Глава XXII. Неожиданный приезд сэра Уоми и первая встреча его с Анной

Глава XXII. Неожиданный приезд сэра Уоми и первая встреча его с Анной

На утро следующего дня, не успел я проснуться, как И. позвал меня к Ананде.

Мы спустились вниз, было ещё не жарко, и я с восторгом вдыхал аромат цветов, которые князь развёл во множестве.

Шум города доносился откуда-то издалека. Мне казалось, что это там, за нашей оградой, мечутся люди и бушуют страсти, свиваются клубки страданий и быстро исчезающего счастья. А здесь, подле И. и Ананды, живёт атмосфера устойчивого мира.

Но тотчас мелькнуло в памяти измученное лицо Генри, его бешеный голос. Я вздохнул и ещё раз прочувствовал утверждение И., что невозможно поднять человека в иную атмосферу, если он не носит её в себе.

Первым, кого я увидел у Ананды, был Генри, уныло сидевший перед столом.

– Здравствуй, Левушка, – сказал мне Ананда. – Скажи, пожалуйста, почему ты ночью не открыл Генри дверь, хотя он заклинал тебя это сделать, уверяя, что двум людям грозит смерть?

– Только потому, что дал себе слово не нарушить верности вам. Ведь я обещал вам ни с кем три дня не видеться. Только потому и письмо у него не взял. И говори он мне, что сгорит в огне, если я ему не открою, – я всё равно верил бы вам, а не ему; верил бы, что того, что знаете и можете вы, не знает и не может Генри; хотя – в то же самое время – я совершенно уверен, что Генри знает и может гораздо больше, чем знаю и могу я сам.

У меня не было и нет никаких сомнений. И если вы считаете, что я поступил не так, прошу прощения. Но ослушаться ни вас, ни И., ни Флорентийца я всё равно не могу.

Зная свою невежественность, я не осмелился бы судить о ваших распоряжениях. А будучи спасённым вами от смерти, зная, как самоотверженно откликнулись вы на зов Флорентийца помочь моему брату, – я из одного чувства благодарности и преданности решился бы скорее разделить вашу печальную судьбу, если бы такое могло случиться, нежели нарушить данное вам слово.

– Что ты скажешь мне. Генри? – спросил Ананда. Его голос меня потряс. Ни один отец не мог бы так ласково, с таким состраданьем обратиться к провинившемуся сыну. Я внутренне устыдился. Да, я гордился тем, что выполнил свой урок, что не споткнулся об условность, видя существо дела. Да, я понял, что действительно люблю своих высоких друзей и предан им. Ну а любил ли я Генри? Голос Ананды, в котором не было ни капли упрёка, а одно только бесконечное сострадание, показал мне, как именно должна звучать истинная любовь.

Генри, за минуту до этого мрачный, поднял голову, посмотрел Ананде в глаза и хрипло сказал:

– Сам не понимаю, как мог я дойти до такого состояния.

– Я ведь тебе говорил, чтобы ты не брал писем у Жанны. Я тебя предупреждал, чтобы ты не знакомился с Браццано. Объяснил, что тебе – кармически с ним связанному – придется ему помогать, но лишь тогда, когда ты поймёшь суть его злодеяний. Я запретил тебе даже видеться с ним сейчас без меня или И., а ты пошёл к нему, да ещё повёл с собой Жанну.

– Нет, Жанна не переступала его порога.

– Только потому, что вас встретил Строганов и ты не посмел увести её из магазина в рабочее время, – продолжал Ананда. – Но дело теперь не в этом. Ты, Генри, потерял возможность кончить свои вековые счёты с этим человеком. Ты мог, с нашей помощью, заплатить добром и любовью за то зло, что нанёс когда-то этот человек тебе и твоей матери. И ты не вынес самого лёгкого из испытаний, чтобы двинуться дальше.

Тебе надо сейчас расстаться со мной, но не потому, что я сержусь на тебя или недоволен. Но просто потому, что в атмосфере тех вибраций, где живу я, в колебаниях волн той частоты и высоты, где легко дышу я, – ты, с бунтом в душе, жить не сможешь.

