Место без жалости

Место без жалости

Дон Хуан говорил мне, что нет нужды разговаривать о деталях моего вспоминания. Во всяком случае, сейчас, потому что разговор об этом — лишь вспомогательное средство для того, чтобы привести к вспоминанию. Если точка сборки однажды сдвинется, опыт будет полностью пережит заново. Он добавил, что лучшая помощь для полного вспоминания — прогулка. Поэтому мы встали и пошли не спеша в полном молчании по горной тропинке, пока я не вспомнил все.

На окраине местечка Гуаймас в северной Мексике, расположенного на пути из Ногалеса, штат Аризона, мне вдруг стало ясно, что с доном Хуаном творится что-то неладное. Уже около часа он был необычайно молчалив и мрачен, но я не обращал на это внимания, пока его тело не начала сводить судорога. При этом его подбородок так бился о грудь, словно шейные мускулы не могли больше выдерживать тяжести головы.

— Тебя укачало в дороге, дон Хуан? — встревожившись, спросил я. Он не ответил. Он тяжело дышал. В течение первых нескольких часов нашей поездки с ним все было в порядке. Мы без конца говорили о самых разных вещах. Когда мы остановились в городе Санта Ана чтобы заправиться, он даже отжался несколько раз от крыши машины, разминая мышцы плеч.

— Что с тобой, дон Хуан? — спросил я.

Я ощутил в животе спазмы беспокойства. Не поднимая свесившейся на грудь головы, он пробормотал, что хочет посетить один определенный ресторан. И едва слышным дрожащим голосом сообщил, как туда добраться.

Я припарковал машину на соседней улице за квартал от ресторана. Когда я открыл дверцу машины со своей стороны, он схватил меня за руку железной хваткой. С превеликим трудом он с моей помощью выбрался из машины через водительское сидение. Ступив на тротуар, он ухватился за мои плечи обеими руками, чтобы выпрямиться. В зловещем молчании, еле передвигая ноги, мы спустились по улице к ветхому строению, в котором находился ресторан.

Дон Хуан повис на моей руке всем телом. Его дыхание было таким учащенным, и его била такая сильная дрожь, что я запаниковал. Я оступился и вынужден был схватиться за стену, чтобы не упасть вместе с доном Хуаном на тротуар. От волнения я совсем потерял голову. Заглянув в его глаза, я увидел, что они совершенно тусклые и лишены своего обычного блеска.

Мы кое-как вошли в ресторан, и услужливый официант подскочил к нам, чтобы помочь дону Хуану, как если бы был предупрежден о том, что с ним происходит.

— Как вы себя чувствуете сегодня? — пронзительно завопил он на ухо дону Хуану.

Он буквально донес дона Хуана от двери к столику, усадил его, а затем исчез.

— Он тебя знает, дон Хуан? — спросил я, когда мы сели. Не глядя на меня, он пробормотал что-то невразумительное. Я встал и прошел на кухню в поисках этого официанта.

— Знаете ли вы старика, который пришел сюда со мной? — спросил я, когда, наконец, нашел его.

— Конечно, знаю, — сказал он с видом человека, у которого хватит терпения ответить только на один вопрос. — Это старик, у которого бывают приступы.

После этого заявления все стало на свои места. Я знал теперь, что в дороге с ним случился небольшой приступ. Конечно, я никак не мог его предотвратить, но все же чувствовал себя беспомощным и обеспокоенным. Предчувствие того, что самое худшее еще впереди, вызвало у меня неприятное чувство в животе.

Я вернулся к столу и молча сел. Внезапно появился все тот же официант с двумя мисками креветок и двумя тарелками супа из морской черепахи. Мне пришло в голову, что, наверное, в этом ресторане подают только креветок и черепаховый суп, или что дон Хуан всегда заказывает именно эти блюда, когда бывает здесь.

Официант так громко заговорил с доном Хуаном, что перекрыл шум, создаваемый находившимися в ресторане посетителями.

— Надеюсь, вам понравится наша еда! — завопил он. — Если я вам понадоблюсь, поднимите только руку, и я тут же окажусь рядом.

Дон Хуан кивнул в знак согласия, и официант ушел, сочувственно похлопав дона Хуана по спине.

Дон Хуан жадно ел, время от времени чему-то улыбаясь. Я был настолько встревожен, что одна лишь мысль о еде вызывала у меня отвращение. Но после определенного момента с ростом беспокойства у меня стало расти и чувство голода. Я попробовал пищу и нашел, что она невероятно вкусна.

Поев, я почувствовал себя немного лучше, хотя все оставалось по-прежнему и беспокойство мое не уменьшилось.

