1. Отнимать жить

1. Отнимать жить

1. Охранять жизнь

2. Брать то, что не дано

2. Уважать чужую собственность

3. Прелюбодействовать

3. Уважать чужих партнеров и узы

брака

4. Лгать

4. Говорить только правду

5. Клеветать с целью

разлучить людей

5. Объединять людей

6. Произносить бранные

слова

6. Говорить приятно и уважительно

7. Болтать попусту

7. Говорить только по существу

8. Питать алчность

8. Помогать другим обрести то,

чего они желают

9. Злорадствовать по

поводу бед других людей

9. Помогать другим в несчастье

10. Придерживаться превратных воззрений 10. Пересматривать свои убеждения и опираться только на истинные и добродетельные взгляды И вот я стал по вечерам записывать по несколько случаев, когда я делал, думал или говорил нечто такое, что явно подходило под определение двух-трех деяний - как из негативного, так и из позитивного столбца, - которые я выбирал для сегодняшнего анализа.

Не прошло и месяца, как я обнаружил, что в моем мире и во мне самом начало что-то меняться.

Правда, первая вещь, которая бросилась мне в глаза, скорее огорчила, потому что это было осознание того, что в течение всего дня в разговорах с другими я постоянно делаю тонкие намеки, а то и выдаю целые тирады, скрытой целью которых является выставить меня в выгодном свете и посеять вражду и недоверие между людьми. Кроме этого хоть я вроде бы и не употреблял бранных слов, но некоторые из моих речей явно подразумевали намерение оскорбить или обидеть окружающих. Меня охватило беспокойство - а не становлюсь ли я хуже, вместо того чтобы совершенствоваться? Но мой настоятель, с которым я посоветовался, сказал мне, что подобное впечатление непременно возникает у всякого, кто впервые стал внимательно следить за тем, что он говорит, делает или думает.

Самым непосредственным результатом моих усилий стало то, что я просто перестал думать, говорить или делать вещи столь очевидно зловредные, что даже мне, новичку на этом Пути, трудно было их не заметить. То, что последовало за этим, имело мало отношения к кармическим семенам или отпечаткам, о которых я узнал прежде; все было намного проще: в моем уме осталось больше места и времени для положительных мыслей, а в моей жизни - для добрых дел. Я обнаружил, что мой подход к работе и повседневной жизни становится все более творческим, что моя способность к концентрации возрастает, что с утра до вечера я пребываю в неизменно приподнятом настроении, что само по себе было здорово. Оказалось, что это занятие - избегать плохих семян в моем уме - попросту веселый и радостный труд, а не рутинная поденщина, которую я было заподозрил, когда Гунапрабха впервые завел речь об обетах.

Пусть не так быстро, но зато неуклонно стал меняться и мой мир.

Хорошо помню, что когда семена-отпечатки были посеяны с полным осознанием и искренностью, то они и созревали относительно быстро.

Мне стало ясно, что в идеальном случае можно полностью изменить свою реальность в течение одной этой жизни.

Происходящую со мной перемену трудно было описать, но она была вполне заметной и несомненной. Еда стала вкуснее, цвета - ярче, я чувствовал, как веселье и творческая радость вскипают во мне, а люди вокруг меня, казалось, начали говорить и делать такие вещи, которые еще больше вдохновляли меня на духовные подвиги.

Нутром я чувствовал, что если мне удастся довести такой образ жизни до совершенства, то я смогу полностью изменить даже то, что кажется неизбежным, - болезни, старость или саму смерть. Мне было ясно, что для подобных, воистину великих перемен требуется нечто посерьезнее, чем мои нынешние усилия. Так я снова понял, что мне опять пора съездить в Сад.

Зима к тому времени кончилась, и роскошная степная весна была в самом разгаре. Войдя под конец дня в калитку, я сразу заметил - возможно, не в последнюю очередь из-за моей нынешней практики в искусстве добродетельной жизни, - что небольшой травяной газончик превратился в лужайку с буйной растительностью. Из фонтана била уже не просто вода, а кристально чистая, студеная горная вода, а ветви чинары разрослись и широко раскинулись далеко за пределы окружавшего ее кирпичного возвышения: свисая вниз, они теперь почти касались моей любимой деревянной скамейки, у которой я столь многому научился.

Вечерело. Присев на краешек скамейки, я обратил свой взор и мысли в южную часть Сада, где росла небольшая слива, под которой я стоял однажды с моей золотой госпожой, вырисовывая своими губами узор на ее челе. Мне вспомнилось, как в тот момент меня вдруг охватило чувство заботы о людях, с которыми мы даже не были знакомы, и одновременно с этим я ощутил какой-то толчок в глубине моего тела. Я так глубоко погрузился в эти воспоминания, что не заметил, как Учитель Асанга вошел в Сад и сел сбоку от меня на скамью.

Я повернулся, и первое, что увидел, была его рука, протягивающая мне небольшую ароматную пышку, похожую на те, что так любила печь для нас моя матушка.

- Это тебе, - сказал он не церемонясь, - я слышал, что ты их любишь.

Сам он уже жевал такую же пышку, дружелюбно поглядывая на меня, и мне ничего не оставалось как присоединиться к нему. Мы сидели на скамейке, болтая ногами, радуясь красоте Сада и вкусным пышкам; не успевал я покончить с одной, как он тут же протягивал другую, доставая ее из небольшой сумки, которую извлек откуда-то из-под складок своей накидки.

