1 ДОЛЖЕН ВЕРИТЬ

1

ДОЛЖЕН ВЕРИТЬ

Я шел к центру города по улице Пасео да ла Реформа. Я был утомлен; высота города Мехико над уровнем моря несомненно имела к этому отношение. Можно было сесть на автобус или взять такси, но почему-то хотелось пройтись, несмотря на усталость. Был воскресный день. Движение было незначительным, и все же выхлопные газы автобусов и машин с дизельными двигателями делали узкие улочки центрального района города похожими на каньоны, наполненные смогом.

Дойдя до Зокало, я заметил, что кафедральный собор Мехико еще больше обветшал со времени моего последнего приезда. Я вошел под огромные своды. В голову пришла циничная мысль.

Оттуда я направился на базар Лагунилья. Какое-то время я бесцельно бродил там, ни к чему особенно не приглядываясь, пока не остановился у лотка со старыми монетами и книгами.

— Привет, привет! Кого я вижу! — сказал кто-то, хлопнув меня по плечу.

Подскочив от неожиданности, я быстро обернулся и разинул рот от удивления. Передо мной стоял дон Хуан.

— Господи, дон Хуан! — воскликнул я, и дрожь встряхнула меня с головы до пяток, — Что ты здесь делаешь? — Что ты здесь делаешь? — эхом откликнулся он. Я сказал, что остановился в городе на пару дней, собираясь затем отправится к нему в горы Центральной Мексики.

— Ну что ж, можно сказать, что я спустился с этих гор, чтобы найти тебя, — сказал он, улыбаясь.

Он вновь похлопал меня по плечу и, казалось, был рад меня видеть. Подбоченившись, он выпятил грудь и спросил, нравится ли мне его вид. Только сейчас я заметил, что он был в костюме, и вся тяжесть подобной несообразности обрушилась на меня. Я был ошарашен.

— Тебе нравится мой такуче? — спросил он, сияя. Он употребил жаргонное слово «такуче» вместо испанского «трахе» — костюм.

— Да, сегодня я в костюме, — сказал он, как бы объясняясь, и добавил, указывая на мой рот: — Закрой, закрой.

Я рассеянно засмеялся. Он заметил мое смущение и затрясся от смеха, поворачиваясь, чтобы я мог рассмотреть его со всех сторон. Невероятно! На нем был идеально отутюженный светло-коричневый костюм, коричневые ботинки и белая рубашка. И галстук! Интересно, подумал я, есть ли на нем носки, или же он просто надел туфли на босу ногу?

Мое ошеломление усугублялось тем безумным чувством, что когда я обернулся к хлопнувшему меня по плечу дону Хуану, то мне показалось, что я вижу его в штанах цвета хаки, рубашке и соломенной шляпе. А когда он заставил меня осознать каждую деталь своего наряда, его новая внешность стала фиксированной, как если бы я мысленно создал ее. Мой рот, казалось, был частью тела, наиболее пораженной удивлением. Он открывался непроизвольно. Как бы помогая закрыть его, дон Хуан коснулся моего подбородка.

— Ты определенно развиваешь второй подбородок, — сказал он с коротким смешком.

Лишь теперь я понял, что он без шляпы, и его коротко подстриженные седые волосы зачесаны не правую сторону. Он выглядел типичным горожанином, этаким пожилым мексиканским джентльменом.

Я сказал, что разнервничался, увидев его здесь, и хотел бы где-нибудь присесть. Он отнесся к этому с пониманием и предложил пойти в ближайший парк.

Мы молча прошли несколько кварталов к площади Гарибальди, своеобразной бирже труда для музыкантов. Там мы смешались с толпой зевак и туристов и прошли в парк. Вскоре он остановился, оперевшись на стену, и слегка поддернул брюки на коленях. На нем были светло-коричневые носки. Я попросил объяснить, к чему весь этот загадочный вид. Он уклончиво ответил, что сегодня ему необходимо быть в костюме по причинам, которые будут мне ясны позже.

Вид дона Хуана, одетого в костюм, был настолько неземным, что моя нервозность стала почти неконтролируемой. Мы не виделись несколько месяцев, и больше всего на свете я хотел поговорить с ним, но обстановка не располагала к этому, и мое внимание рассеивалось. Заметив мое беспокойство, дон Хуан предложил пойти в парк Ла Аламеда, более тихое место в нескольких кварталах отсюда.

