Глава пятая ИСКУССТВО СНОВИДЕНИЯ

Глава пятая

ИСКУССТВО СНОВИДЕНИЯ

На следующее утро, предоставленный самому себе я работал над своими записками. В полдень я помогал перевозить на своей машине сестричкам и Ла Горде мебель из дома доньи Соледад в их дом.

Вечером мы с Ла Гордой сидели одни на обеденной площадке. Некоторое время мы молчали. Я очень устал.

Ла Горда первая нарушила молчание. Она сказала, что все они после ухода Нагуаля и Хенаро стали очень самодовольными. Каждый из них был слишком поглощен своей собственной задачей. Ла Горде Нагуаль велел быть бесстрастным воином и следовать по той тропе, которую изберет для нее судьба. Если бы Соледад захватила мою силу, Ла Горда должна была спасаться бегством и попытаться спасти сестричек, а затем присоединиться к Бениньо и Нестору, единственным двум Хенарос, которые остались бы в живых. Если бы сестрички убили меня, она бы присоединилась к Хенарос, так как сестрички бы в ней больше не нуждались. В случае если бы из нас двоих только одна она осталась в живых после нападения союзников, то ей следовало уехать из этих мест и остаться в одиночестве. Ее глаза заблестели, когда он сказала, что была уверена в том, что ни один из нас не выживет, и поэтому она попрощалась с сестричками, своим домом и холмами.

— Нагуаль сказал мне, что в случае, если мы оба выживем после столкновения с союзниками, — продолжала она, — я должна буду во всем помогать тебе, потому что это и будет моим путем воина. Именно поэтому я и вмешалась в то, что делал с тобой Бениньо вчера вечером. Он давил глазами на твою грудь. Это было его искусство как сталкера. Перед этим ты вчера видел руку Паблито; и это было частью того же искусства.

— Что это за искусство, Горда?

— Искусство сталкера. Оно было предрасположением Нагуаля, и в этом Хенарос — его настоящие дети. Мы, с другой стороны, — сновидящие. Твой дубль является сновидением.

Все это было новым для меня. Мне хотелось услышать более подробные объяснения, и я помолчал минуту, чтобы перечитать записанное и выбрать самый подходящий вопрос. Прежде всего, мне хотелось бы выяснить, что она знает о моем дубле, а потом — об искусстве сталкинга.

— Нагуаль сказал мне, что твой дубль — это нечто, требующее много силы для выхода, — сказала она. — Он полагал, что у тебя достаточно энергии, чтобы выпустить его дважды. Именно поэтому он настроил Соледад и сестричек, чтобы они или убили тебя, или помогли тебе.

Ла Горда добавила, что у меня оказалось больше энергии, чем думал Нагуаль, и мой дубль выходил трижды. По-видимому, нападение Розы не было бессмысленным действием; напротив, она очень хитро рассчитала, что если она сможет поразить меня, то я стану беспомощным. Такую же уловку пыталась применить донья Соледад со своим псом. Я дал Розе шанс ударить меня, когда заорал на нее, но она потерпела неудачу, пытаясь повредить мне. Вместо этого вышел мой дубль и причинил вред ей. Лидия рассказала Ла Горде, как все произошло: Роза не хотела просыпаться, когда они удирали из дома Соледад, и Лидия стиснула ее поврежденную руку. Роза не ощутила никакой боли и мгновенно сообразила, что я исцелил ее. Из этого они сделали вывод, что я истощил свою силу. Ла Горда утверждала, что хитроумные сестрички придумали план, как полностью лишить меня силы: потому они и настаивали, чтобы я исцелил Соледад. Когда Роза поняла, что я исцелил и ее тоже, она решила, что я непоправимо ослабил себя. В итоге им оставалось только подождать Хосефину, чтобы прикончить меня.

— Сестрички не знали, что исцелив Розу и Соледад, ты снова наполнился, — сказала Ла Горда и засмеялась, словно это была шутка, — Именно поэтому у тебя было достаточно энергии, чтобы извлечь свой дубль в третий раз, когда сестрички пытались отнять твою светимость.

Я рассказал ей о видении доньи Соледад, съежившейся у стены своей комнаты, и как я слил это видение с моим осязательным ощущением вязкой субстанции на ее лбу.

— Это было настоящее видение, — сказала Ла Горда. — Ты видел Соледад в ее комнате, хотя она была в это время со мной недалеко от дома Хенаро. А затем ты видел свой нагуаль на ее лбу.

Мне вдруг показалось необходимым сообщить ей подробности происшедшего, особенно возникшее у меня осознание, что я действительно исцелил донью Соледад и Розу прикосновением к вязкой субстанции, которая, как я чувствовал, была частью меня.

— Видеть эту вещь на руке Розы — тоже было истинным видением, — сказала она. — И ты абсолютно прав, что эта субстанция была тобой самим. Она вышла из твоего тела и была твоим нагуалем. Прикоснувшись к ней, ты втянул ее обратно.

Затем словно раскрывая тайну, Ла Горда сообщила, что Нагуаль приказал ей не открывать мне следующий факт. Поскольку у всех нас была одна и та же светимость, то прикосновение моего нагуаля к одному из них не делало меня слабее, как это произошло бы в случае, если бы мой нагуаль коснулся обычного человека.

— Если твой нагуаль касается нас, — сказала она, слегка шлепнув меня по голове, — твоя светимость останется на поверхности. Ты можешь забрать ее снова, и ничего не будет потеряно.

Я сказал ей, что мне невозможно было поверить в ее объяснение. Она пожала плечами, словно говоря, что это ее не касается. Тогда я спросил, что она подразумевает под словом «нагуаль». Я сказал, что дон Хуан объяснял мне нагуаль как неописуемый принцип, источник всего.

— Разумеется, — сказала она, улыбаясь. — Я знаю, что он имел в виду. Нагуаль находится во всем.