Он выглядел совсем не так, как мне представлялось. Асанга и Васубандху, его младший брат, уже успевший благословить меня своими наставлениями в Саду, вот уже на протяжении шестнадцати веков считались двумя самыми великими из известных нам мыслителей. Но, сидя сейчас передо мной, он казался мне просто добрым приятелем. У него было простое открытое лицо, благородные движения и совсем кроткая, почти застенчивая манера говорить. Он не слишком заботился о том, как выглядит его одежда, но монашеское платье так естественно сидело на нем, что казалось частью его самого, а мягкость складок ткани - продолжением его собственной мягкости и доброты.

- Наелся? - спросил он. - Или еще хочешь? Я на них не слишком много сахару насыпал? Знаю, что надо посыпать сахарной пудрой, но мне нечем было ее намолоть.

Я посмотрел на него с удивлением, когда представил величайшего философа всех времен, стоящего ради меня у печи и озабоченного тем, чтобы в точности соблюсти рецепт выпечки пышек. Однако в словах Асанги не было фальши, и мне стало ясно, что для него не существует не важных дел, - такой важнейший урок я получил еще до того, как он стал говорить о серьезных вещах.

- Теряем время, - кротко сказал он, глядя на меня светло-карими глазами, полными заботы. - Это, наверное, все из-за меня; думаю, пора вернуться к важным делам.

Мне сразу стало ясно, что он намекает на мою мать, на мои поиски ее следов, на мои усилия найти способ помочь ей, если таковой существует.

Я осознал, что погоня за своим собственным жизненным счастьем отодвинула на второй план мои изначальные намерения помочь ей, а его внезапное добродетельное участие заставило меня покраснеть от стыда и уставиться вниз, на сиденье скамейки.

Асанга непринужденно взял меня за руку, как будто извиняясь за причиненную мне боль, но сжал ее с твердостью, говорящей о том, что пора уже приступить к урокам, в которых я нуждался именно сейчас.

- Люблю Сады, - заговорил он с теплотой. - Ты никогда не задумывался, как много размышлений требуется, чтобы их правильно спланировать? Нужно хорошенько подумать и представить, что бы такое могло порадовать каждого из множества столь разных людей, которые придут сюда в поисках душевного спокойствия, минутной передышки в суете мирской жизни, ведь каждый обретает его по-своему в одном и том же Саду.

Сердце мое сжалось, мне показалось, что он не вполголоса произносит эти слова, скромненько сидя рядом со мной на скамейке, а кричит их во все горло, стоя передо мной во весь рост, как грозный судия, обвиняя меня в том, что я положил всю свою духовную жизнь на то, чтобы вырастить себе очень странный Садик, в котором есть место только для меня одного, вырастить, совершенно не думая ни о своей матери, ни обо всех остальных, кому тоже хочется счастья, но не удалось пока встать на Путь или встретить Учителя. Его удивительная манера - умение говорить простым, обыденным языком о весьма важных вещах, как бы невзначай направляя мою мысль к тем самым вопросам, в ответах на которые я более всего нуждался, - сильно потрясла меня, сразу же обнаружив его глубокое сходство с той, что обладала очень похожей способностью.

- Вот, например, предположим, - продолжал он как ни в чем не бывало, - что садовнику, который проектирует Сад, нравятся сливы и розы. Не думаю, что нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что другие могут любить другие цветы и фруктовые деревья. Вот почему хорошо бы этому дизайнеру в какой-то момент самому пройтись по другим Садам, внимательно наблюдая за людьми, которые там гуляют, и хорошенько постараться поставить себя на их место, почти вжиться в их образ, чтобы точно узнать, от чего они получают удовольствие.

Снова что-то екнуло в моем сердце, и я почувствовал, что именно сейчас вынужден сознаться ему в той мысли, которая с недавних пор тревожила меня.

- Я не из тех, кто прожил на этом свете много лет, - приступил я к рассказу, - но даже я давно понял, насколько сильным духовным достижением является умение действительно ставить себя на место других людей, я мечтал, чтобы мне удалось так же озаботиться их нуждами, как озабочены они сами, - короче, мне бы хотелось научиться испытывать тот вид любви или сострадания, который выражается в стремлении обеспечить других тем, чего они сами хотят в жизни, при том, чтобы это мое стремление во всех отношениях было столь же сильным, сколь и их собственное. Но если честно, - продолжал я, - не представляю, как это возможно. Я полностью отдаю себе отчет в том, что меня всегда несравнимо сильнее интересует то, в чем нуждаюсь я, нежели то, в чем нуждаются другие, даже если их нужда серьезнее, даже если их нужда - вопрос их духовного или физического выживания. Мне просто не представить, как я могу научиться заботиться о других с такой же искренностью, как я забочусь о себе. Все это сильно беспокоит и глубоко огорчает меня, ибо я понимаю, сколько радости мы бы принесли всем живущим, если бы смогли овладеть одним этим священным умением и претворили его в жизнь.

- Ты прав. Совершенно прав, - сказал он грустно, проникнувшись моей заботой, как своей собственной. - Это так легко и естественно - шагать по жизни, удовлетворяя самые ничтожные свои потребности, идя на поводу у мимолетных желаний, и совершенно не обращать внимания на тех, кто на наших глазах умирает от голода и жажды, кто не имеет даже крыши над головой. Вот ты сказал, что мы осознаем эту прореху в своем сострадании, этот дефицит сочувствия… все верно - я почти не знаю мыслящих людей, которых бы время от времени не беспокоила собственная неспособность уделить другим хотя бы малую толику той заботы, которой они безо всяких усилий, естественно и непринужденно окружают самих себя. Мы точно знаем, что хотим любить, но не точно знаем как.

Некоторое время мы сидели молча. Я все удивлялся, как быстро мы сблизились, как он за пять минут сумел признать меня ровней и даже почти другом. Наконец он негромко прочистил горло, как бы не решаясь говорить, а потом все-таки решился:

- Ну, не такой уж я великий святой… - Но сказал это так, что я сразу понял, что именно святой и именно великий. Меня не проведешь!