Здесь было меньше людей, и мы быстро нашли пустую скамейку. Мы сели, и моя нервозность сменилась чувством неловкости. Я не смел поднять глаза на дона Хуана.

После длинной напряженной паузы, все еще не глядя на него, я сказал, что внутренний голос в конце концов погнал меня искать его, что поразительные события, свидетелем которых я был в его доме, глубоко повлияли на мою жизнь и что мне необходимо поговорить о них.

Он сделал нетерпеливый жест и сказал, что никогда не учил меня жить событиями прошлого.

— Главное, что ты последовал моему совету и принял свой повседневный мир как вызов, — сказал он, — Доказательством тому, что ты сохранил достаточно силы, является то, что ты без малейшей сложности нашел меня на том самом месте, где и должен был.

— Что-то не верится, — сказал я.

— Я знаю только одно — я ждал тебя, и ты появился, — сказал он. — Воину этого достаточно.

— И что теперь, когда я нашел тебя? — спросил я.

— Во-первых, мы не будем обсуждать дилеммы твоего разума, так как они относятся к другому времени и к другому настроению. Собственно это лишь ступени бесконечной лестницы, и делать на них ударение означало бы уходить от значимости того, что происходит сейчас. Воин не может себе этого позволить.

У меня было почти неодолимое желание жаловаться, но не потому, что я сожалел о чем-то случившемся. Просто я искал утешения и сочувствия. Казалось, дон Хуан видел меня насквозь; он заговорил так, словно я действительно произнес вслух то, что думал.

— Только если человек — воин, он может выстоять на пути знания, — сказал он. — Воин не может ни на что жаловаться и ни о чем сожалеть. Его жизнь — бесконечный вызов, а вызовы не могут быть плохими или хорошими. Вызовы — это просто вызовы.

Он говорил сухо и сурово, но улыбка была теплой и обезоруживающей.

— Теперь, когда ты здесь, мы будем ждать знак, — сказал он.

— Какой знак?

— Мы должны выяснить, сможет ли твоя личная сила выстоять сама по себе, — сказал он. — В прошлый раз она ужасно истощилась, но сейчас, как кажется на первый взгляд, обстоятельства твоей личной жизни дали тебе все необходимое для того, чтобы иметь дело (столкнуться) с объяснением магов.

— Так ты сможешь рассказать мне о нем?

— Это зависит от твоей личной силы. Ты знаешь, что в том, что касается делания и неделания воинов, значение всегда имеет только личная сила. Но я могу сказать, что пока ты действовал неплохо.

После секундной паузы он поднялся и, как бы желая сменить тему, указал мне на свой костюм.

— Я надел свой костюм ради тебя, — таинственно сказал он. — Этот костюм — мой вызов. Смотри, как хорошо я выгляжу в нем! Как легко! А? Не правда ли?

Дон Хуан действительно выглядел прекрасно. Для сравнения я вспомнил о своем дедушке, когда он надевал свой тяжелый английский фланелевый костюм. Мне всегда казалось, что он чувствует себя в нем неестественно. Дон Хуан же, напротив, смотрелся очень непринужденно.

— Думаешь, мне легко выглядеть естественно в костюме? — спросил он.

Я не знал, что ответить, но про себя подумал, что, судя но его виду и поведению, для него это самая легкая вещь в мире.

— Носить костюм — это вызов для меня, — сказал он. — Вызов такой же трудный, как для тебя — носить сандалии и пончо. Однако у тебя никогда не было необходимости принимать это как вызов. Мой случай другой. Я — индеец.

Мы посмотрели друг на друга. Он вопросительно поднял брови, как бы ожидая моих замечаний.

— Основное отличие между воином и обычном человеком заключается в том, что воин все принимает как вызов, тогда как обычный человек принимает все как благословение или проклятие. Факт, что сегодня ты здесь, указывает на то, что ты склонил чашу весов в пользу пути воина.

Его пристальный взгляд беспокоил меня. Я хотел было встать и пройтись, но он удержал меня.