Я иронически заметил, что это же можно сказать и о противоположном, — что тональ находится во всем. Она спокойно объяснила, что здесь нет противопоставления, и мое утверждение правильно — тональ тоже находится во всем. Она сказала, что тональ, находящийся во всем, можно легко постигнуть нашими чувствами, в то время как нагуаль, находящийся во всем, открывается только глазу мага.

Она добавила, что мы можем натолкнуться на самые диковинные виды тоналя и испугаться их или чувствовать благоговение по отношению к ним, или чувствовать к ним безразличие, потому что все мы можем видеть эти картины. С другой стороны, для восприятия нагуаля требуются особые чувства мага. Но как тональ, так и нагуаль присутствуют всегда и во всем. Поэтому магу свойственно говорить, что «смотрение» состоит в обозревании тоналя, находящегося во всем, а «видение», с другой стороны, — это наблюдение нагуаля, тоже находящегося во всем. Поэтому, если воин наблюдает мир как человеческое существо, он «смотрит», а если он наблюдает его как маг, то он «видит». То, что он «видит», и следует, собственно говоря, называть нагуалем.

Затем она повторила то, что я уже знал от Нестора: причину, по которой дона Хуана называют Нагуалем, и подтвердила, что я также являюсь Нагуалем из-за фигуры, выходящей из моей головы.

Мне хотелось узнать, почему они называют эту фигуру дублем. Она ответила, что они думали, что разделяют со мной персональную шутку. Они всегда называли эту фигуру дублем, потому что она вдвое больше по величине, чем человек, у которого она есть.

— Нестор сказал мне, что эта фигура не настолько хорошая вещь, чтобы стоило иметь ее, — сказал я.

— Она ни хорошая, ни плохая, — ответила она. — У тебя она есть, и это делает тебя Нагуалем. Вот и все. Один из нас восьмерых должен быть Нагуалем, и им являешься ты. Это мог быть Паблито, или я, или кто-нибудь другой.

— Расскажи мне теперь, что такое искусство сталкинга, — попросил я.

— Нагуаль был сталкером, — сказала она и уставилась на меня. — Ты должен знать это. Он учил тебя выслеживать с самого начала.

Мне показалось, что она имеет в виду то, что дон Хуан называл охотником. Он, безусловно, учил меня, как быть охотником. Я рассказал ей, что дон Хуан показывал мне, как охотиться и делать ловушки. Однако ее употребление слова «выслеживатель» было более точным.

— Охотник просто охотится, — сказала она. — Сталкер же выслеживает все, включая самого себя.

— Как он делает это?

— Безупречный сталкер может все обратить в жертву. Нагуаль говорил мне, что мы можем выслеживать даже собственные слабости.

Я прекратил писать и попытался вспомнить, знакомил ли меня когда-либо дон Хуан с такой новой возможностью: выслеживать свои слабости. Я не мог припомнить, чтобы он когда-нибудь описывал это такими словами.

— Как может человек выслеживать свои слабости, Горда?

— Точно таким же способом, как ты выслеживаешь жертву. Ты разбираешься в своих привычках до тех пор, пока не узнаешь все делание своих слабостей, а затем ты неожиданно нападаешь на них и подбираешь их, как кроликов из клетки.

Дон Хуан учил меня именно так поступать со своим распорядком, но в русле общих принципов, которые должен применять охотник. Но ее понимание и применение этого было более прагматическими, чем у меня.

Дон Хуан говорил, что любая привычка, в сущности, является «деланием», и что для функционирования деланию необходимы все его составные части. Если некоторые части отсутствуют, делание расстраивается. Под «деланием» он подразумевал любую связную и осмысленную последовательность действий. Другими словами, привычка нуждается во всех своих составных частях, чтобы быть живой деятельностью.

Затем Ла Горда описала, как она выслеживала свою собственную слабость — чрезмерное употребление пищи. Она сказала, что Нагуаль предложил ей сначала заняться главной частью этой привычки, связанной с ее работой. Она была прачкой. Клиенты всегда угощали ее, когда она разносила по домам белье, и она никогда не отказывалась поесть. Она ждала от Нагуаля подробных инструкций, но он только высмеял ее и сказал, что стоит ему дать ей какое-нибудь указание, как она тут же станет сопротивляться, лишь бы не делать этого. Он сказал, что такими являются человеческие существа. Они любят, чтобы им говорили, что делать, но еще больше они любят сопротивляться и не делать того, что им сказано. В результате, прежде всего, человек вовлекается в ненависть к тому, кто дал ему совет.

В течение многих лет она не могла придумать ничего, чтобы выследить эту свою слабость. Но вот однажды она стала настолько больной и усталой от своего ожиревшего тела, что отказалась принимать пищу в течение двадцати трех дней. Это было начальное действие, которое разрушило ее фиксацию. Затем у нее возникла идея засунуть в рот губку, чтобы клиенты думали, будто у нее болят зубы и она не может есть. Эта уловка сработала не только с ее клиентами, переставшими предлагать ей еду, но и с ней самой, потому что у нее жевание губки вызывало ощущение еды. Ла Горда смеялась, когда рассказывала мне, как она всюду в течение нескольких лет ходила с засунутой в рот губкой, пока ее привычка к обжорству не истощилась.

— Это было все, что тебе было нужно для того, чтобы остановить свою привычку?

— Нет, мне так же нужно было научиться есть как воин.

— А как ест воин?

— Воин ест молча, медленно и понемногу за раз. Я привыкла разговаривать во время еды и ела очень быстро, поглощая огромное количество пищи за один прием. Нагуаль сказал мне, что воин четыре раза наполняет рот[17] за один раз. Немного погодя он делает это еще четыре раза и так далее.

А еще воин в течение дня проходит мили и мили. Моя слабость к еде никогда не позволяла мне много ходить. Я победила ее тем, что делала по четыре глотка пищи каждый час и тем, что ходила пешком. Иногда я ходила весь день и всю ночь. Так я согнала жир со своих ягодиц.

Она засмеялась, вспомнив прозвище, которое дал ей дон Хуан.