- Просто некто некогда научил меня этому созерцанию, которое, наверное, могло бы нам помочь…

И я знал: еще как поможет, никаких сомнений!

- Не то чтобы у меня самого это получается как надо, раз на раз не приходится…

Это означало, что в этой медитации он достиг совершенства и стабильности.

- Но кто его знает, вдруг тебе тоже пригодится? - заключил он.

Инстинктивно я поднял руки к груди и прижал их к своему сердцу, словно прося Учителя преобразить его, прямо здесь и сейчас, немедленно.

- Приготовься к созерцанию, - сказал он мягко, но решительно, тоном непререкаемого авторитета, авторитета самой любви. Я мысленно приготовился, как учил меня наставник Камалашила на этом самом месте в Саду.

Через несколько минут Асанга сказал:

- Теперь следи за дыханием. Наблюдай вдох и выдох. Не пытайся что-нибудь изменить, просто наблюдай.

Я продолжал неспешно выполнять указания монаха.

- А теперь представь, - продолжал тот почти шепотом, - какоенибудь несчастье, ну или неприятность, которые могли бы приключиться с тобой еще до рассвета.

Мне не удалось представить никаких бед или несчастий, которые могли бы произойти со мной в этом Саду, особенно когда рядом сидел Учитель Асанга. Поэтому я мысленно перенесся в недалекое будущее и представил себе то чувство опустошенности, которое неизменно испытывал, выходя из калитки и понимая, что ухожу из Сада, снова так и не встретив златовласку, ради которой - должен признаться - я попрежнему жил.

- Подойдет, - заметил он естественным тоном, хоть я еще не проронил и звука, - а теперь возьми чувство опустошенности этого человека, которым ты будешь где-то через час, и представь, что это чувство превратилось в маленькое пятнышко черного как уголь света в глубине его, то есть твоего, сердца.

Я так и сделал, представив небольшую световую кляксу радикально черного цвета в самом сердце у себя, через час уныло выходящего из калитки Сада.

- Вот так. Теперь тебе надо очень захотеть избавить этого будущего себя от этого черного света - пожелай, чтобы ему никогда больше не пришлось испытывать эту опустошенность, и выскажи твердую решимость забрать ее у него.

Я высказал; это было нетрудно, ведь такая решимость явно шла мне на пользу, раз уже через час я буду чувствовать себя лучше, чем если бы я его не высказал.

- Правильно. А сейчас возьми и вырежи эту капельку черного света у него из сердца, как будто у тебя в руках острая бритва, и твердо обещай забрать ее себе, лишь бы ему с ней не встретиться в будущем.

Я сперва слегка засомневался: мало ли что, а вдруг мне это повредит, но потом решил, что раз это позже спасет меня от душевных мук, то почему бы и не сделать так, как он говорит. Ведь мы смазываем ранку йодом, понимая, что лучше чуть-чуть потерпеть сразу, чем мучиться потом. Итак, я решился принять муки черного света прямо сейчас.

- Очень правильное решение. Теперь втяни черный свет в себя, высоси это чувство опустошенности из себя будущего, выходящего из калитки. Преврати его в тонкую длинную струйку черного света и вдохни ее, как дым, вместе с воздухом в свое тело. Если образ получится недостаточно четким за один вдох, растяни удовольствие на несколько вдохов.

Я делал все, как велел Учитель Асанга, но чем сильнее была моя концентрация, тем больше я ощущал легкую неприязнь, переходящую в отвращение. Однако я вдохнул весь черный свет без остатка, понимая, что помогаю себе самому в будущем.

- Черный свет входит в твою грудь вместе с дыханием. Представь, что в самом центре твоего сердца горит огонек: это твоя самость, твое себялюбие и ложные представления о твоей жизни и твоем мире, которые создают это себялюбие. Смотри-ка, черный свет приближается к этому огоньку самости, вот-вот коснется его!

Я увидел, как тонкая струйка черного света, которую я вдохнул через ноздри, прошла через горло мне в грудь, а ее кончик уже совсем рядышком с красным огоньком моей самости.

- А теперь смотри внимательно и хорошенько сосредоточься, ибо все это кончится мгновенной вспышкой. Черный свет достигает огонька; происходит взрыв белого света; огонек твоей самости, мигнув, исчезает в небытии; а сам черный свет, вспыхнув, превращается в облачко белого дыма, которое тоже растворяется в пустоте, - и все это за долю секунды. И твое себялюбие, и твоя будущая боль, которую ты решился взять на себя сейчас, ушли навсегда, а твое сердце стало чистым-чистым.

Такое продолжение созерцания пришлось мне по душе, и я проделывал этот прием снова и снова. Каждый раз, когда огонек потухал, а облачко белого дыма таяло в небытии, меня охватывало чувство облегчения и избавления.

- Отдохни уже, - улыбнулся Асанга. Он вытащил деревянную миску откуда-то сбоку, из складок своей монашеской одежды, тихо и грациозно шагнул к ручейку и наполнил ее. Потом подошел и протянул мне чашу, а я сначала с благодарностью выпил и только потом осознал, сколь естественно и символично выглядело то, как этот выдающийся Учитель философии и самой жизни удовлетворяет жажду такого новичка в духовных делах, как я.

Он снова уселся и продолжал:

- Теперь представь какое-нибудь страдание, любую неприятную ситуацию, которое может произойти с тобой, или мысль, которая может посетить тебя завтра. Напряги воображение.

Чего тут напрягать? Сердитое выражение на лице старшего хранителя библиотеки, когда я завтра опоздаю на час-другой, даже если пойду прямо с дороги, мгновенно появилось передо мной. Я смог легко представить то чувство обиды и возмущения, которое неизменно вскипает в моей груди, какие бы усилия я ни предпринимал заранее, чтобы предотвратить его.