Выбрось письма, – они давят тебя. Рука, их писавшая, была во власти зла, под гипнозом сильного, тёмного и лживого существа. Брось брелок, который привесил тебе Браццано. Посмотри, во что превратилась голубая жемчужина, которой ты так любовался.

Генри, до корней волос залитый краской стыда, вынул часы и с трудом, дрожащими руками, отцепил круг из чёрного агата. Он собирался положить брелок на стол, но И. удержал его руку, говоря:

– Не надо пачкать стол этой отвратительной вещью. Посмотри, где же твоя голубая жемчужина?

Генри положил брелок на ладонь и вскрикнул:

– Да ведь ещё вчера днём я видел, как она переливалась голубым и алым цветом! А теперь здесь смола, липкая и красная, как капля крови.

– Брось её вместе с письмами в камин, и ты, быть может, кое в чём убедишься, – подавая зажжённую свечу медленно, как бы что-то преодолевая, сказал Ананда.

Генри колебался. Но две пары глаз излучали такую огненную волю, что он бросил письма в камин, туда же брелок и поджёг.

Как только бумага вспыхнула, раздался треск, подобный выстрелу, и всё, что было только что брелком, разлетелось в мельчайшие куски, а потом в порошок. Комнату наполнил смрадный дым. Я закашлялся и с трудом дышал. Генри же, не отрывая глаз, смотрел в камин. На лице его выступили капли пота, он точно видел что-то в огне. А пламя – для двух писем – было несоразмерно велико.

Вдруг он вскрикнул, упал перед Анандой на колени и прошептал:

– Какой ужас! О Боже мой, что я наделал? Что меня ждет теперь?

– Ты вернёшься в Венгрию. И уедешь к моему другу, если действительно хочешь заново начать поиски пути к самообладанию и встрече со мною. Не задумывайся о том, что будет в далёком будущем. Ищи сегодня, сейчас силу и любовь решить свой вопрос. Если же не хочешь всего этого, если встреча со мной когда-нибудь тебя не прельщает, – иди своим путём как знаешь и как хочешь. Ты свободен, как был свободен, когда жил со мною. Но если решишься поехать к моему другу, – ты должен отправляться через три часа с отходящим пароходом.

– Жить без вас? Жизни нет для меня там, где нет вас. Но я понял, что виновен, и раздумывать не о чем. Я еду. И слов никаких не даю. Не потому, чтобы я не верил в свои силы. А потому, что я знаю верность вашей любви, знаю, что вы меня позовете, если я буду готов и достоин. Я вымолил, чтобы вы взяли меня с собой. И вы – против воли – меня взяли. Не буду больше просить. Не буду попусту ждать. Я буду действовать и жить, как если бы я жил подле вас.

– Иди, собери вещи, ни с кем ни о чём не разговаривай и вернись сюда. Я сам объяснюсь с князем, дам тебе письмо и провожу тебя, – погладив его по голове, сказал Ананда.

С большим трудом Генри овладел собой, поклонился нам и вышел. Ах, как в эту минуту я любил Генри! Как хотел бы обнять его, попросить прощения за самолюбивые мысли и сказать ему, что всем сердцем понимаю, как тяжела для него эта разлука. Но я не смел прервать молчания своих друзей.

Через некоторое время Ананда встал и позвал нас в свою тайную комнату. Здесь он сел за стол, посадив И. рядом, а я устроился под новым деревцем сирени, которым чьи-то любящие руки заменили моё, отцветшее.

– Много ещё людской скорби увидишь, Левушка, в жизни и немало испытаешь сам, И всякий раз, с каким бы страданием ты ни встретился, будешь видеть, что истоки каждого – в страхе, сомнениях, ревности и зависти, а также в жажде денег и славы. На этих корнях произрастают все другие страсти, в которых гибнут люди. Вторая половина горестей проистекает от слепоты, от мысли, что жизнь есть маленький период от рождения до смерти, глубоко личный и отрезанный от остального мира. И этот главный предрассудок мешает увидеть ясно всю вселенную, понять своё в ней место.