Но выслеживать свои слабости — еще недостаточно для того, чтобы освободиться от них, — сказала она. — Ты можешь выслеживать с этой минуты и до судного дня, и это совершенно ничего не изменит. Именно поэтому Нагуаль не хотел говорить мне, что делать. Тем, что действительно необходимо воину для того, чтобы быть безупречным сталкером является цель.

Ла Горда рассказала, как она день за днем жила, не имея никакой перспективы, пока не встретила Нагуаля. Она не имела ни надежд, ни мечтаний, ни желания чего-либо. Только возможность поесть была всегда доступна ей по какой-то причине, которую она не могла постичь. Каждый день у нее было обилие еды. Так много еды, что одно время она весила двести тридцать шесть фунтов[18].

— Еда была единственной вещью, которой я наслаждалась в жизни, — сказала Ла Горда. — Кроме того я никогда не считала себя жирной. Я думала, что довольно привлекательна, и люди любят меня именно такой, какая я есть. Все говорили, что я выгляжу цветущей.

Нагуаль сказал мне нечто очень странное. Он сказал, что у меня было огромное количество личной силы и благодаря этому мне всегда удавалось получить еду от друзей, тогда как мои домашние оставались голодными. Каждый имеет достаточно личной силы для чего-то. В моем случае фокус состоял в том, чтобы оттолкнуть свою личную силу от еды и направить ее к цели воина.

— Что это за цель, Ла Горда? — спросил я полушутя.

— Войти в другой мир, — сказала она, улыбаясь, и сделала вид, что собирается ударить меня костяшками пальцев по макушке головы — так, как делал дон Хуан, когда считал, что я индульгирую. Стало слишком темно, чтобы писать. Я попросил ее принести лампу, но она объяснила, что очень устала и должна немного поспать перед приходом сестричек. Мы пошли в переднюю комнату. Она дала мне одеяло, сама закуталась в другое и мгновенно заснула. Я сел спиной к стене. Кирпичное ложе было жестким, хотя на нем были постелены четыре соломенных циновки. Удобнее было лечь. Как только я сделал это, я тотчас уснул.

Внезапно я проснулся от невыносимой жажды. Я хотел пойти на кухню, чтобы напиться, но не смог сориентироваться в темноте. Рядом со мной лежала Ла Горда, завернувшаяся в одеяло. Я тряхнул ее два-три раза и попросил, чтобы она помогла мне найти воду. Она пробормотала что-то неразборчивое. Очевидно, она так крепко спала, что не хотела просыпаться. Я встряхнул ее снова, и внезапно она проснулась, — только это была не Ла Горда. Тот, кого я тряс, заорал на меня грубым мужским голосом, посылая меня к черту. На месте Ла Горды был мужчина! Я смертельно испугался. Спрыгнув с постели, я побежал к передней двери. Но я совершенно не способен был сориентироваться и в результате оказался на кухне. Я схватил лампу и поспешно зажег ее. В этот момент из уборной, находившейся в задней части дома, вышла Ла Горда и спросила меня, в чем дело. Я взволнованно рассказал ей что случилось. Казалось, она тоже была сбита с толку. Ее рот приоткрылся, глаза потеряли свой обычный блеск. Она решительно потрясла головой и это, казалось, восстановило ее алертность. Она взяла лампу, и мы пошли в переднюю комнату. В постели никого не было. Ла Горда зажгла еще три маленьких лампы. Она была явно встревожена. Велев мне оставаться на месте, она открыла дверь в их комнату. Я заметил, что оттуда шел свет. Она закрыла дверь снова и очень естественным тоном сказала, что тревожиться нечего, ничего не случилось и что она лучше пойдет и приготовит нам что-нибудь поесть. С быстротой и расторопностью настоящей буфетчицы она приготовила еду и горячий шоколадный напиток с кукурузной мукой. Мы сели друг против друга в полном молчании и начали есть.

Ночь была холодной. Похоже, собирался дождь. Три керосиновые лампы, которые она принесла на обеденную площадку, давали умиротворяющий желтоватый свет. Она взяла несколько досок, сложенных штабелем на полу у стенки, и разместила их вертикально, засунув в глубокий паз на поперечной опорной балке крыши. На полу была параллельная балке длинная щель, которая удерживала доски на месте. В результате получилась передвижная стенка, окружившая обеденную площадку.

— Кто был в постели? — спросил я.

— В постели рядом с тобой была Хосефина, кто же еще? — ответила она, как бы смакуя каждое слово, а затем рассмеялась. — Она мастер на шутки вроде этой. Вначале я подумала, что это кто-то другой, но потом уловила запах. Так пахнет тело Хосефины, когда она устраивает одну из своих проделок.

— Она что, пыталась испугать меня до смерти? — спросил я.

— Ты знаешь, что не являешься их любимцем, — ответила она. — Им не нравится, что их спихивают с привычного пути. И еще они вне себя из-за отъезда Соледад. Они не хотят понимать, что нам всем пора покинуть эту местность. Похоже на то, что наш час пробил. Я поняла это сегодня. Когда я ушла из дому, я ощутила, что эти скудные холмы там, снаружи, делают меня усталой. Я никогда не чувствовала этого вплоть до сегодняшнего дня.

— Куда вы собираетесь уходить?

— Я не знаю. Похоже, что это зависит от тебя. От твоей силы.

— От меня? Каким образом, Горда?

— Позволь мне объяснить. За день до твоего приезда мы с сестричками шли в город. Я хотела найти тебя там, потому что у меня было очень странное видение в моем сновидении. В этом видении я была в городе вместе с тобой. Я видела тебя так четко, как вижу сейчас. Ты не знал, кто я такая, но заговорил со мной. Я не могла разобрать, что ты сказал. Я возвращалась к тому же самому видению три раза, но была в этом сновидении не настолько сильной, чтобы понять твои слова. Я сделала вывод, что мое видение означает необходимость пойти в город и довериться своей силе, чтобы найти тебя там. Я была уверена, что ты находишься в пути.

— Сестрички знали, зачем ты взяла их в город? — спросил я.