- Теперь представь, негодование у него - то есть у завтрашнего тебя - в сердце в виде крошечного шарика из черного света.

Я закрыл глаза и представил черную кляксу в груди у себя, стоящего завтра в дверях библиотеки под градом обвинений, уставившись на письменный стол хранителя.

- Вырежи этот черный шарик из своего сердца. Я так и сделал.

- Теперь убедись, что ты отождествляешь этот шарик с будущей болью в своем сердце, и прими решение забрать эту боль себе.

- Вот он превратился в тонкую струйку черного света, которая вместе с дыханием приближается к твоему лицу,

- Входит в твои ноздри, опускается через горло в грудь и почти касается огонька себялюбия и непонимания в твоем сердце.

- Контакт!

- Вспышка белого света!

- Себялюбие гаснет!

- Негодование превращается в облачко дыма, а дым тает! - говорил он отрывисто.

- Твое сердце - очищено!

Я снова испытал чувство избавления и свободы, а еще что-то вроде гордости от того, что помог кому-то другому, пусть даже этот другой был я сам. Созерцание оказывало на меня такое глубокое воздействие, какого я не мог и ожидать.

- Идем дальше. Постарайся представить себе три-четыре самые большие неприятности, которые могут ожидать тебя на будущей неделе.

Не ленись, мысленно сформулируй их и снова помести в виде шарика из черного света в его - я имею в виду тебя, каким ты будешь спустя несколько дней - сердце.

Это больше походило на несколько искусственное упражнение, но я выполнил и его. Не приходилось сомневаться, что меня ждет серьезное оскорбление или как минимум едкое замечание со стороны хранителя библиотеки, и тяжелый осадок от этой обиды останется со мной на несколько дней, мешая мне засыпать и вообще думать. С большой долей уверенности можно было ожидать каких-нибудь проблем с моим жеребцом, который то подкову потеряет, то под утро распутается и умчится куда глаза глядят, а ты потом бегай с уздечкой и ищи его по всем окрестностям, когда давно уже пора ехать на работу. Что там еще?

Из-за весенних проливных дождей отсыреют дрова, и мне опять придется ужинать за полночь. Ну и, конечно, можно предположить, что после нынешней ночи я почувствую острые приступы боли и тоски по моей матери и отчаяния от невозможности ей помочь.

- Ты знаешь все шаги созерцания, - проговорил наставник. - Попробуй избавить его от боли самостоятельно.

На этот раз мне было не так просто пытаться удерживать внимание на трех-четырех несчастьях одновременно, но я почувствовал, что и награда от такого усилия будет еще выше, а потому медленно и обстоятельно проделал медитацию, четко выполняя все ее шаги. Подумать только: целую неделю я буду жить свободным хотя бы от этих страданий!

- Дальше - больше. Увеличим срок до месяца, - не унимался Асанга. - Четко выдели семь-восемь наихудших бед, которые ты ожидаешь от жизни в течение следующих тридцати дней, и проделай все упражнение снова. Не торопись, добейся полной ясности созерцания.

У меня ушло на это около двадцати минут, но я все сделал, как сказал наставник. С одной стороны, я вроде бы все больше преодолевал свою естественную нерешительность перед необходимостью брать на себя боль; с другой стороны, задача с каждым разом становилась все больше и сложнее, поскольку увеличивалось количество боли. Я поймал себя на том, что пытаюсь не думать о конкретном виде страдания, когда черная струя приближается к моему лицу, но тут же инстинктивно понял, что это было неправильно, и тогда удвоил усилия и смелость, чтобы четко представлять каждую отдельную боль в этом черном свете.

- Хватит, - сказал Асанга. - Передохни.

Я с облегчением повалился на спину, жадно хватая ртом бодрящие весенние запахи, и восторженно взирал на Млечный путь, мечтая когданибудь прогуляться по этой звездной дороге вместе с ней. В мою память ворвались блаженные воспоминания, я мысленно бродил по самым укромным уголкам и закуткам Сада, где она давала мне другие уроки…

Но вот мой наставник снова наклонился ко мне, дружески взял мои руки в свои и посмотрел мне в глаза долгим искренним взглядом:

- Когда наберешь силу, то увеличь черный шарик, чтобы в него поместились все беды и несчастья, с которыми ты столкнешься в грядущем году. А станешь еще сильнее, посети одного умирающего знакомого - самого себя в те часы, когда ты будешь лежать на смертном одре - и постарайся забрать его нестерпимую боль. Позже приступай к работе над тем страданием и той растерянностью, которые ты испытаешь сразу после смерти, когда обретешь промежуточную призрачную форму и начнешь путешествие в свою следующую жизнь. Потом точно так же избавь себя от страданий этой новой жизни и всех тех, что последуют за ней.

Ступай с осторожностью, добейся того, чтобы четко представлять каждое из страданий, продвигайся вперед медленно, не навреди себе, бери на себя столько боли, сколько тебе по силам принять. Добрый знак, если при этом ты испытываешь некоторую тревогу и сомнения, это показывает, что ты действительно ясно представляешь себе все беды и несчастья. Но никогда не нужно доводить медитацию до крайности - до чувства нервозности или безумного беспокойства, - ибо это чрезвычайно опасно для сердца и тонкого тела. Секрет в том, чтобы созерцать регулярно и наращивать практику медленно, но верно, пока медитация не станет наконец устойчивой и сильной, а не в том, чтобы рвануть с места в карьер, в истеричном порыве, ибо порывы такие недолговечны и зачастую очень скоро полностью сходят на нет.