Когда дон Хуан наелся, он поднял руку над головой. В ту же минуту подскочил официант и вручил мне счет.

Я рассчитался с ним, и он помог дону Хуану встать. Поддерживая под руку, он вывел его из ресторана. Официант даже помог ему выйти на улицу и сердечно распрощался с ним.

С таким же трудом, как и в первый раз, мы вышли к машине. Дон Хуан всей тяжестью своего тела навалился на мою руку, едва дыша и останавливаясь через каждые несколько шагов, чтобы перевести дух. Официант стоял в дверях, словно желая убедиться в том, что я смогу поддержать дона Хуана.

Ему понадобилось минуты две-три, чтобы забраться в машину.

— Скажи мне, что я могу для тебя сделать, дон Хуан? — спросил я умоляюще.

— Разверни машину, — приказал он дрожащим, едва слышным голосом. — Я хочу поехать на другой конец города в магазин. Они там тоже меня знают. Они мои друзья.

Я сказал, что не знаю, где находится магазин, о котором он говорит. Он что-то неразборчиво забормотал, выражая гнев, и топнул об пол машины обеими ногами. Губы его недовольно надулись, и немного слюны скатилось на его рубаху. Затем он, казалось, испытал мгновенное просветление. Я ужасно нервничал, глядя на его усилия привести в порядок свои мысли. В конце концов ему все-таки удалось рассказать мне, как добраться до лавки.

Я был до предела встревожен, боясь, что приступ дона Хуана имел последствия более серьезные, чем я думал. Мне захотелось избавиться от него, сплавить родственникам или друзьям, но я никого из них не знал. Я вообще не знал, что делать. Повернув в обратную сторону, я поехал к магазину, который, по его словам, находился на другом конце города.

Я подумывал, не вернуться ли мне в ресторан и не расспросить ли официанта о родственниках дона Хуана. Хотелось верить, что кто-нибудь в том магазине знает его. Чем больше я думал о положении, в которое попал, тем больше жалости испытывал к самому себе. Дон Хуан закончился. Я испытывал ужасающее чувство потери и обреченности. Я явно терял его, но мое чувство утраты перекрывалось досадой от того, что мне приходится возиться с ним в таком его немощном состоянии.

Я кружил по городу около часа, разыскивая этот магазин, и никак не мог найти его. Дон Хуан признался, что он мог ошибаться и что магазин, возможно, находится в другом городе. К тому времени я совершенно выбился из сил и не представлял, что делать дальше.

В нормальном состоянии осознания я всегда испытывал странное чувство, что я знаю о доне Хуане больше, чем мой разум. Сейчас, под влиянием его умственного расстройства, я был уверен, хотя и не знал почему, что где-то в Мексике его друзья ожидают его, хотя где именно, я понятия не имел.

Я измучился не только физически. К моему состоянию примешивалось беспокойство и чувство вины. Меня терзала мысль о том, что я связан по рукам и ногам немощным стариком, который наверняка смертельно болен. И я чувствовал вину из-за того, что был настолько непреданным ему.

Я остановил машину на побережье. Понадобилось около десяти минут, чтобы вывести дона Хуана из машины. Мы направились в сторону океана, но когда подошли ближе, дон Хуан отпрянул, как мул, и заявил, что дальше не пойдет. Он пробормотал, что вода бухты Гуаймас пугает его.

Он повернул назад и повел меня на главную площадь — пыльную «плаза», где не было даже скамеек. Дон Хуан сел на обочину. Проехала машина для уборки улиц, вращая свои стальные щетки, которые совершенно не смачивались водой. Она подняла облако пыли, и я закашлялся.

Я был настолько расстроен возникшей ситуацией, что у меня мелькнула мысль оставить его сидящим здесь. Но я тут же устыдился этой мысли и похлопал дона Хуана по спине.

— Пожалуйста, постарайся вспомнить, куда я должен тебя отвезти, — сказал я мягко. — Куда ты хочешь, чтобы я тебя повез?

— Я хочу, чтобы ты пошел к черту! — ответил он хриплым, резким голосом.

Видя, как дон Хуан разговаривает со мной, я начал подозревать, что с ним приключился не удар, а какая-то другая болезнь. Очевидно, она повлияла на его мозг, в результате чего он стал безумным и агрессивным. Внезапно он встал и пошел прочь от меня. Я обратил внимание на то, каким немощным он стал. Он постарел в течение нескольких часов. Исчезла его природная энергия. Теперь это был ужасно старый, слабый человек.

Я бросился подать ему руку. Волна сильной жалости захлестнула меня. Это себя я видел старым, слабым, едва способным ходить, и это было нестерпимо. Слезы навернулись у меня на глаза, правда, не от жалости к дону Хуану, а от жалости к самому себе. Я сжал его руку и дал ему молчаливое обещание, что буду заботиться о нем, несмотря ни на что.