— Я ничего не сказала им, — ответила она. — Просто взяла их с собой. Мы бродили по улицам все утро.

Ее рассказ вызвал у меня очень странное состояние. Спазмы нервного возбуждения прокатились по всему телу. Я вынужден был встать и пройтись. Затем я снова сел и сказал ей, что в тот самый день я был в городе и всю вторую половину дня бродил по базарной площади, разыскивая дона Хуана. Она уставилась на меня с открытым ртом.

— Должно быть, мы разминулись, — сказала она со вздохом. — Мы были на базаре и в парке. Большую часть дня мы просидели на ступеньках церкви, чтобы не привлекать к себе внимания.

Отель, в котором я остановился, был рядом с церковью. Я вспомнил, что долго стоял, глядя на людей на ступеньках церкви. Что-то побуждало меня внимательно рассматривать их. При всей абсурдности такого чувства я был уверен, что дон Хуан и дон Хенаро должны быть среди этих людей, изображая попрошаек, чтобы удивить меня.

— Когда вы покинули город? — спросил я.

— Мы ушли около пяти и направились к месту Нагуаля в горах, — ответила она.

А я как раз в конце дня вдруг ощутил четкую уверенность в том, что дон Хуан ушел. Теперь было совершенно ясно, что именно я чувствовал в течение всего периода розысков дона Хуана. В свете ее рассказа я должен был в корне пересмотреть свои позиции. Я объяснял свою уверенность в присутствии дона Хуана в городе как иррациональное ожидание, возникшее в результате многократных встреч с ним там в прошлом. Но в городе была Ла Горда, которая искала меня, а она была существом, наиболее близким по характеру к дону Хуану. Я все время ощущал там его присутствие. Рассказ Ла Горды лишь подтвердил то, что мое тело знало без тени сомнения.

Я заметил, что когда я рассказывал ей о своих ощущениях в тот день, ее начала бить нервная дрожь.

— Что произошло бы, если бы ты нашла меня? — спросил я.

— Все было бы по-другому, — ответила она. — Для меня найти тебя означало, что у меня достаточно силы, чтобы двигаться вперед. Поэтому я взяла с собой сестричек. Все мы — ты, я и сестрички — уехали бы вместе в тот же день.

— Куда, Горда?

— Кто знает? — задумчиво сказала Ла Горда. — Если бы у меня было достаточно силы, чтобы найти тебя, то была бы и сила узнать это. Теперь — твоя очередь. Возможно, у тебя сейчас достаточно силы, чтобы узнать, куда мы должны идти. Понимаешь, что я имею в виду?

В этот момент меня охватила глубокая печаль. Я более остро, чем когда бы то ни было, ощущал отчаяние от своей человеческой бренности и недолговечности. Дон Хуан всегда говорил, что единственным средством, сдерживающим отчаяние, является осознание смерти как ключа к магической схеме существования. Он утверждал, что осознание нашей смерти является единственной вещью, которая дает нам силу вынести тяжесть и боль нашей жизни и боязни неизвестного. Но он никогда не мог сказать мне, как вывести это осознание на передний план. Каждый раз, когда я просил его об этом, он настаивал, что единственно важным фактором является волевой акт, — иначе говоря, я должен принять решение сделать это осознание свидетелем своих действий. Мне казалось, что я сделал это. Но, столкнувшись с решимостью Ла Горды найти меня и уехать со мной, я понял, что если бы она нашла меня в этом городе, я никогда бы не вернулся домой, никогда уже не увидел бы тех, кто мне дорог. Я не был готов к этому. Я приготовился к смерти, но не к тому, чтобы исчезнуть на оставшуюся часть моей жизни, находясь в полном осознании, без гнева и разочарования, оставив позади свои чувства.

Почти в смущении я сказал Ла Горде, что не являюсь воином, достойным иметь такого рода силу, чтобы оставить навсегда мою прежнюю жизнь и знать куда идти и что делать.

— Мы человеческие существа, — сказала она. — Кто знает, что ожидает нас и какого рода силу мы можем иметь?

Я сказал ей, что моя печаль от такого решения слишком велика. Перемены, которым подвергаются маги, слишком радикальны и слишком окончательны. Я рассказал ей про невыносимую печаль Паблито об утрате своей матери.

— Такими чувствами питается человеческая форма, — сказала она сухо. — Я жалела себя и своих маленьких детей в течение многих лет. Я не могла понять, как Нагуаль может быть таким жестоким, приказывая мне сделать то, что я сделала — оставить своих детей, разрушить и забыть их.

Она сказала, что понадобились годы, чтобы понять, что Нагуаль тоже должен был сделать выбор — оставить свою форму. Он не был жестоким. Просто у него больше не осталось человеческих чувств. Для него все было равно. Он принял свою судьбу. Наша с Паблито проблема в этом отношении состояла в том, что никто из нас не принял свою судьбу. Ла Горда сказала с презрением, что Паблито плакал, вспоминая свою мать, свою Мануэлиту главным образом тогда, когда должен был готовить себе еду. Она предложила мне вспомнить мать Паблито такой, какой она была: старой бестолковой женщиной, которая знала только одно — быть прислугой для Паблито. Она сказала, что все они считают Паблито трусом, он ведь так несчастлив потому, что его прислуга Мануэлита стала ведьмой Соледад, которая могла бы убить его, раздавив, как клопа.

Ла Горда драматически встала и склонилась над столом так, что ее лоб почти коснулся моего.

— Нагуаль сказал, что удача Паблито была необычайной, — сказала она. — Мать и сын борются за одно и то же. Если бы он не был таким трусом, он принял бы свою судьбу и противостоял Соледад как воин, без страха и ненависти. В конце концов лучший победил бы и забрал все. Если бы победителем вышла Соледад, Паблито должен был быть счастлив своей судьбой и желать ей блага. Но только подлинный воин может знать счастье такого рода.

— Как ко всему этому относится донья Соледад?