- Когда твоя внутренняя сила станет поистине великой, начинай живо представлять два-три самых незначительных страдания ближайших к тебе людей, скажем твоих родителей. Забирай их боль и вспышкой белого света уничтожай ее и свое себялюбие вместе с заблуждением, являющимся причиной этого себялюбия. Затем созерцай их несчастья за неделю, месяц, год вперед…

Затем переходи к людям, которых ты любишь, - родственникам, близким друзьям и так далее, проделывая ту же процедуру.

Когда ты почувствуешь, что еще больше укрепился в созерцании, примись за людей, к которым не испытываешь никаких эмоций: незнакомые посетители библиотеки, попутчики по дороге на работу и другие.

А вот когда твоя медитация будет настолько совершенна, что ты будешь готов к настоящему прорыву, тогда возьми на себя боль и несчастья тех, к кому испытываешь ярко выраженную неприязнь. Когда ты сможешь проделать эту практику с чистым сердцем, она станет твоим великим достижением - таким внутренним достижением, которое редко кто может по достоинству оценить в вашем суетном мире. Здесь скорее будут восхищаться джигитом, сумевшим укротить необъезженного скакуна, чем йогином, которому удалось укротить свои собственные скверные мысли и дурные привычки, хотя второму пришлось неизмеримо труднее, чем первому.

Наконец, когда ты достиг пика своей формы, направь свой ум на все обиталища живых существ в этом мире: в дома, хижины и землянки людей; пещеры, норы, берлоги, гнезда и дупла зверей, тихие заводи, донные ямы и коралловые гроты рыб, ульи, паутины и коконы насекомых - и повтори это священнодействие для каждого из видов внешней и внутренней боли, которую они испытывают. Поднимись к звездам за пределами твоего мира, достигни других сфер бытия, по большей части заполненных ужасом, - твой ум уже знает, что они должны существовать, хотя твои глаза пока их и не видят. Итак, войди в миры, планетные системы и сферы сплошного страдания и таких страшных вещей, которые тебе и представить-то трудно, и забери всю их черную боль себе.

Он помолчал, а потом также молча вытер слезы краешком монашеской одежды.

Мы сидели в тишине, а я наслаждался сладостным чувством - своей решимостью распознавать и забирать себе страдание и боль других. В тот момент мне казалось, что в мире нет ничего прекраснее этого чувства: ни любовные утехи, ни жажда успеха, ни власть, ни деньги не шли с ним ни в какое сравнение.

- Иногда я задумываюсь, - прервал молчание Асанга, и я понял, что начинается новый урок, не урок, а проповедь под видом промелькнувшей мысли, - над тем, каково это - ощущать себя матерью. Нам с тобой в этой жизни не дано испытать это чувство, но ничто не помешает нам наблюдать матерей и замечать эту их слепую и потрясающую любовь к своим детям, любовь, ради которой они способны на все возможное и даже невозможное, если ребенок нуждается в помощи или защите.

Похоже, у материнской любви есть две стороны: одна состоит в том, что мать не может смотреть, как ее ребенок страдает. Ты и сам, наверное, видел матерей с больными детьми на руках, которые прорывались, сметая все на своем пути, к какому-нибудь прославленному целителю; матерей, бросающихся под колеса повозки, чтобы вытащить оттуда заигравшегося на дороге сына; матерей, которые, как разъяренные львицы, бросались в бой, если что-то или кто-то угрожал жизни или здоровью ее ребенка.

Есть и другая сторона материнской любви, которая стремится отдавать, хочет снабжать свое чадо всем необходимым; думаю, первое, что приходит на ум, - это ее желание отдать свое молоко, наполнить дитя этим теплым жидким счастьем и в награду увидеть выражение удовлетворения на лице младенца. И затем всю свою последующую жизнь мать готова бороться изо всех сил, чтобы увидеть, что ее сын или дочь, пусть уже совсем взрослые, получают все, чего пожелают: одежду, которая им нравится и впору, хорошее образование, перспективную работу, добрых и надежных друзей, уютный дом, верного спутника жизни и послушных детей.

Ты знаешь, когда я думаю об этом, меня неизменно поражает то, с какой силой матери желают своим детям всех этих благ. Мне кажется, что из всех людей, живущих на земле, только твоя мать заботится о тебе больше, чем ты сам о себе заботишься.

Мне была знакома истина слов Учителя Асанги. Точно такое же понимание пришло ко мне в день смерти моей собственной матери, когда ветер жалобно завывал в кронах деревьев за окнами моего академического общежития в столице, и я вдруг осознал, что потерял единственного человека, которого мое счастье беспокоило больше, чем меня самого.

- Вот почему, - тихо продолжил наставник, бросив на меня взгляд, полный несовместимой смеси застенчивости и высочайшей внутренней силы, - у этого созерцания есть вторая часть. Если ты не против, то я бы мог попробовать тебе ее изложить, хотя сам в ней мало что смыслю.

Я кивнул, не в силах сдержать улыбки.

- Тот метод, который мы сегодня изучаем, называется «отдача и принятие», хотя выполняется он в обратной последовательности: мы сначала забираем, а потом отдаем. Как ты видел, забираем мы боль и страдания других, предварительно покончив с собственным страданием.

Необходимо знать, что страданием является все, что вредит личности: от ужасных мучений обширных адских сфер, находящихся вне поля нашего теперешнего восприятия, до последних моментов сомнения перед самым обретением великим святым полного знания включительно.

А отдавать мы будем всевозможное счастье, все, что мы можем отдать, все, что у нас есть. Я тебя научу, как это делать. Приглядевшись к поведению матерей, ты легко поймешь, почему сначала мы забираем, ибо бессмысленно давать ребенку конфетку или игрушку, если он корчится от боли, вызванной смертельно опасным заболеванием.