Я совсем ушел в жалость к себе, как вдруг ощутил сильную пощечину. Прежде чем я опомнился, дон Хуан ударил меня снова, на этот раз по затылку. Он стоял передо мной, дрожа от ярости. Его рот был полуоткрыт и непроизвольно дергался.

— Кто ты? — заорал он каким-то неестественным голосом. Он обратился к куче зевак, которые немедленно начали собираться вокруг нас.

— Я не знаю, кто этот человек, — сказал он им. — Помогите мне. Я одинокий старый индеец. Он — иностранец, и хочет убить меня. Они всегда поступают так с беспомощными старыми людьми: убивают их, чтобы развлечься.

Раздался ропот неодобрения. Многие молодые рослые люди смотрели на меня угрожающе.

— Что ты делаешь, дон Хуан? — громко спросил я его. Я хотел убедить толпу, что я был с ним.

— Я не знаю тебя! — закричал дон Хуан. — Оставь меня в покое!

Он повернулся к толпе и попросил присутствующих помочь ему. Он хотел, чтобы они задержали меня до прихода полиции.

— Держите его! — требовал он. — Кто-нибудь, позовите, пожалуйста, полицию! Они знают, что делать с этим человеком.

Я имел представление о мексиканской тюрьме. Никто не будет знать, где я. Мысль о том, что пройдут месяцы, пока кто-нибудь заметит мое отсутствие, заставила меня действовать с невероятным проворством. Я отшвырнул первого же молодого парня, приблизившегося ко мне, а затем бросился бежать, охваченный паникой. Я знал, что этим спасаю свою жизнь. Несколько молодых людей бросились за мной. Пока я мчался по направлению к главной улице, я сообразил, что в таком маленьком городке, как Гуаймас, патрульные полицейские передвигаются пешком. Никого из них не было поблизости. Боясь встречи с ними, я заскочил в первый же магазинчик, попавшийся на моем пути.

Я сделал вид, что старательно выбираю покупку. Молодые люди, преследовавшие меня, с шумом пробежали мимо. У меня быстро возник план: купить как можно больше вещей.

Я рассчитывал, что люди в магазине примут меня за туриста. Затем я попрошу кого-нибудь помочь мне донести пакеты до моей машины.

Некоторое время я выбирал то, что мне было нужно. В магазине я нанял юношу, чтобы он помог мне нести пакеты. Но когда я приблизился к своей машине, то увидел стоящего возле нее дона Хуана, вокруг которого по-прежнему толпился народ. Он разговаривал с полицейским, который что-то записывал.

Все было бесполезно. Мой план провалился. Путь к машине был отрезан. Я велел молодому человеку оставить пакеты на тротуаре, сказав ему, что скоро должен подъехать мой друг и доставить меня в отель. Он ушел, а я остался, прячась за грудой пакетов, которыми я прикрывал свое лицо, стараясь не попасться на глаза дону Хуану и окружавшей его толпе.

Я видел, как полицейский изучает мои калифорнийские номера. Теперь я был совершенно уверен в том, что погиб.

Обвинение сумасшедшего старика было слишком серьезным. А тот факт, что я сбежал, только усилит мою вину в глазах полицейского. Кроме того, мне страшно не хотелось вступать в объяснения с полицейским, который наверняка проигнорирует правду, только бы арестовать иностранца.

Я стоял у входа в магазин около часа. Полицейский ушел, но толпа вокруг дона Хуана осталась, а он кричал и возбужденно размахивал руками. Я был слишком далеко, чтобы расслышать слова. Но я мог представить их смысл по его отрывистым, возбужденным выкрикам.

У меня возникла отчаянная необходимость в новом плане. Можно было поселиться в гостинице и пожить там пару дней, прежде чем рискнуть добраться до машины. Я хотел было вернуться в магазин и вызвать такси. Я никогда не пользовался такси в Гуаймасе и даже не знал, существует ли оно здесь вообще. Но мой план тут же рухнул при мысли о том, что если полиция достаточно компетентна, и если они приняли всерьез слова дона Хуана, то обязательно проверят отели. Возможно, полицейский отошел от дона Хуана именно для этого.

Я сообразил, что есть еще одна возможность — добраться до автобусной станции и сесть на автобус, идущий в любой пограничный город. Или сесть хотя бы на какой-нибудь автобус, идущий из Гуаймаса в любом направлении. Однако и от этой идеи пришлось немедленно отказаться. Я был уверен, что дон Хуан сообщил полицейскому мое имя, и тот наверняка уже предупредил автобусные компании.