— Она не индульгирует в своих чувствах, — сказала Ла Горда и снова села. — Она приняла свою судьбу с большей готовностью, чем любой из нас. Прежде чем Нагуаль помог ей, она была еще хуже, чем я. По крайней мере я была молодой; она же была старой коровой, жирной и измученной, и молила о приходе смерти. Теперь смерть должна будет бороться, чтобы заявить свои права на нее.

Меня страшно смущало, как мало времени понадобилось для преображения доньи Соледад. Я сказал Ла Горде, что видел донью Соледад около двух лет назад, и она была все той же старухой, какой я знал ее всегда. Ла Горда рассказала, что в последний раз, когда я был в доме у доньи Соледад, считая, что это все еще дом Паблито. Нагуаль научил их действовать так, словно ничего не изменилось. Донья Соледад приветствовала меня из кухни, как она всегда это делала, и я фактически не видел ее лица. Лидия, Роза, Паблито и Нестор в совершенстве играли свои роли, чтобы я не мог раскрыть их подлинную деятельность.

— Зачем Нагуаль пошел на все эти хлопоты, Горда?

— Он берег тебя для чего-то пока еще неясного. Он намеренно держал тебя вдали от всех нас. Они с Хенаро велели мне никогда не показывать тебе свое лицо, когда ты был поблизости.

— Велели ли они то же самое и Хосефине?

— Да. Она ненормальная и ничего не может с собой поделать. Ей хотелось разыгрывать с тобой свои шуточки. Она обычно следовала за тобой неподалеку, а ты никогда не знал об этом. Однажды ночью, когда Нагуаль взял тебя в горы, она в темноте чуть не столкнула тебя вниз, в ущелье. Нагуаль заметил ее как раз вовремя. Она проделывала все эти «шуточки» не со злобы, а потому, что ей доставляет удовольствие быть такой. Это ее человеческая форма. Хосефина будет такой, пока не потеряет ее. Я уже говорила тебе, что все они шестеро немножко психи. Ты должен осознавать это, чтобы не быть пойманным в их сети. А если и поймаешься, не гневайся. Они не могут сдерживать себя.

Некоторое время она молчала. Я уловил, что она еле заметно дрожит. Ее глаза, казалось, вышли из фокуса, рот приоткрылся, словно мышцы перестали держать нижнюю челюсть. Я был поглощен наблюдением за ней. Она два или три раза тряхнула головой.

— Я только что видела кое-что, — сказала она, — Ты в точности такой же, как сестрички и Хенарос.

Она начала тихо смеяться. Я ничего не сказал. Мне хотелось, чтобы она объяснила все сама.

— Они сердятся на тебя, потому что до них до сих пор не дошло, что ты не отличаешься от них. Они смотрят на тебя как на Нагуаля. Им не понять, что ты индульгируешь своим способом, точно так же, как они — своим. Она сказала, что Паблито ноет и жалуется, и играет слабовольного человека. Бениньо играет застенчивого человека, который не может даже поднять глаза. Нестор играет мудреца, — того, кто все знает. Лидия играет крутую женщину, которая может сокрушить взглядом кого угодно. Хосефина была ненормальной, на которую нельзя было положиться. Роза была раздражительной девицей, которая кусала москитов за то, что они кусают ее. А я был дураком, который приехал из Лос-Анджелеса с блокнотом и кучей нелепых вопросов. И всем нам нравилось быть такими, какими мы были.

— Когда-то я была толстой и вонючей, — продолжала она после паузы. — Я не была против того, что другие пинают меня ногами, как собаку, пока не была одинокой. Это была моя форма.

Я должна буду рассказать им, что я увидела относительно тебя, чтобы их не раздражали твои действия.

Я не знал что сказать, чувствуя, что она бесконечно права. Самым важным фактором была не столько безошибочность ее утверждений, сколько способ, которым она пришла к своему неоспоримому заключению, и свидетелем которого был я сам.

— Как ты увидела это? — спросил я.

— Это просто пришло ко мне, — ответила она.

— Как оно пришло к тебе?

— Я почувствовала ощущение видения, пришедшее на верхушку моей головы, и затем знала то, что сказала тебе.

Я настаивал на том, чтобы она описала каждую деталь этого «ощущения видения», о котором она только что упомянула. После минутного колебания она уступила, описав мне точно такое же щекочущее ощущение, что было и у меня во время моих столкновений с Соледад и сестричками. Ла Горда сказала, что оно начинается на макушке, а затем опускается вниз по спине и вокруг талии к матке. Она ощущала его внутри своего тела как поглощающее щекочущее раздражение, которое превратилось в знание, что я цепляюсь за свою человеческую форму подобно всем остальным. Разница между нами лишь в том, что я делаю это непонятным для них способом.

— Ты слышишь голос, который говорит все это? — спросил я.

— Нет. Я просто видела все, что рассказала тебе о тебе самом, — ответила она.

Я хотел спросить, было ли у нее видение меня, цепляющегося за что-то, но передумал. Я не хотел индульгировать в своем обычном поведении. Кроме того я знал, что именно она имеет в виду, когда говорит о видении. То же случилось и со мной, когда я был с Розой и Лидией. Я внезапно «знал», где они жили. У меня не было видения их дома, я просто ощутил, что знаю это.

Я спросил ее, слышала ли и она звук, похожий на треск деревянной трубки, сломавшейся у основания ее шеи.

— Нагуаль учил нас, как получить ощущение на макушке головы, — сказала она, — но не каждый из нас может вызвать его. Звук позади горла — еще более трудная вещь. Никто из нас до сих пор не ощущает его. Странно, что у тебя он есть, ведь ты пустой.

— Как действует этот звук? — спросил я. — И что это такое?

— Ты знаешь это лучше, чем я. Что же еще я могу сказать тебе? — ответила она резко.

Тут она явно поймала себя на раздражительности и, сконфужено улыбнувшись, опустила голову.

— Я чувствую себя глупо, рассказывая тебе то, что ты уже и так знаешь, — сказала она. — Ты задаешь мне эти вопросы, чтобы проверить, действительно ли я потеряла форму?