Не считай нас высшими существами, как иногда ты склонен это делать. Когда-то и я, и И. – мы шли так же, как ты идёшь сейчас. В страданиях и плаче раскрывалось наше сердце, в тревогах и муке расширялось сознание.

Твой талант, твои прежние искания высшей духовной жизни, о которых ты сейчас не помнишь, дали тебе возможность и в этой жизни продолжить свой путь совершенствования. Они-то и столкнули тебя с Али и Флорентийцем, с нами и ещё сведут со многими в будущем. Я счастлив, что честь твоя и стойкая верность не поколебались и ещё более приблизили тебя к нам.

Видишь ли, одним из дел, почему я сюда приехал, – были Генри, Анна и Строгановы, запутанные в подлую сеть Браццано когда-то в прошлом и сейчас. Что касается Генри – ты видел и слышал сам. А между тем, он многое уже победил и несколько раз бывал на высоте возложенных на него задач.

У тебя путь иной. Ты одарён сверхсознательными силами, которых не умеешь ещё понять. Интуитивно тебе видны смысл и радость жизни, до которых люди-скептики, экспериментаторы, привыкшие всё ощупывать руками и считать реальным лишь то, что могут нащупать, доходят веками. Им обрести цельность верности так же трудно, как тебе поколебаться в ней. Для них реальность – земля, всё остальное – понятия абстрактные.

И. расскажет тебе, что произошло за это время в доме Строгановых. Ты же укрепишь здоровье в течение десяти дней и будешь потом вместе с нами сражаться за жизнь и свободу Анны, её отца и матери, а также младшего брата, уже гибнущего под давлением Браццано.

Я прошу тебя ещё два дня не видеться с Жанной, которая изводит князя, прося о свидании: но он держится не хуже твоего, хотя и очень страдает, так как – при его доброте – ему слишком тяжело ей отказывать.

Ты не удивляйся, что ещё так долго ждать часа зловещего сражения. Если бы Генри нам не изменил – он помог бы нам очень. Теперь же его роль должен отчасти взять на себя ты. А другую часть его труда выполнит капитан, Я получил от него сегодня письмо. Он благополучно окончил рейс и через восемь-девять дней будет здесь. Вот его-то мы и подождем.

Ну, будь и дальше столь благополучен на своём духовном пути, мой друг. Добивайся полного бесстрашия. И не забудь, что бесстрашие – это не только отсутствие трусости. Это ещё полная работоспособность, полное спокойствие в атмосфере опасности. Тебе надо так уметь жить, чтобы ты, ощущая руку Флорентийца в своей руке, не знал не только страха, но даже дрожания в нервной системе своего физического проводника.

Ананда проводил нас с И., и его глаза-звёзды долго ещё стояли передо мной.

Мы вышли в город и, медленно шагая по тени, добрели до кондитера с волшебным "Багдадом". Признавшись ему, что ещё ничего не ели, мы попросили нас накормить по своему усмотрению. Он провёл нас на маленький, укрытый в тени балкон и попросил подождать минут пятнадцать-двадцать, но за терпение мы будем с лихвой вознаграждены. И. напомнил, что мы вегетарианцы, и заверил, что согласны ждать хоть полчаса.

Оставшись вдвоём со мной, И. стал рассказывать, что произошло за то время, что я проболел.

Одной из первых новостей для меня был визит Строгановой к Жанне, куда она – втайне от мужа и дочери – привезла Браццано.

– Как несложно было Браццано сделать Жанну своим орудием, так же несложно оказалось ей обворожить Генри и свести его с самим Браццано. Генри поверил, что Строганов ревнует дочь и поэтому не позволяет выйти замуж, что Анна – жертва деспотизма отца и Ананды, и что наибольшие страдальцы в семье – сама мать и её младший сынок.