Мой разум захлестнула слепая паника. Я сделал несколько коротких вдохов, чтобы успокоить нервы.

Тут я заметил, что толпа вокруг дона Хуана стала рассасываться. Вернулся полицейский со своим напарником, и оба они не спеша пошли в конец улицы. В этот момент я внезапно ощутил не поддающееся контролю побуждение. Это было так, как если бы мое тело устранило связь с умом. Я направился к своему автомобилю, прихватив с собой все пакеты. Не испытывая ни малейшего страха или заботы, я открыл багажник, положил в него все пакеты, затем отворил дверцу машины. Дон Хуан стоял рядом на тротуаре, уставившись на меня отсутствующим взглядом. Я посмотрел на него с совершенно не свойственной мне холодностью. Никогда в жизни я не испытывал подобного чувства. Это не было ни ненавистью, ни гневом. Он даже не раздражал меня. То, что я чувствовал, вовсе не походило ни на смирение, ни на терпимость. И это, определенно, не было добротой. Скорее, это было холодное безразличие, ужасающее отсутствие жалости. В этот момент меня меньше всего заботило происходившее с доном Хуаном или со мной.

Дон Хуан встряхнулся верхней частью тела, как собака, вышедшая из воды. И тут, словно все это было лишь дурным сном, он снова стал тем человеком, которого я знал. Он быстро вывернул свою куртку наружу подкладкой. Это была двухсторонняя куртка, бежевая с одной стороны и черная с другой. Сейчас он был одет в черную куртку. Он бросил в машину свою соломенную шляпу и тщательно причесал волосы. Затем вытащил воротник рубашки поверх воротника куртки, вмиг сделавшись моложе на много лет. Не говоря ни слова, он помог мне перенести в машину оставшиеся пакеты. Привлеченные шумом открывающихся и закрывающихся дверей автомобиля, двое полицейских бегом вернулись к нам, свистя в свои свистки. Дон Хуан проворно бросился им навстречу. Он внимательно выслушал их и заверил, что им не о чем беспокоиться. Он объяснил, что, должно быть, они встретились с его отцом, старым немощным индейцем, у которого не все в порядке с головой. Разговаривая с ними, он открывал и закрывал дверцы автомобиля, как бы проверяя замки. Еще он перенес пакеты из багажника на заднее сидение. Его подвижность и юношеская сила совершенно не походили на движения старика, каким он был несколько минут назад. Я знал, что он ведет себя так в расчете на полисмена, который видел его раньше. На месте этого полисмена я бы ни на минуту не усомнился, что передо мной сын старого безумного индейца.

Дон Хуан указал название ресторана, где знают его отца, и затем бесстыдно дал им взятку.

От меня не требовалось что-либо объяснять полицейским. Было что-то, что делало меня твердым, холодным, эффективным, молчаливым.

Не говоря ни слова, мы сели в машину. Полицейские так меня ни о чем и не спросили. Казалось, они настолько устали, что и не пытались сделать это. Мы уехали.

— Что это ты выкинул там, дон Хуан? — спросил я, и холодность моего тона удивила меня самого.

— Это был первый урок безжалостности, — сказал он. Он заметил, что по пути в Гуаймас он предупреждал меня о предстоящем уроке безжалостности.

Я признался, что не обратил на это внимания, подумав, что мы просто беседуем, чтобы нарушить монотонность езды.

— Я никогда не беседую просто так, — сказал он строго. Тебе давно уже пора знать об этом. Сегодня днем я намеренно создал соответствующую ситуацию, чтобы сдвинуть твою точку сборки в определенное место, где исчезает жалость. Это место известно как место без жалости.

— Перед магами стоит задача, — продолжал он, — достичь места без жалости с минимальной помощью. Нагуаль лишь создает нужную ситуацию, ученик же сам приводит свою точку сборки в движение.

Сегодня ты сделал именно это. Я помогал тебе, возможно, немного переигрывая, сдвинув свою собственную точку сборки в положение, которое сделало меня немощным стариком, чьи действия невозможно предсказать. Я не просто притворялся старым и немощным, я был старым.

Озорной блеск в его глазах свидетельствовал о том, что он наслаждается моментом.

— В том, что я сделал, не было особой нужды, — продолжал он. — Я мог направить тебя к сдвигу точки сборки, и не применяя столь жесткой тактики, но я ничего не мог с собой поделать. Поскольку это событие больше не повторится, я хотел выяснить, смогу ли я хотя бы отчасти действовать так, как мой бенефактор. Поверь мне, я удивил себя не меньше, чем тебя.

Я чувствовал себя невероятно легко. У меня не было затруднений в восприятии того, что он говорил. Не возникало также никаких вопросов, поскольку я понимал все, не нуждаясь в объяснениях.