Итак, давай уже учиться отдавать, - сказал он, слегка подпрыгивая на скамейке, как маленький ребенок, собирающийся играть в свою любимую игру. - Приготовься к созерцанию.

Я проделал тот же подготовительный цикл, что и раньше.

- Опять направь свое внимание на дыхание: вдох, выдох, снова вдох.

Я автоматически следовал уже знакомым мне указаниям, чтобы лучше сосредоточиться на внутреннем переживании.

- Теперь вообрази все свои добродетели, все свои благие мысли, слова и поступки, все священное знание, которое ты когда-либо изучал, и все позитивные кармические отпечатки, которые, созрев в твоем уме, в будущем принесут тебе счастье. Представь, что все это соединилось вместе и пребывает в твоем сердце в виде чистейшего сверкающего белого света.

Потом подумай о ком-то знакомом - легче всего начинать с человека, который тебе близок и дорог - и вспомни, что бы такого ему больше всего хотелось получить: это может быть вещь, новое знакомство, знание и вообще все, что угодно.

Стоило мне задуматься, как меня охватили сомнения. Первым моим побуждением было поднести что-нибудь ей, но после некоторого размышления, после того как я вспомнил ее глаза, наполовину прикрытые веками в неизменном блаженстве, она показалась мне настолько самодостаточной, что я не смог представить, чтобы она в чемнибудь еще нуждалась. Вот почему, догадался я, Учитель Асанга ни в одной из двух частей этого созерцания не предлагал концентрироваться на Просветленных, потому что не было такой боли, от которой их нужно было бы избавлять, и не было ничего такого, в чем бы они нуждались. В то же время мне пришло в голову, что я бы смог временами предлагать им те духовные достижения, которых добился, и те благие мысли, до которых додумался, подобно тому, как ребенок с гордостью показывает радостным родителям свои каракули. Ведь я знал: что бы я ни выбрал для подношения, это будет понято и воспринято ими как полное блаженство.

И тогда я переключился на мою мать, представив, что способен снабдить ее каким-то огромным фонарем, мистическим фонарем, который покажет ей, как выбраться из адских сфер невыносимых страданий, куда вполне мог провалиться ее ум после добродетельной жизни и мучительной смерти в этом мире. Я представил, что, пока она держит в руке этот фонарь, он сможет вывести ее на святой Путь подобно коню, который всегда знает дорогу к дому, даже после того как село солнце и ночная мгла опустилась на землю.

- На этот раз, когда будешь следить за дыханием, сосредоточься на одном из выдохов, - продолжил Учитель. - При этом во время созерцания ни в коем случае не пытайся сдерживать дыхание или управлять им: дыхание должно быть совершенно естественным, происходить само собой, без твоего участия. Итак, на одном из выдохов или сразу на нескольких, если тебе так будет удобнее, выдохни вместе с воздухом тонкий луч белого света из своего сердца.

Представь, что твой выдох исходит в этот мир или в целую галактику и везде ищет твою мать, где бы она сейчас ни находилась. На конце светового луча представь свой магический фонарь; представь его в натуральную величину, ведь световые лучи мысли не знают ограничений: они могут достичь самых отдаленных уголков вселенной и доставить туда любой объект - от капли воды до целого океана.

Представь, что луч света нашел ее.

Представь, что она в благоговении опускает взор и видит белый свет, который прилетел к ней через всю вселенную.

Представь, что она осознает, что свет пришел от тебя, ее сына, представь, что великая радость, такая же блистательно белая, как этот свет, заполняет ее сердце.

Представь, что она протягивает руку к лучу света и берет фонарь.

Представь, что, пока мы говорили, этот фонарь уже начал увлекать ее вперед, к великому Сиянию.

Пока Учитель Асанга говорил, мое сердце стонало от мучительных воспоминаний и в то же время прыгало в груди от внезапно вспыхнувшей надежды.

- А это возможно? - с жаром спросил я. - Она и вправду видит его? Он действительно до нее добрался?

Наставник ответил мне взглядом, полным глубокого сострадания, глаза его увлажнились, и он сказал:

- Слушай внимательно, ибо я принес тебе добрые вести, хоть и не такие, как ты ожидал. Но прежде всего ответь мне на несколько простых вопросов. Ты веришь в существование Просветленных?

- Да, - сказал я. - Пусть я не могу пока их видеть, но главное, что я знаю, как они могут существовать, и даже понимаю, как могу стать одним из них. Кроме всего прочего, у меня есть инстинктивное чувство - хоть ко всем этим интуитивным ощущениям обычно следует относиться с осторожностью, в отличие от ясного понимания, которому всегда можно доверять, - которое сопровождает меня всю мою жизнь, которым проникнуто все мое существо, и это чувство говорит мне о том, что Просветленные несомненно существуют.

- А как ты думаешь, - снова спросил он, - вот Просветленный, он знает о страданиях тех существ, которые еще не достигли просветления?

- Скорее всего, да, ибо ему известны все вещи, а наше страдание - как раз такая вещь.

- А ты веришь в то, что эти Просветленные испытывают сострадание? Или им безразлично, когда они видят наши мучения?

- Конечно, испытывают! Думаю, наше страдание заботит их больше, чем нас самих.

- Так неужели ты думаешь, что если бы существовал любой способ - да вот взять хоть эту медитацию, - с помощью которого они могли бы избавить нас от мельчайшей крупицы страдания, неужели ты думаешь, что они бы этого давным-давно не сделали?

Я, ошеломленный, молчал.

- Стало быть, мы можем сказать, что сам факт нашего страдания есть доказательство того, что страдание не может быть уничтожено просто потому, что кому-то этого очень захотелось - не важно, нам самим или любому другому существу во вселенной?