— Ты будешь спокойно сидеть здесь до тех пор, пока мы не закончим. Мы ждем знака; мы не можем продолжать без него, так как только одного того, что ты нашел меня здесь, — недостаточно, как недостаточно было лишь найти в тот день Хенаро в пустыне. Твоя сила должна накрутиться здесь и дать нам указание.

— Не могу понять, чего ты хочешь, — сказал я.

— Я видел как что-то кружилось вокруг парка, — сказал он.

— Это был союзник?

— Нет, не союзник. Поэтому мы должны оставаться здесь и выяснить, что за знак накручивает твоя сила.

Он попросил подробно рассказать о том, как я следовал его рекомендациям в отношении своей повседневной жизни и взаимоотношений с окружающими. Я был несколько смущен, но он расслабил меня, сказав, что мои личные дела не были личными, а включали в себя магическую задачу, поставленную передо мной им и Хенаро. Я, шутя, заметил, что из-за этой магической задачи моя жизнь разрушилась, и рассказал, как трудно мне теперь поддерживать мир своей повседневной жизни.

Я говорил долго. Дон Хуан смеялся до слез. Пару раз он хлопал себя по ляжкам, и этот жест, который я видел в его исполнении сотни раз, был не слишком уместен для человека, одетого в костюм. Я чувствовал невыразимое опасение.

— Твой костюм пугает меня больше всего того, что ты делал со мной, — сказал я.

— Ты привыкнешь к нему, — сказал он. — Воин должен быть текучим и сдвигаться в гармонии с окружающим миром, будь это мир разума или мир воли.

Самый опасный момент в этом сдвиге возникает тогда, когда воин обнаруживает, что мир — это ни то и ни другое. Я говорил тебе, что единственный способ добиться успеха в этом решающем сдвиге — это продолжать действовать так, как если бы ты верил. Другими словами, секрет воина в том, что он верит, не веря. Разумеется, воин не может просто сказать, что он верит, и на этом успокоиться. Это было бы слишком легко. Простая вера устранила бы его от анализа ситуации. Во всех случаях, когда воин должен связать себя с верой, он делает это как выбор, как выражение его глубочайшего предрасположения. Воин не верит, воин должен верить.

Несколько секунд он молча наблюдал за тем, как я записываю. Я так и не уловил разницы, но мне не хотелось ни спорить, ни задавать вопросов. Мне хотелось обдумать сказанное им, но меня отвлекало происходящее вокруг. На улице позади нас стояла длинная вереница непрерывно сигналящих автомобилей и автобусов, а на краю парка, метрах в сорока от нашей скамейки, стояла группа из семи или восьми человек, включая трех полицейских в светло-серой форме. Они склонились над каким-то мужчиной, неподвижно лежащим на траве. Вероятно, он был или пьян, или серьезно болен. Взглянув на дона Хуана, я заметил, что он тоже смотрит на этого человека. Я сказал ему, что почему-то никак не могу разобраться в том, что он только что сказал мне.

— Я не хочу больше задавать вопросов, — сказал я, — Но если я не попрошу тебя объяснить, то сам не пойму. Не задавать вопросов — совершенно ненормально для меня.

— Прошу тебя быть нормальным любыми средствами, — сказал он с наигранной серьезностью.

Я сказал, что не понимаю разницы между тем, когда веришь и когда должен верить. Для меня это — одно и то же.

— Помнишь историю, которую ты рассказывал мне о своей подруге и ее кошках? — спросил он спокойно.

Взглянув на небо, он откинулся на скамейке, вытянул ноги и, заложив руки за голову, напряг мышцы всего тела. Как обычно, при этом его суставы громко хрустнули.

Он имел в виду историю, которую я как-то ему рассказал. Моя подруга нашла однажды в сушилке прачечной двух почти мертвых котят. Она взяла их домой, выходила, и со временем котята выросли в двух огромных котов — черного и рыжего. Через два года она продала свой дом. Поскольку взять котов с собой не было возможности, а новых хозяев для них не нашлось, оставалось единственное — отвезти их в ветеринарную больницу, чтобы там их усыпили.

Я помогал ей отвозить котов в больницу. Коты никогда раньше не бывали в машине, и она старалась их успокоить. Они царапались и кусались, особенно рыжий, по кличке Макс. Когда мы, наконец, подъехали к больнице, она взяла черного кота на руки и, ни слова не говоря, вышла из машины. Кот играл с ней, слегка трогая ее лапой, когда она толкнула стеклянную дверь.