Затем он сказал нечто такое, что я уже знал, но не мог выразить вслух, поскольку не был способен найти подходящих для описания слов. Он сказал, что все, что делают маги, является следствием движения их точки сборки. И что такие сдвиги управляются количеством энергии, имеющейся в их командах.

Я сказал дону Хуану, что знаю все это, и даже больше. На это он ответил, что внутри каждого человеческого существа есть гигантское темное озеро безмолвного знания, о существовании которого каждый из нас знает интуитивно. Он сказал, что я могу интуитивно знать его, возможно, с несколько большей, чем средний человек, ясностью, поскольку следую по пути воина. Еще он добавил, что маги являются единственными существами на Земле, кто сознательно выходит за пределы интуитивного уровня, подготавливая себя к осуществлению двух трансцендентальных задач: во-первых, постичь, что существует точка сборки, во-вторых, заставить, эту точку сборки двигаться.

Он еще и еще раз подчеркнул, что самые изощренные знания, которыми владеют маги, являются потенциальным достоянием всех нас как воспринимающих существ, — в том числе и знание о том, что содержание восприятия зависит от положения точки сборки.

В этом месте его объяснений мне стало чрезвычайно трудно сосредоточиться на том, что он говорит, и не потому, что я отвлекся или устал, но из-за того, что мой разум невольно начал играть в игру предугадывания его слов. Похоже, какая-то неведомая часть внутри меня безуспешно пыталась найти соответствующие слова для выражения мыслей. По мере того, как дон Хуан говорил, я начал чувствовать, что могу предугадывать, какие именно мои безмолвные мысли он сейчас выскажет. Меня поражало понимание того, что его выбор слов был всегда точнее, чем мог бы быть мой собственный. Но предвидение его слов также уменьшало мою концентрацию.

Я резко свернул на обочину дороги. В этот момент у меня впервые в жизни возникло осознание собственной раздвоенности. Внутри меня существовали две совершенно обособленные части. Одна была чрезвычайно старой, спокойной и равнодушной. Она была тяжелой, темной и связанной со всем остальным. Это была та часть меня, которая ни о чем не беспокоилась, поскольку была равной всему остальному. Она всем наслаждалась, ничего не ожидая. Другая часть была светлой, новой, воздушной[36], подвижной. Она была нервной и быстрой. Она беспокоилась о себе, потому что была ненадежной[37], и не наслаждалась ничем просто потому, что не имела способности связать себя с чем бы то ни было. Она была одинокой, поверхностной и уязвимой. Это была та часть меня, из которой я смотрел на мир.

Я сознательно осмотрелся из этой части. Повсюду я видел обширные фермерские поля; и эта ненадежная, воздушная, беспокойная часть меня застряла между гордостью в отношении индустриальной мощи человека и печалью при взгляде на величественную древнюю пустыню Сонора, превращенную в аккуратный пейзаж со вспаханными полями и окультуренными растениями.

Старой темной и тяжелой части меня не было до этого никакого дела. И две части вступили в спор друг с другом. Воздушная часть меня хотела, чтобы тяжелая приняла на себя ответственность, а тяжелая хотела, чтобы другая часть меня прекратила терзаться и наслаждалась.

— Почему ты остановился? — спросил дон Хуан.

Его голос вызвал реакцию, но было бы не совсем верно сказать, что то, что прореагировало, было мною. Звук его голоса, казалось, заставил затвердеть воздушную часть меня, после чего я стал таким, как всегда.

Я рассказал дону Хуану о понимании, которое возникло у меня относительно моей раздвоенности. Когда он начал объяснять это с точки зрения положения точки сборки, я утратил свое отвердение. Воздушная часть меня вновь приобрела свое качество воздушности, как и в первый раз, когда я впервые заметил свою раздвоенность, и я снова знал то, что объяснял мне дон Хуан.

Он сказал, что когда точка сборки сдвигается и достигает места без жалости, позиция рационализма и здравого смысла становится шаткой. Ощущение, что я имею более старую, темную и безмолвную сторону, было точкой зрения[38], предшествующей разуму.

— Я точно знаю, о чем ты говоришь, — сказал я ему. — Я знаю многое, но не могу выразить свое знание в словах. Я не знаю, с чего начать.

— Я уже упоминал об этом, — сказал он. — То, что происходит с тобой, и то, что ты называешь раздвоенностью, является взглядом из нового положения твоей точки сборки. С этого положения ты можешь чувствовать более старую сторону человека, а то, что знает более старая часть человека, называется безмолвным знанием. Это и есть то знание, которое ты еще не можешь выразить словами.

— Но почему? — спросил я.