Я сказал ей, что нахожусь в растерянности. Мне кажется, я знаю, что это был за звук; и в то же время ничего не знаю об этом, потому что для того, чтобы действительно знать что-либо, мне обязательно нужно выразить свое знание в словах. В данном же случае я не знал даже, как начать переводить это в слова. Поэтому единственное, что я мог сделать, — это задавать вопросы в надежде, что ее ответы могли бы помочь мне.

— Я не могу помочь тебе в случае с этим звуком, — сказала она.

Я вдруг ощутил невероятный дискомфорт. Я сказал ей, что привык иметь дело с доном Хуаном и что теперь нуждаюсь в нем более, чем когда бы то ни было. Он бы разъяснил мне все это.

— Тебе недостает Нагуаля? — спросила она.

Я сказал, что да и что я не понимал, как сильно мне недостает его, пока не оказался в его родных краях.

— Тебе недостает его потому, что ты все еще цепляешься за свою человеческую форму, — сказала она и захихикала, словно наслаждаясь моей печалью.

— А тебе самой недостает его, Горда?

— Нет. Не мне. Я — его. Вся моя светимость была изменена. Как может мне недоставать чего-то, чем я сама являюсь?

— Чем отличается твоя светимость?

— Человеческое существо или любое другое создание имеет бледно-желтое свечение. Животные — более желтое, люди — более белое, но маг — янтарно-желтое, как мед на солнечном свету. Некоторые женщины-маги — зеленоватые. Нагуаль сказал, что они самые могущественные и самые опасные.

— Какой цвет у тебя, Горда?

— Янтарный, такой же, как у тебя и у всех нас. Об этом мне сказали Нагуаль и Хенаро. Я никогда не видела себя, но я видела всех остальных. Все мы янтарные. И все мы, за исключением тебя, похожи на надгробный камень. Обычные люди похожи на яйцо. Именно поэтому Нагуаль называл их светящимися яйцами. Маги изменяют не только цвет своей светимости, но и свои очертания. Мы похожи на надгробные камни, только закругленные с обоих концов.

— А у меня до сих пор очертания яйца, Горда?

— Нет. У тебя тоже очертание камня, но в твоей светимости имеется уродливая тусклая заплата. Пока у тебя есть эта латка, ты не сможешь спокойно летать, как летают маги. Так, как я летала для тебя прошлой ночью. Ты даже будешь не способен сбросить свою человеческую форму.

Я втянулся в страстный спор не столько с ней, сколько с самим собой. Я настаивал, что их точка зрения на способ обретения этой мнимой полноты была просто абсурдной. Я сказал, что никто не смог бы убедительно доказать мне, что нужно повернуться спиной к своему ребенку, чтобы осуществить самую неопределенную из всех целей — войти в мир нагуаля. Я был так глубоко убежден в своей правоте, что вышел из себя и стал сердито кричать на нее. Моя вспышка оставила ее равнодушной.

— Это должен делать не каждый, — сказала она, — а только маги, которые хотят войти в другой мир. Есть немало хороших магов, которые видят, но все же остаются неполными. Быть полными — это только для нас, толтеков.

Возьми, например, Соледад. Она наилучшая колдунья, которую ты смог бы отыскать, и она — неполная. У нее было два ребенка, одним из которых была девочка. К счастью для Соледад, ее дочь умерла. Нагуаль сказал, что острие духа человека, который умирает, снова возвращается к родителям, то есть к тем, кто отдал его. Если те, кто отдал его мертвы, а у умершего есть дети, то острие переходит к полному ребенку. А если все дети полные, то острие уходит к тому, кто обладает большей силой, причем это не обязательно будет лучший или самый прилежный из них. Например, когда мать Хосефины умерла, то острие ушло к самой ненормальной — к Хосефине. Казалось, оно должно было бы пойти к ее брату — работящему и достойному человеку. Но у Хосефины было больше силы, чем у ее брата. Дочь Соледад умерла, не оставив детей, и Соледад получила поддержку, которая закрыла половину ее дыры. Теперь единственная надежда закрыть ее полностью связана для нее со смертью Паблито. В свою очередь для Паблито великая надежда на получение поддержки связана со смертью Соледад.

Я сказал ей в очень сильных выражениях, что все это вызывает у меня отвращение и ужас. Она согласилась. Раньше она и сама считала, что именно эта установка магов — самая мерзкая вещь, какую только можно вообразить. Она взглянула на меня сияющими глазами. В ее усмешке было что-то коварное.

— Нагуаль сказал мне, что ты понимаешь все, но ничего не хочешь делать в соответствии с этим, — сказала она мягким голосом.

Я начал спорить снова. Я сказал ей, что слова Нагуаля обо мне не имеют никакого отношения к той части установки, которую мы сейчас обсуждаем. Я объяснил ей, что люблю детей, очень глубоко чту их и сочувствую их беспомощности в окружающем их устрашающем мире. Я не мог и помыслить о причинении вреда ребенку ни в каком смысле и ни по какой причине.

— Это правило придумал не Нагуаль. Оно создано не человеком, а где-то там, вовне.

Я защищался, говоря, что не сержусь ни на нее, ни на Нагуаля, но спорю абстрактно, так как не могу постичь смысла всего этого.

— Смысл в том, что нам нужно все наше острие, вся наша сила, наша полнота, чтобы войти в другой мир, — сказала она, — Я была религиозной женщиной и обычно повторяла слова, смысла которых не понимала. Я хотела, чтобы моя душа вошла в Царствие Небесное. Я до сих пор хочу этого, несмотря на то, что нахожусь на другом пути. Мир Нагуаля и есть Царствие Небесное.

Из принципиальных соображений я восстал против религиозного аспекта ее утверждений. Дон Хуан приучил меня никогда не рассуждать на эту тему. Она очень спокойно объяснила, что не видит никакой разницы в образе жизни между нами и истинными монахинями и священниками. Она указала, что настоящие монахини и священники не только являются как правило, полными, но они еще и никогда не ослабляют себя сексуальными отношениями.