Я взглянул на Макса. Он сидел на заднем сидении. Мое движение, должно быть, испугало его, потому что он нырнул под сидение водителя. Я откинул сидение, так как не хотел лезть за ним, опасаясь, что он исцарапает мне руки. Кот лежал в углублении пола машины. Он казался сильно возбужденным и учащенно дышал. Он смотрел на меня. Наши глаза встретились, и непреодолимое чувство овладело мной: какая-то тревога, отчаяние или, возможно, смущение оттого, что я принимаю участие в этом деле.

Мне захотелось объяснить Максу, что это было решением моей подруги, а я только помогаю ей. Кот продолжал смотреть на меня, как бы понимая мои слова.

Я посмотрел, не идет ли она. Через стеклянную дверь я видел, как она разговаривает с приемщицей. Тело мое ощутило странный толчок, и я автоматически открыл дверь.

— Беги, Макс, беги! — сказал я коту. Он выпрыгнул из машины и помчался через улицу, стелясь над землей, как настоящая дикая кошка. Противоположная сторона улицы была пустой. Машины там не стояли, и я видел, как Макс бежит по улице вдоль тротуара. Он добежал до угла бульвара, а затем нырнул в канализационный люк.

Моя подруга вернулась. Я сказал ей, что Макс убежал. Она села в машину, и мы уехали, не проронив ни слова.

В последующие месяцы этот инцидент стал для меня символом. Я видел, а может и вообразил, странный блеск в глазах Макса, когда он взглянул на меня, прежде чем выпрыгнуть из машины. И я верил в то, что на какое-то мгновение это кастрированное, перекормленное и бесполезное животное-игрушка стало настоящим котом.

Я убежден, сказал я дону Хуану, что Макс перебежал улицу и нырнул в канализационный люк, когда его «кошачий дух» был безупречен, и, возможно, не было другого времени в его жизни, когда его «кошачесть» была столь очевидной. Этот случай произвел на меня неизгладимое впечатление.

Я рассказывал эту историю всем своим друзьям, и все больше удовольствия доставляло мне отождествление себя с этим котом.

Я считал себя похожим на Макса, чересчур разбалованного, одомашненного всевозможными способами, и все же я надеялся, что однажды человеческий дух сможет овладеть всем моим существом точно так же, как дух «кошачести» овладел разжиревшим и бесполезным телом Макса.

Дону Хуану история понравилась, и он сделал несколько замечаний на этот счет. Он сказал, что не так уж сложно позволить человеческому духу потечь и овладеть нами. Однако поддерживать его способен лишь воин.

— Так что об истории с кошками? — спросил я.

— Ты, кажется, веришь, что используешь свой шанс, как это сделал Макс?

— Да, я верю, что это так.

— Я пытался рассказать тебе, что, будучи воином, ты не можешь просто верить и этом остановиться. Например, в случае с Максом «должен верить» означает, что ты принимаешь тот факт, что его побег мог быть совершенно бесполезным порывом. Он мог нырнуть в канализационный люк и погибнуть. Он мог утонуть или умереть от голода, или же его могли съесть крысы. Воин учитывает все эти возможности, а затем выбирает верить в ту из них, которая соответствует его глубочайшему предрасположению.

Как воин ты должен верить, что Макс сделал это — то есть, что он не только убежал, но и сохранил свою силу. Ты должен верить в это. Скажем так, без этой веры у тебя нет ничего.

Различие стало ясным. Я подумал, что действительно избрал верить, что Макс выжил, зная, что он избалован жизнью на мягких подушках.

— Верить — это нечто надежное, — продолжал дон Хуан. — Должен верить — нечто совершенно иное, — и в этом случае, например, сила дала тебе великолепный урок. Но ты предпочел использовать лишь часть его. Однако если ты должен верить, то должен использовать все событие.

— Я понял, что ты имеешь в виду, — сказал я. Мне действительно казалось, что я понимаю его с необыкновенной ясностью.

— Боюсь, что ты все еще не понял, — сказал он почти шепотом и пристально посмотрел на меня. Секунду я выдерживал его взгляд.

— Как насчет другого кота? — спросил он.