Когда Генри прощался с Браццано, тот сумел внушить ему, что нужно заманить меня любыми способами. Вместе с тем Браццано, имея полную власть над женой Строганова и её сыном, подготовляет всё для похищения Анны. Браццано боится только Ананды, так как со мной одним он предполагает расправиться при помощи своей клики, пусть даже отправив меня на тот свет, – улыбнулся И. – Но он не знает, что сэр Уоми уже едет к нам. И тебе предстоит приятная встреча с Хавой. Браццано уже забыл, – помолчав, продолжал И., – как ему пришлось уронить свой наговорённый браслет, который он, кстати сказать, украл. А я жалею, что дал ему возможность выпрямиться раньше времени. Я не учел, что он так скоро всё забудет, и не понял сразу, как сильна эта гадина.

Дальше он мне рассказал, как Строганова своими безобразными домашними сценами довела мужа до безумного страха и, наконец, припадка, едва не стоившего ему жизни.

– Но Анна? – перебил я И., не будучи в силах выдержать более. – Неужели Анна могла сомневаться, выходить ли ей за Браццано?

– Нет, сомнения, тоже едва не унёсшие и её, крылись в другом. Видя кажущуюся инертность Ананды, она решила, что он не знает, как преследует её турок, и просила помочь освободиться от него. Ананда на это ответил, что причина её страданий в ней самой, что ей надо проверить, действительно ли она уверена теперь в правильности того пути целомудрия, который сама – добровольно и вопреки совету Ананды – избрала. Что надо для себя ясно решить вопрос, идёт ли она путём радостной любви, желая найти освобождение. Или она избрала целомудрие только лишь потому, что любимый не может быть ей мужем? Если она идёт путём отречения и отказа, ограничения и отрицания вместо утверждения жизни, где любя побеждают и творят в радости, – она не дойдёт туда, где сможет слиться в труде и творчестве со своим возлюбленным.

Анна, не углубляясь в смысл сказанного Анандой, решила, что её по-настоящему не любят. Впала в сомнения, правильно ли вообще повела она свою жизнь; бунтовала, требовала, ревновала и даже усомнилась в том, кого любила. Ты видел сам финал этой драмы души за роялем, – закончил он.

Нам принесли завтрак, подали кофе. Вновь оставшись одни, мы возобновили разговор.

– Ты видел внешнюю сторону драмы у рояля. Я расскажу тебе то, чего ты видеть не мог. Сомнениями, слезами, ревностью и горечью Анна возмутила ту устойчивую атмосферу чистоты и мира вокруг себя, в которой был бессилен действовать да-Браццано.

Чтобы его злая воля и грязные мысли могли претвориться в действия, было необходимо, чтобы в душе и мыслях Анны возникли щели, в которых можно было бы зацепиться его злу. Её внутренний разлад предоставил Браццано эту возможность. Владея силой привлекать к себе такие же злые токи других людей, он вызвал вокруг неё целую тучу злых сил и мыслей, внушавших Анне, что любимый её – шарлатан, что никакой иной реальной жизни и радости, нежели земная жизнь страстей, не существует, что не ради абстрактных величин живут люди, а для своих близких, плотью с ними связанных. И пока Анна играла первую часть сонаты, горе её доходило до отрицания Бога, его путей, отрицания высоких людей с их недосягаемой честью. Она была готова признать фикцией всё, чем жила годы. Здесь-то и пришлось Ананде, предельно сосредоточив внимание и волю, вызвать образ своего дяди – вельможи и доктора, о котором я тебе говорил.

Ты по личному опыту знаешь, что можешь услышать и увидеть Флорентийца, если сосредоточишь на нём внимание и свою чистую любовь. Но передать другому своё виденье, если он не обладает этой высшей психической силой, задача очень тяжёлая для физического тела человека. Это сделал Ананда для Анны и спас её, вернул ей силы жить и вновь обрести полное равновесие духа. Потом я расскажу тебе о сыне и жене Строганова... Вошёл хозяин, мы горячо поблагодарили его и пошли домой.

– Теперь, я думаю, настало время прочесть письмо капитана. А я пойду к Ананде. Я бы очень хотел, чтобы ты не выходил из наших комнат, пока я не вернусь, – сказал мне И., когда мы возвращались.