— Нагуаль сказал, что в этом и заключается причина, почему они никогда не будут искоренены, кто бы ни пытался искоренить их, — сказала она. — Те, кто стоит за этим — всегда пустые. Они не обладают силой истинных монахинь и священников. Мне нравилось, что Нагуаль говорил это. Я всегда буду восхищаться монахинями и священниками. Мы похожи. Мы отказались от мира, не мы находимся в гуще него. Священники и монахини сделались бы великими летающими магами, если бы кто-нибудь сказал им, что они могут делать это.

Тут я вспомнил о симпатиях моих отца и деда к мексиканской революции. Больше всего они восхищались попыткой искоренить духовенство. Мой отец унаследовал это восхищение от своего отца, а я — от них обоих. Это было своего рода членство, которое мы разделяли. Одной из первых вещей, которые дон Хуан разрушил в моей личности, было именно это членство.

Однажды, как бы провозглашая свое собственное мнение, я сказал дону Хуану то, что я слышал всю жизнь, — что излюбленной уловкой церкви было держать нас в невежестве. Лицо дона Хуана стало очень серьезным, как будто мое утверждение затронуло какую-то глубокую струну в его душе. Я немедленно подумал о веках эксплуатации, которой подвергались индейцы.

— Эти грязные ублюдки, — сказал он. — Они держали меня в невежестве, да и тебя тоже.

Я сразу уловил его иронию, и мы оба рассмеялись. По правде говоря, мне никогда и в голову не приходило проверить реальность этого положения серьезным исследованием. Я не верил этому, но с другой стороны мне нечем было заполнить это место. Я рассказал дону Хуану о своих дедушке и отце, об их либеральных взглядах и их взглядах на религию.

— Не имеет значения, что именно кто-то говорит или делает, — сказал дон Хуан. — Ты сам должен быть безупречным человеком. Битва происходит в этой груди, прямо здесь.

Он мягко похлопал по моей груди.

— Если бы твой дедушка или твой отец попытались стать безупречными воинами, — продолжал он, — у них не осталось бы времени на пустяковые битвы. Нам требуется наша энергия и наше время целиком и полностью, чтобы победить весь этот идиотизм в себе. Только это и имеет значение. Остальное не важно. Ничто из того, что твой дед или отец говорили о церкви, не принесло им благополучия. Но вот если ты будешь безупречным воином, то это даст тебе энергию, молодость и силу. Так что тебе надлежит сделать мудрый выбор.

Моим выбором были безупречность и простота жизни воина. Вследствие этого выбора я чувствовал, что должен принять слова Ла Горды самым серьезным образом. Но они были для меня даже более угрожающими, чем действия дона Хенаро. Он обычно пугал меня на очень глубоком уровне. Но его действия, хотя и ужасающие, были органично вплетены в связанную последовательность их учения. Слова и действия Ла Горды угрожали мне иным образом, более конкретным и реальным.

Тело Ла Горды вдруг вздрогнуло. По нему пробежала дрожь, заставляя сокращаться мышцы ее рук и плеч. Она схватилась за край стола, с неуклюжей жесткостью. Затем она расслабилась и приняла свой обычный вид.

Она улыбнулась. Ее глаза и улыбка были ослепительными. Она сказала небрежным тоном, что только что видела мою дилемму.

— Бесполезно закрывать глаза и делать вид, что ты не хочешь ничего делать или что ничего не знаешь. Ты можешь делать это с людьми, но не со мной, — сказала она. — Я знаю теперь, почему Нагуаль поручил мне рассказать тебе все это. Я — никто. Ты восхищаешься великими людьми. Нагуаль и Хенаро были величайшими из всех.

Она остановилась и посмотрела на меня. Казалось, она ожидала моей реакции на свои слова.

— Ты все время боролся против того, что тебе говорили Нагуаль и Хенаро, — продолжала она. — Именно поэтому ты позади. И боролся с ними ты потому, что они были великими. Это твой способ бытия. Но ты не мог бороться против того, что я говорю тебе, потому что ты не хочешь смотреть на меня с уважением. Я — ровня тебе, я нахожусь в твоем кругу. Ты любишь бороться с теми, кто лучше тебя. В борьбе с моей позицией для тебя нет вызова. Те два дьявола с моей помощью, в конце концов положили тебя в мешок. Бедный Нагуальчик! Ты проиграл игру.

Она приблизилась ко мне и прошептала на ухо, что Нагуаль говорил ей, что она никогда не должна пытаться забрать у меня мой блокнот. Это так же опасно, как пытаться выхватить кость из пасти голодной собаки. Она положила голову мне на плечо, обняла и засмеялась тихо и мягко.

Ее видение сразило меня. Я знал, что она была абсолютно права.

Ла Горда долго держала меня в объятиях, склонив голову мне на плечо. Близость ее тела каким-то образом очень успокаивала меня. В этом она была в точности подобна дону Хуану. Она излучала силу, уверенность, целеустремленность. Она ошибалась, считая, что я не восхищаюсь ею.

— Давай оставим все это, — сказала она внезапно. — Поговорим о том, что нам предстоит делать сегодня вечером.

— Что именно мы будем делать сегодня, Горда?

— Нам предстоит последнее свидание с силой.

— Это снова будет ужасная битва с чем-то?

— Нет. Сестрички просто собираются показать тебе нечто такое, что завершит твой визит сюда. Нагуаль сказал мне, что после этого ты можешь уехать и никогда не вернуться или предпочтешь остаться с нами. Но в любом случае они должны показать тебе свое искусство. Искусство сновидящего.

— А что это за искусство?

— Хенаро говорил мне, что он терял время опять и опять, чтобы познакомить тебя с искусством сновидящего. Он показал тебе свое другое тело — тело сновидения. Однажды он даже заставил тебя быть в двух местах одновременно. Но твоя пустота помешала тебе видеть то, что он демонстрировал тебе. Это выглядело так, словно все его усилия проваливались через дыру в твоем теле.