— Для того чтобы выразить его, тебе необходимо иметь и использовать гораздо больше энергии, — ответил он. — Сейчас у тебя такой энергии нет. Безмолвное знание — это нечто такое, что есть у каждого из нас, — продолжал он. — Это нечто такое, что в совершенстве всем владеет и в совершенстве все знает. Но оно не может думать и поэтому не может говорить о том, что знает. Маги полагают, что когда человек начинает осознавать, что он знает, и хочет отдавать себе отчет в том, что он знает, — он утрачивает это знание. Безмолвное знание, которое ты не можешь описать, является, конечно, намерением, духом, абстрактным. Ошибка человека заключается в том, что он хочет познать его непосредственно, так же, как он познает мир повседневной жизни. Но чем больше он желает этого, тем более эфемерным оно становится.

— Не мог бы ты объяснить это более простыми словами, дон Хуан? — спросил я.

— Это значит, что ради мира разума[39] человек отказывается от безмолвного знания, — ответил он. — Чем крепче он держится за мир разума, тем более эфемерным становится намерение.

Я завел машину, и мы поехали молча. Дон Хуан не пытался указывать мне направление или подсказывать, как управлять машиной, что он часто делал, чтобы обострить мою самозначительность. Я не имел четкого представления о том, куда еду. Однако что-то во мне знало, куда надо ехать. Я дал возможность проявиться именно этой своей части.

Поздним вечером мы прибыли к большому дому магов партии дона Хуана, расположенному в сельской местности штата Синалоа на северо-западе Мексики. Путешествие, казалось, совсем не заняло времени. Я не помнил подробностей нашей поездки. Я знал лишь то, что по пути мы не разговаривали.

Дом казался пустым. Не было никаких признаков того, что в нем есть люди. Тем не менее, я знал, что друзья дона Хуана находятся в доме. Хотя я никого не видел, но чувствовал их присутствие.

Дон Хуан зажег несколько керосиновых ламп, и мы с ним сели за массивный стол. Казалось, дон Хуан собирается поесть. Пока я раздумывал о том, что мне сказать или сделать, бесшумно вошла женщина и поставила на стол тарелку с едой. Я не ожидал ее появления, и когда она вышла из темноты на свет, как бы материализовавшись из ничего, я невольно открыл рот от изумления.

— Не пугайся, это я, Кармела, — сказала она и исчезла снова, растворившись во тьме.

Я чуть было не завопил от ужаса. Дон Хуан так смеялся, что я подумал: все в доме слышат его. Я уже было решил, что они сейчас придут, но никто не появился.

Я попытался есть, но мне не хотелось. Тогда я начал думать о женщине. Я ее не знал. То есть, я почти узнал ее, но мне никак не удавалось извлечь воспоминание о ней из тумана, обволакивавшего мои мысли. Я силился прояснить свой ум, но почувствовал, что на это потребуется слишком много энергии, и сдался.

Почти тотчас после того, как я перестал думать о ней, я начал испытывать странное цепенящее беспокойство. Сначала я подумал, что меня угнетали темнота, массивный дом и тишина в нем и за его пределами. Но затем моя подавленность возросла до невероятных размеров, особенно после того, как я услышал слабый лай собаки вдали. В какой-то момент я подумал, что мое тело вот-вот взорвется. Дон Хуан немедленно вмешался. Он подскочил ко мне и нажал на спину так, что во мне что-то щелкнуло. Это нажатие принесло мне немедленное облегчение.

Когда я успокоился, то понял, что вместе с беспокойством, которое чуть было не поглотило меня, я утратил ясное ощущение знания обо всем на свете. Я больше не мог предвидеть, как дон Хуан выразит то, что я знал сам.

После этого дон Хуан приступил к своему самому необычному объяснению. Вначале он сказал, что источником беспокойства, которое овладело мной со скоростью степного пожара, было внезапное движение моей точки сборки, вызванное неожиданным появлением Кармелы, и моей неизбежной попыткой сдвинуть свою точку сборки туда, где я был бы способен полностью узнать ее.

Он посоветовал мне свыкнуться с мыслью о том, что время от времени у меня будут возникать такого рода приступы тревоги, поскольку моя точка сборки будет продолжать двигаться.

— Любое движение точки сборки подобно умиранию, — сказал он. — Все в нас рассоединяется, а затем вновь присоединяется к источнику еще большей силы. Такое увеличение энергии воспринимается как убийственная тревога.

— Что мне делать, когда это случается? — спросил я.

— Ничего, — ответил он, — просто ждать. Вспышка энергии пройдет, опасно лишь не знать, что с тобой происходит. Когда ты знаешь, реальной опасности нет.