Мое громоподобное молчание подтверждало истинность слов Учителя Асанги. Потом я все же не выдержал и закричал:

- Так к чему тогда вообще заниматься такой медитацией или чем-то там еще? Если этим нельзя действительно избавить кого-то от боли или принести кому-то счастье, то зачем и пытаться?

Он ответил мне хмурым взглядом.

- Скажи мне, - тихо сказал он, - зачем мы с тобой вообще приступили к этой медитации сегодня вечером?

- Как - зачем? Я спросил тебя, нет ли способа научиться состраданию; как мне научиться заботиться о других с такой же силой, с какой я забочусь о себе.

- А ты понимаешь, почему твое сердце, так же как и сердце любого другого живого существа, так жаждет этой святой воды? Ты понимаешь, почему ты так страстно желаешь иметь эту способность - способность любить других как себя самого?

- Мне не хватит слов, чтобы выразить это, я просто чувствую, что это так. Думаю, что все мы чувствуем, что это так.

- Истинная причина, - ответил он с жаром, - заключается в том, что силой этой любви мы сможем свершить все, что угодно, и быть всем, чем угодно. Какая-то часть нашего разума осознает этот факт, хотя нам и не хватает сил, чтобы сделать из этого нужные выводы. Если совсем просто, то сострадание есть то единственное качество, которым нужно обладать, чтобы превратиться в духовного Воина. Это единственное чувство, которое доведет тебя до величайших высот человеческих устремлений, вершиной которых является абсолютное и безусловное служение всем, кто в том или ином смысле нуждается в этом.

- Так, значит, на самом деле эта медитация не может помочь ни моей матери, ни кому-то еще, - задумчиво проговорил я, не обращая внимания на его разглагольствования.

Тут Учитель Асанга впервые явил свою силу, причем не только непреодолимую мощь своего интеллекта, но и недюжинные физические возможности. Он схватил меня за плечи и хорошенько встряхнул:

- Смотри мне в глаза! Ну! Что оставалось делать?

- Думай!

Я пытался, я так устал, я переставал понимать суть.

- Каким будет логическое следствие созерцания, в котором ты попытаешься, пусть только мысленно, избавить от страдания всех и каждое живое существо во вселенной и выполнить все, что только пожелает их сердце, наделив их всем, от ничтожного счастья того жалкого существования, которое мы здесь безрадостно влачим, до высшего блаженства полного просветления? Отвечай!

Я задумался на мгновение, под действием его железной хватки что-то начало проясняться в моей утомленной голове.

- Как и все мысли, - начал я, запинаясь и путаясь в словах, - такое созерцание посеет кармическое семя или наложит отпечаток в моем уме.

И трудно себе представить более чистое намерение, равно как и мысль, способную объять более объемный, - нет, необъятный объект, поскольку мы желаем высшего счастья не только себе или нескольким близким и любимым людям, а всему живому во всей обитаемой вселенной. - И тут до меня дошло. - Если бы мне пришлось выбирать то единственное деяние, которое могло бы создать в будущем полностью совершенный мир, если бы мне пришлось выбирать ту единственную вещь, которая оставила бы в моем уме отпечаток, заставляющий меня воспринимать каждую отдельную деталь и личность в мире в виде полного совершенства, в виде ясного света и чистого блаженства, то я выбрал бы именно то созерцание, которое мы выполняем нынче ночью.

Он кивнул, но продолжал пристально смотреть мне в глаза, требуя продолжения.

- Но что пользы в совершенном мире, который я создал только для себя, раз моя мать не может увидеть его? Что толку в совершенном Саде, если в нем может уместиться один-единственный эгоист?

- Слушай меня, - снова скомандовал мне Асанга. - Что тебе подсказывает логика? Поразмысли! Думай! Ведь ты за этим пришел сюда, ведь этот Сад существует только ради этого, ведь именно для этого ты встречаешься и говоришь с нами, со мной.

Когда твоя мать заболела, когда рак начал выедать ее грудь, затем поразил руки и живот, в конце концов прогрыз себе путь к ее сердцу и разорвал его, залив алой кровью весь пол в вашем доме, разве мог найтись кто-нибудь, кто пришел бы и мановением руки устранил ее болезнь?

- Нет, никто - ни ей, никому другому, никогда за всю историю человечества.

- А что вызвало ее болезнь?

- Согласно ранее полученным в Саду наставлениям все это случилось с ней, потому что когда-то она забрала чью-то жизнь, не признав ее ценности.

- А почему она не сумела признать ценность чужой жизни?

- Да потому, что она была такая, как все мы тут, как подавляющее большинство представителей человечества, которые влачат это существование и ужасно страдают всю свою жизнь, не знают конца и края этому страданию и не осознают, что это страдание не покинет их и после смерти, и часто, даже сильно страдая, вообще не понимают, что страдают, а уныло бредут, как скотина на убой, а то, бывает, берут нож мясника и сами режут себе глотку. А страдаем мы потому, что еще раньше принесли страдание другим, хотя совершенно не понимаем, что именно в этом причина наших мучений. В своем стремлении защитить то, что считаем собственными интересами, мы отвечаем злом на зло, преумножая зло в этом мире, не понимая, что это зло неизбежно вернется к нам в будущем.

- И как же это так случилось, что ты пришел к пониманию этой истины? - поинтересовался Асанга.

- Благодаря твоей доброте, - ответил я, заливаясь горючими слезами, а равно и доброте всех тех Учителей, которые приходят в этот Сад, чтобы показать мне, что истинный источник всей нашей боли - это та боль, что мы доставляем другим.