Кажется, теперь все обстоит иначе. Хенаро сделал сестричек настоящими сновидящими и сегодня вечером они покажут искусство Хенаро. В этом отношении сестрички являются истинными детьми Хенаро.

Это напомнило мне о словах Паблито, который говорил, что мы являемся детьми обоих и что мы — толтеки. Я спросил ее, что он подразумевал под этим.

— Нагуаль говорил мне, что на языке его бенефактора маги обычно назывались толтеками, — ответила она.

— А что это за язык?

— Он никогда не рассказывал. Но они с Хенаро обычно разговаривали на языке, который никто не мог понять. А ведь все мы вместе знаем четыре индейских языка.

— Дон Хенаро тоже говорил, что он толтек?

— У него был тот же бенефактор, так что он говорил то же самое.

Из ответов Ла Горды я мог предположить, что она то ли сама знает очень мало, то ли не хочет говорить об этом со мной. Я сказал ей о своих выводах. Она призналась, что никогда не уделяла большого внимания этой теме. И удивилась, что это так важно для меня. Я прочел ей настоящую лекцию по этнографии Центральной Мексики.

— Маг становится толтеком только тогда, когда получит тайны сталкинга и сновидения, — сказала она небрежно. — Нагуаль и Хенаро получили эти тайны от своего бенефактора и потом хранили их в своих телах. Мы делаем то же самое. И потому мы являемся толтеками, подобно Нагуалю и Хенаро.

Нагуаль учил тебя и меня быть бесстрастными. Я более бесстрастна, чем ты, потому что я бесформенна. У тебя все еще сохранилась твоя форма, и ты пуст. Поэтому ты цепляешься за каждый сучок. Однако однажды ты снова будешь полным. И тогда ты поймешь, что Нагуаль был прав. Он сказал, что мир людей поднимается и опускается и что люди поднимаются и опускаются вместе со своим миром. Как магам нам нечего следовать за ними в их подъемах и спусках.

Искусство магов состоит в том, чтобы быть вне всего и быть незаметными. И самым главным в искусстве магов является то, чтобы никогда не расточать понапрасну свою силу. Нагуаль сказал мне, что твоя проблема — вечно попадать в ловушку идиотских дел вроде того, чем ты занимаешься сейчас. Я уверена, что ты собираешься расспрашивать нас всех о толтеках, но так и не соберешься спросить кого-то из нас о нашем внимании.

Ее смех был чистым и заразительным. Я вынужден был согласиться, что она права. Мелкие проблемы всегда пленяли меня. Я только сказал ей, что озадачен употреблением слова «внимание».

— Я уже говорила тебе о том, что Нагуаль рассказывал нам о внимании, — сказала она. — Мы удерживаем своим вниманием образы мира. Обучать мужчину-мага очень трудно, потому что его внимание всегда закрыто, сфокусировано на чем-нибудь. А вот женщина всегда открыта, потому что большую часть своего времени она ни на чем не фокусирует свое внимание, особенно в течение менструального периода. Нагуаль рассказал мне, а затем продемонстрировал, что в эти дни я действительно могу позволить своему вниманию уйти от образов мира. Если я не фиксирую его на мире, то мир рушится.

— Как это делается, Горда?

— Это очень просто. Когда женщина менструирует, она не способна фокусировать свое внимание. Это и есть та трещина, о которой говорил мне Нагуаль. Вместо борьбы за фокусирование, женщина должна отвлечься от образов мира, созерцая отдаленные холмы, воду, например — реку, или облака.

Во время созерцания у тебя начинает кружиться голова и глаза устают, но если ты немного прикроешь их и мигнешь и сместишь их от одной горы к другой или от одного облака к другому, то созерцать[19] можно часами или целыми днями, если это необходимо.

Нагуаль обычно заставлял нас сидеть у двери и созерцать те круглые холмы на другой стороне долины. Иногда мы сидели так по несколько дней, пока трещина не открывалась.

Мне хотелось узнать об этом больше, но она замолчала и поспешно села вплотную ко мне. Она сделала мне рукой знак прислушаться. Я услышал слабый шелест, и внезапно на кухню вошла Лидия. Я подумал, что она, должно быть, спала и звук наших голосов разбудил ее.

Она сменила западную одежду на длинное платье вроде тех, что обычно носили индейские женщины. На плечи была накинута шаль, и она была босая. Длинное платье не делало ее старше, скорее она была похожа на ребенка, одетого в наряд взрослой женщины.

Она подошла и очень официально приветствовала Ла Горду; «Добрый вечер, Горда». Затем она повернулась ко мне и сказала: «Добрый вечер, Нагуаль».

Ее приветствие было таким неожиданным и таким серьезным, что я чуть было не рассмеялся, но уловил предостережение Ла Горды. Она сделала вид, что чешет макушку головы тыльной стороной сжатой в кулак левой руки.

Я повторил следом за Ла Гордой: «Добрый вечер, Лидия».

Она села в конце стола справа от меня. Я не знал, начинать ли мне беседу. Только я собрался что-то сказать, как Ла Горда стукнула меня коленкой по ноге и едва заметным движением бровей дала мне знак слушать. Я снова услышал приглушенный шорох длинного платья, соприкасающегося с полом. Хосефина секунду постояла у двери, прежде чем направиться к столу. Она приветствовала меня, Лидию и Ла Горду точно таким же образом. Я не мог оставаться серьезным, глядя на нее. Она тоже была босая, одета в длинное платье и шаль, но ее платье было на три размера больше, и она подложила под него толстую прокладку. Это было чудовищно несовместимо; худое и юное лицо — и гротескно раздутое тело.

Она взяла скамейку, поставила ее с левого конца стола и села. Все трое выглядели чрезвычайно серьезными. Они сидели, сдвинув ноги вместе, и держались очень прямо. Я еще раз услышал шуршание платья, и вошла Роза. Она была одета так же, как и другие, и тоже босая. Ее приветствие было таким же официальным и. естественно, включило Хосефину. Все ответили точно таким же тоном. Она села напротив, лицом ко мне. Все мы довольно долго молчали.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.