Затем он заговорил о древнем человеке. Он сказал, что древний человек самым непосредственным и наилучшим образом знал, что делать и как делать что-либо. Но, выполняя все действия так хорошо, он начал развивать эгоизм, который принес ему чувство, что он может предвидеть и заранее намечать действия, которые он привык выполнять. Вот так появилось представление об индивидуальном «я», которое начало диктовать человеку характер и диапазон его действий. По мере того, как ощущение индивидуального «я» усиливалось, человек постепенно утрачивал естественную связь с безмолвным знанием. Современный человек, будучи наследником этого процесса, в конечном счете, обнаруживает, что настолько безнадежно отстранен от источника всего сущего, что единственное, что ему остается, это лишь выражать свое отчаяние в насильственных и циничных действиях саморазрушения. Дон Хуан утверждал, что причиной человеческого цинизма и отчаяния является та небольшая частица безмолвного знания, которая у него еще осталась, и, во-первых, дает человеку намек на его древнюю связь с источником всего сущего, а во-вторых, чувство того, что без этой связи у него нет надежды на покой, удовлетворение, достижение.

Мне показалось, что в словах дона Хуана есть противоречие. Я напомнил, как однажды он говорил мне, что война является естественным состоянием для воина и что покой для него противоестественен.

— Правильно, — согласился он. — Но война для воина не означает совершение поступков, которыми движет индивидуальная или коллективная глупость или бессмысленное насилие. Война для воина — это тотальная борьба против индивидуального «я», которое лишает человека его силы.

Затем дон Хуан сказал, что настало время продолжить разговор о безжалостности — самой главной предпосылке магии. Он сообщил об открытии магами того, что любой сдвиг точки сборки означает отход от чрезмерной озабоченности своей индивидуальностью, которая является отличительным признаком современного человека. Еще он сказал, что, как полагают маги, именно позиция точки сборки делает современного человека убийственным эгоистом, существом, полностью поглощенным своим образом себя.

Потеряв надежду когда-либо вернуться к источнику всего, человек искал утешение в собственной личности (в самости). Занимаясь этим, он преуспел в закреплении своей точки сборки в строго определенном положении, увековечив тем самым собственный образ себя. Итак, с уверенностью можно сказать, что любое перемещение точки сборки из ее привычного положения приводит к движению прочь от человеческой саморефлексии и сопутствующей ей самозначительности.

Дон Хуан описал самозначительность, как силу, порождаемую человеческим образом самого себя. Он повторял, что это именно та сила, которая удерживает точку сборки фиксированной в ее нынешнем положении. По этой причине главной задачей на пути воина является развенчание самозначительности. Все, что делают маги, направлено на достижение этой цели.

Он объяснил, что маги разоблачили самозначительность и установили, что она есть жалость к себе, маскирующаяся под нечто иное.

— Это звучит неправдоподобно, но это на самом деле так, — сказал он. — Жалость к себе — это реальный враг и источник человеческого страдания. Без некоторого количества жалости к себе человек был бы не в состоянии быть таким важным (значимым, значительным) для себя, каков он есть. Но когда включается сила самозначительности, она обретает свой собственный импульс, и именно эта, на первый взгляд независимая, природа самозначительности есть то, что придает ей ее фальшивое ощущение ценности.

Это его объяснение, которое было бы непонятным для меня при обычных условиях, показалось мне вполне убедительным. Но вследствие все еще присущей мне двойственности, оно показалось немного упрощенным. Казалось, дон Хуан нацеливает свои слова и мысли на определенную цель. И этой целью был я в моем обычном состоянии осознания.

Продолжая свои объяснения, дон Хуан сказал, что маги абсолютно уверены в том, что, сдвигая точку сборки с ее обычного положения, мы достигаем состояния бытия, которое можно назвать только безжалостностью. Благодаря своим практическим действиям маги знают, что как только их точка сборки сдвигается, — разрушается их самозначительность. Лишившись привычного положения точки сборки, их образ себя больше не поддерживается. А без сильного сосредоточения на образе самих себя они теряют самосострадание, а с ним и самозначительность. Таким образом, маги правы, говоря, что самозначительность — это просто замаскированная жалость к себе.

Затем он шаг за шагом начал анализировать то, что произошло со мной днем. По его словам, нагуаль в роли лидера и учителя должен действовать в такой же степени эффективно, как и безупречно. Поскольку у него нет возможности рационально планировать направление своих действий, он всегда позволяет духу указать направление. В качестве примера он привел сегодняшний случай, когда, по его словам, он не знал, как действовать до тех пор, пока дух не подал ему знак ранним утром во время завтрака в Ногалесе. Он заставил меня вспомнить это событие и попросил рассказать ему все, что я смогу припомнить.