— А? Другого кота? — повторил я невольно.

Я забыл о нем. Мой символ касался только Макса. Другой кот не имел ко мне никакого отношения.

— Но он имеет! — воскликнул дон Хуан после того, как я сказал ему об этом.

— Должен верить означает, что ты должен знать и принимать в расчет и другого кота, того, который игриво лизал руки, несущие его к року. Это был тот кот, который пошел к своей смерти доверчиво, полный своих кошачий суждений.

Ты думаешь, что похож на Макса, и поэтому ты забыл о другом коте. Ты даже не знаешь его имени. Должен верить означает, что ты обязан учитывать все, и прежде чем решить, что ты похож на Макса, ты должен принять в расчет, что ты можешь быть похож и на другого кота. Вместо того чтобы бежать, спасая свою жизнь, и использовать каждый шанс, ты, быть может, так же идешь навстречу року, наполненный своими суждениями.

В его словах была непонятная печаль, а может быть печаль была моей. Долгое время мы молчали. Мне действительно никогда не приходило в голову, что я могу быть похожим и на второго кота. Мысль об этом была для меня очень неприятной.

Из состояния задумчивости меня вывела суета и приглушенный шум голосов. Полицейские разгоняли людей, столпившихся вокруг человека, лежащего на траве. Кто-то положил ему под голову свернутый пиджак. Человек лежал параллельно улице лицом к востоку. С того места, где я сидел, я почти наверняка мог сказать, что его глаза были открыты.

Дон Хуан вздохнул.

— Какой чудесный день, — сказал он, глядя на небо.

— Я не люблю Мехико, — сказал я.

— Почему?

— Я ненавижу смог.

Он слегка покачал головой, как бы соглашаясь со мной.

— Лучше бы мы были с тобой в горах или в пустыне, — сказал я.

— На твоем месте я бы так не говорил, — ответил он.

— Но я не имел в виду ничего предосудительного, дон Хуан.

— Мы оба знаем это. Однако имеет значение не то, что ты имел в виду. Воин, как и любой другой человек, в этом смысле, не имеет возможности желать быть где-нибудь в другом месте, потому что воин живет по вызову, а обычный человек не знает, где найдет его смерть. Взгляни на того мужчину, который лежит сейчас на траве. Как ты думаешь, что с ним?

— Пьян, наверное, или болен.

— Он умирает! — с абсолютной уверенностью сказал дон Хуан. — Как только мы сели здесь, я сразу же увидел отблеск смерти, которая кружилась вокруг него. Вот почему я запретил тебе вставать. Что бы там ни было — дождь или солнце — но ты не должен вставать с этой скамейки, пока все не выяснится. Это и есть тот знак, которого мы ожидали. Сейчас конец дня, и солнце уже коснулось горизонта. Это твой час силы. Взгляни! Картина умирающего человека — только для нас.

И он указал мне, что с того места, где мы сидели, ничто не мешало нам видеть этого человека. Толпа зевак собралась возле него полукругом с противоположной от нас стороны.

Картина человека, лежащего на траве, стала очень беспокоить меня. Он был худощавый, темнокожий, еще молодой. Его черные волосы были короткими и вились. Рубашка была расстегнута, грудь открыта. На нем была оранжевая кофта с дырами на локтях, старые серые брюки и выцветшие развязанные ботинки. Он был напряжен. Я не мог сказать, дышит он или нет. Я раздумывал над тем, действительно ли этот человек умирает или же дон Хуан просто использует ситуацию для обоснования своей позиции. Я не раз уже обращал внимание, что каким-то образом ему всегда удавалось любое событие подгонять под свои таинственные схемы.

После долгого молчания я повернулся к дону Хуану. Его глаза были закрыты.

— Этот человек сейчас умрет, — сказал он, не поднимая век. — Хотя ты и не веришь этому, правда? — Он открыл глаза, и секунду пристально на меня смотрел. Его взгляд был настолько пронзительным, что ошеломил меня.

— Не верю, — сказал я.

Мне действительно казалось, что все было слишком уж просто, словно кем-то подстроено. Не успели мы прийти в парк и сразу же наткнулись на умирающего человека.

— Мир подстраивается под себя самого[7], — сказал он в ответ на мои сомнения. — Это не что-то подстроенное, а знак, действие силы.