- А почему нам пришлось показывать тебе это? Почему пришлось рассказывать и расписывать, рассуждая вместе с тобой, заставляя тебя обдумывать сказанное, добиваясь твоего полного понимания? Разве нельзя было попросту взять все, что нам известно, да и запихать тебе в ум при помощи какого-нибудь колдовства, вместо того чтобы тратить эти часы на затянувшиеся дискуссии, уговоры и размышления?

- Нет, думаю, нельзя.

- Это почему?

- Если вы меня любите, то давно бы уже так сделали и мне незачем было бы приходить в Сад, я бы уже и так все знал только потому, что вы этого хотите.

- А ты что, думаешь, мы сами понимаем просто потому, что понимаем? Или ты все-таки думаешь, что когда-то давным-давно, в незапамятные времена, я был совсем как ты, ничего не знал о Пути, и только потом меня посетила благодать и я встретился с духовными наставниками?

- Скорее всего, когда-то ты был в точности таким же, как я. А потом встретил духовных наставников, дошел до понимания их учений, и так вот в конце концов достиг конечной цели Пути.

- Вот мы и добрались до сути. Прошу тебя представить некий мир, в котором нет ни одного духовного наставника. Представь этот Сад в виде пустой темной чащи, куда не пробивается тот свет знаний, который ты не раз встречал здесь с той ночи, когда она явила тебе свою доброту, разрешив войти в это святилище.

Мне было не вынести этого зрелища, и я в ужасе замотал головой, пока он не привел меня в чувство, снова хорошенько встряхнув.

- А теперь вопрос: что является самым лучшим, а на самом деле единственным способом помочь твоей матери? Может быть, ты собираешься поднести ей дом, в котором она сможет остаться, или удобную кровать, или кусок хлеба, пару яблок? Ты думаешь, это поможет ей там, где она сейчас? Ты думаешь, ей это надо? Разве ты не знаешь, что, пока она пребывала в этом не лучшем из миров, у нее был свой дом, и спала она в кровати и съела за свою жизнь причитающуюся ей гору хлеба и фруктов? Прекрасно знаешь. Но разве все это помогло остановить рак?

- Нет, нет… - всхлипнул я.

- Так что же ты пошлешь ей вместе с белым лучом из своего сердца?

- Я пошлю ей свет, фонарь, особенный такой фонарь, который приведет ее туда, где нет страдания, светильник понимания тех самых вещей, которым ты меня научил.

- А кто может быть ее светильником? Кто действительно может полностью научить ее Пути от начала до конца? Кто видит все ее прошлое, все будущее и весь ее ум? Кто точно знает, в каком знании она нуждается, по каким ступеням ее провести?

- Только Просветленный, - выпалил я.

- А что создает Просветленного? - спросил Асанга.

- То же, что создает все вещи: деяния ума, деяния речи и деяния тела, - правда, чтобы создать Просветленного, все эти деяния должны быть совершенно чистыми, они должны сеять в уме такие кармические зерна-отпечатки, которые заставят нас видеть, как мы становимся Просветленными, - быстро ответил я.

- А какое же созерцание, - продолжал вопрошать он, - лучше всего подходит для засевания таких отпечатков?

- Мне не приходит на ум ничего более полного и совершенного, чем та медитация, которой ты меня только что научил, - ответил я, внутренне успокаиваясь, - потому что это и есть сам Путь к состраданию - состраданию, которое любит других, как мы любим себя, да нет, даже больше и сильнее, чем мы любим себя.

- А теперь скажи мне, - сказал наставник, отпуская мои плечи и спокойно глядя на меня. - Вот ты можешь просто силой созерцания избавить свою мать от страдания, забрав его себе, и утолить каждое ее желание, ее высшие желания - даровать ей совершенное счастье и райское блаженство?

- Если такое созерцание превратит меня самого в Просветленного и даст мне возможность прийти к ней и в совершенстве научить ее Пути, то да, - ответил я, внезапно задрожав от радости, - конечно, да, несомненно.

- Тогда посылай ей белый свет, - сказал Учитель Асанга, поднимаясь со скамейки, - посылай ей свой фонарь, будь этим фонарем.

Посылай воду тем, кто жаждет, стань для них сосудом с водой. Пошли товарища тому, кто нуждается в опоре, стань этим товарищем. Будь возлюбленным для всех, кто одинок, и ребенком для всех бездетных, работой для всех безработных, стань деревом с густой кроной для тех, кто ищет тень и прохладу в жаркий день, будь розой для тех, кто тоскует по красоте, - короче, будь всем желанным для всех людей, чтобы даровать им все счастье, которое только возможно. Посылай все это вместе с белым светом на выдохе.

Наше дыхание находится в гармонии с тонким телом, оно изменяется, отражая здоровье или недуг нашего тонкого тела. Но и тонкое тело, в свою очередь, находится под влиянием дыхания, и, по мере того как ум очищается, дыхание вместе с тонким телом сливаются в единое целое. И то, что дыхание твое несет в себе свет, подействует на тебя… Нет, пожалуй, я пока не могу тебе всего этого рассказать.

Посвяти себя практике «принятия и дарования». Тебе обязательно откроется истинное сострадание, но ты должен продолжать созерцание.

Шепни себе среди суеты рабочего дня: «Отдавать и принимать» - пусть эта фраза вертится у тебя в голове, пусть она будет у тебя на устах, пусть она будет как само дыхание. Ты можешь заниматься этой практикой где угодно: на рынке, во время еды, во время работы, в кровати перед сном.

И она приведет тебя - уж поверь мне - в твой рай, в твой собственный Сад, куда ты должен сперва попасть сам, если надеешься найти свою любимую матушку и помочь ей.

Ну а теперь, сынок, - он наклонился и что-то протянул мне, - доел бы уже пышки, ведь я так старался!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.