Я вспомнил, что во время завтрака дон Хуан смутил меня тем, что явно надо мной потешался.

— Думай об официантке, — подталкивал меня дон Хуан.

— Я помню лишь, что она была ужасно грубой.

— Но что она делала? — настаивал он. — Что она делала, пока ждала нашего заказа?

Немного подумав, я вспомнил, что это была молодая суровая женщина, которая швырнула нам меню и продолжала стоять рядом, почти касаясь меня и ясно давая понять, чтобы я поторопился с заказом.

Нетерпеливо притоптывая носком своей большой ступни, она подколола свои длинные черные волосы высоко на затылке. Перемена была разительной. Она стала выглядеть более привлекательной, более женственной. Меня буквально очаровала такая метаморфоза ее внешности. Из-за этого я даже простил ей ее дурные манеры.

— Это был знак, — сказал дон Хуан. — Суровость и превращение были указаниями духа.

Он сказал, что в тот день его первое действие в качестве нагуаля было направлено на то, чтобы поставить меня в известность о своих замыслах. Для этого он очень простым языком, хотя и скрытно, сказал, что собирается дать мне урок безжалостности.

— Ну, как, вспомнил? — спросил он. — Я разговаривал с официанткой и пожилой дамой за соседним столиком.

Подталкиваемый его вопросами, я вспомнил, что дон Хуан буквально флиртовал со старой дамой и дурно воспитанной официанткой. Пока я ел, он без конца разговаривал с ними. Он рассказывал им смешные, идиотские истории о взяточничестве и продажности правительства и анекдоты о крестьянах в городе. Затем он спросил официантку, не американка ли она. Она отрицала это и смеялась над его вопросом. Дон Хуан сказал, что это хорошо, потому что я — мексиканский американец, который ищет любовь. И я могу начать искать ее хоть сейчас, вот только доем этот отличный завтрак.

Женщины засмеялись. Я подумал, что они смеются, видя мое смущение. Дон Хуан сказал им, что, говоря серьезно, я приехал в Мексику, чтобы найти жену. Он спросил, не знают ли они какую-нибудь честную, скромную женщину, которая хотела бы выйти замуж и не была бы слишком требовательна к мужской красоте. Он сослался на себя как на мое доверенное лицо.

Женщины засмеялись еще громче, я же был очень раздосадован. Дон Хуан обернулся к официантке и спросил ее, не выйдет ли она за меня. Она ответила, что помолвлена. Мне показалась, что она приняла слова дона Хуана всерьез.

— Почему вы не позволите ему говорить самому? — спросила дона Хуана старая дама.

— Потому что он говорит запинаясь, — ответил он. — Он ужасно заикается.

Официантка сказала, что я говорил совершенно нормально, когда заказывал еду.

— О! Вы так наблюдательны, — сказал дон Хуан. — Он может говорить, как все, только когда он заказывает еду. Я повторяю ему снова и снова, что если он хочет научиться разговаривать нормально, он должен быть безжалостен. Я привез его сюда, чтобы дать ему несколько уроков безжалостности.

— Бедняжка, — сказала старая леди.

— Да, но нам пора уходить, если мы хотим еще сегодня найти для него любовь, — вставая, сказал дон Хуан.

— Это вы серьезно насчет брачного дела? — спросила молодая официантка у дона Хуана.

— Будьте уверены, — ответил он. — Я собираюсь помочь ему найти то, в чем он нуждается, чтобы он мог пересечь границу и попасть в место без жалости.

Я подумал, что дон Хуан то ли брак, то ли США называет «местом без жалости». Я засмеялся над этой метафорой и вдруг стал так ужасно заикаться, что напугал женщин до полусмерти, а у дона Хуана вызвал совершенно истерический смех.

— Мне тогда было совершенно необходимо сообщить тебе цель моих дальнейших действий, — сказал дон Хуан, продолжая свои объяснения. — Я сделал это, но ты, как это и должно было случиться, полностью пропустил мои слова мимо ушей.

По его словам, с момента, когда дух проявит себя, каждый шаг будет легко доведен до своего логического завершения. Моя точка сборки достигла места без жалости, когда под влиянием превращения дона Хуана она была вынуждена покинуть свое привычное положение саморефлексии.

— Позиция саморефлексии, — продолжал дон Хуан, — заставляет точку сборки собирать мир ложного сострадания, который, в действительности, является миром реальной жестокости и эгоцентризма. В этом мире единственно реальными чувствами оказываются лишь те, которые удобны тому, кто их испытывает.

Для магов безжалостность — это не жестокость. Безжалостность — это противоположность жалости к самому себе и самозначительности. Безжалостность — это трезвость[40].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.