Мир разума превращает это в событие, которое ненадолго предстает перед нами на нашем пути к более важным делам. Все, что мы можем об этом сказать, это то, что какой-то человек просто лежит на траве, наверное, пьяный.

Но мир, поддерживаемый волей, превращает это в действие силы, которое мы можем видеть. Мы можем видеть смерть, кружащую вокруг человека. Она все глубже и глубже погружает свои когти в его светящиеся волокна, и они, медленно теряя свое натяжение, исчезают одно за другим.

Вот две возможности, открытые для нас как для светящихся существ. Ты — где-то посередине, все еще желая, чтобы мир был под рубрикой разума. И все-таки, как ты не можешь отрицать тот факт, что твоя личная сила накрутила знак. Мы пришли в этот парк после того, как ты нашел меня именно там, где я тебя ждал. В какой-то момент ты просто наткнулся на меня, не думая, ничего не планируя, не используя намеренно свой разум. А затем мы садимся здесь и ждем знака. Оба мы начинаем осознавать этого человека, но каждый замечает его по-своему. Ты — своим разумом, я — своей волей.

Этот умирающий — и есть тот кубический сантиметр шанса, который сила всегда предоставляет воину. Искусство воина состоит в том, чтобы всегда быть текучим для того, чтобы выхватить его. Я его выхватил, а как насчет тебя?

Я не отвечал, начиная осознавать бесконечную пропасть внутри себя, и на какое-то мгновение действительно ощутил те два мира, о которых он говорил.

— Какой это исключительный знак! — продолжал дон Хуан. — И все для тебя. Сила показала тебе, что смерть — это необходимая добавка к долгу верить. Без осознания смерти все становится обычным, незначительным. Мир потому и является неизмеримой загадкой, что смерть постоянно выслеживает нас. Сила показала тебе это. Что касается меня, то я лишь собрал воедино детали этого знака, чтобы указать тебе направление. Однако, собирая эти детали, я также должен показать тебе, что все, сказанное мною тебе сегодня, — это то, во что я должен верить сам, потому что таково предрасположение моего духа.

Мгновение мы смотрели друг другу в глаза.

— Помнишь, ты читал мне стихотворение, — сказал он, отводя глаза. — О человеке, который дал обет умереть в Париже. Как там?

Это было стихотворение Сесара Вальехо «Черный камень на белом камне». Я не раз читал ему по его просьбе первые две строфы.

Я умру в Париже, когда идет дождь.

В день, который я уже помню.

Я умру в Париже — и не убегу прочь

Может быть, осенью, во вторник, как сегодня.

Это будет вторник, потому что сегодня.

Когда я пишу эти строки — вторник.

Я костями чувствую этот поворот.

И никогда как сегодня за весь мой путь

Я не видел себя настолько одиноким.

Это стихотворение вызывало у меня чувство невыразимой печали.

Дон Хуан прошептал, что я должен верить, что у умирающего было достаточно личной силы, чтобы самому избрать улицы Мехико местом своей смерти.

— Мы снова возвращаемся к истории о двух котах, — сказал он. — Мы должны верить, что у Макса было достаточно личной силы, чтобы осознать то, что подкрадывалась к нему и, подобно этому человеку на траве, сознательно выбрать, по крайней мере, место своего конца. Но был и другой кот, как есть и другие люди, чья смерть окружит их, когда они будут одни и не будут осознавать этого, глядя на стены и потолок своей опостылевшей, скучной комнаты.

С другой стороны, этот человек умирает там, где он всегда жил — на улице. Трое полицейских — его почетный караул. И когда он угасал, его глаза уловили последний отблеск огней в магазинах на противоположной стороне улицы, машины, деревья и вереницы людей, снующих вокруг, а его уши были наполнены в последний раз звуками транспорта и голосами проходящих мимо мужчин и женщин.

Так что, как видишь, без осознания присутствия нашей смерти нет ни силы, ни тайны.

Я долго смотрел на человека. Он не двигался. Возможно, он был действительно мертв. Но мое неверие не имело больше никакого значения. Дон Хуан был прав. Долг верить, что мир таинственен и непостижим, был выражением самого глубокого предрасположения воина, без которого он не имел ничего.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.