Я обещал, крепко решив, что никуда не пойду. Я достал письмо и свёрток капитана. Запер все двери и сел на диван. И поймал себя на мысли, что почему-то жду Жанну. Не то, что жду даже, но – как и тогда ночью, когда я был уверен, что придёт Генри, – я был и теперь уверен в появлении Жанны.

Я стал читать письмо моего дорогого капитана. Любовь свою к нему и её настоящую глубину я понял только сейчас, когда стал разбирать его крупный, как будто чёткий, но на самом деле не очень легко разбираемый почерк.

"Левушка, – храбрец-весельчак, – т.е. до чего я огорчён, что должен уехать, оставляя Вас не то живым, не то мёртвым.

Некоторую долю спокойствия я, конечно, увожу в сердце, потому что оба Ваших друга сказали мне, что Вы будете жить. Но все эти дни мне так не хватало Вас, Вашего заливистого смеха и мальчишеских каверз.

В Константинополе я пережил целых три этапа жизни. Сначала я всё похоронил. Потом я ожил и увидел, что многое уже ушло, но жизнь ещё не потеряна.

Теперь во мне точно звенит какая-то радость. Как будто я обрёл новое спокойствие: не один только мозг воспринимает день и сопутствующие ему страсти и желания, а на каждое восприятие мозга отвечает сердце; пробуждается доброжелательство ко всякому человеку, а страсти и желания молчат, не имея прежнего самодовлеющего значения. Это для меня так же ново, как нова и непонятна моя, человека холодного и равнодушного, привязанность к Вам. Я думаю, что Вы меня поразили в самое слабое моё место Вашей дикой храбростью. (Простите, но иного названия я ей не нахожу.)

Я с детства носился с идеей неустрашимой храбрости. Бесстрашие было моим стимулом жить, И вдруг я встретил мальчишку, который меня так запросто переплюнул, вроде бы как съел солёный огурец!

По логике вещей я бы должен был завидовать Вам и Вас ненавидеть. А вместо этого я прошу Вас принять от меня маленький привет в знак моей всегдашней памяти и любви, преданной дружбы и желания жить вблизи от Вас. Ваш капитан".

Я был тронут письмом и его – незаслуженными мною – лаской и приветом. Растеребив изящно и хитро увязанный пакет, я, наконец, вынул кожаный футляр, открыл его и вскочил от неожиданности.

Точная копия кольца, которое подал я Ананде от капитана, только с буквой "Л" и с камнями зелёного цвета, лежала на белом атласе футляра.

Я вынул его. По бокам и сзади – вместо фиалок на кольце Ананды – были вделаны очаровательные лилии из изумрудов и бриллиантов. На дне футляра лежала записка.

"Анна сказала мне, что Ваши камни – изумруд и бриллиант; а цветок ваш – лилия. Так я и поступил. Угодил ли?" – прочел я написанное размашистым почерком.

Я был и очень рад, и очень смущён. Я вспомнил, как сказал ему: "Вот такого – никто мне не подарит", – когда мы сидели на диване в комнате Ананды и вместе любовались его кольцом.

Всё ещё сидел я над кольцом, уйдя в размышления о том, где теперь капитан, что он делает, кто подле него и как я буду рад его видеть снова, как вдруг услышал какую-то возню в комнате рядом, похожую на ссору, и голос князя, который я даже с трудом узнал. Обычно он говорил тихо, я и не представлял себе, что он может разговаривать так возмущенно, громким, высоким голосом.

– Две недели подряд вам говорю, что он болен, что его нельзя беспокоить, потому что это может вызвать ещё один рецидив болезни, – и тогда уже ему не будет спасения, – кричал князь, несомненно с кем-то борясь. – А вы, каждый раз повторяя, что обожаете его, лезете с какими-то письмами, с какими-то поручениями, от которых меня издали тошнит. Как вы можете быть игрушкой этого негодяя? – услышал я французскую его речь задыхающимся голосом.

– Вы бессердечный! Это вы зловещий человек! Вы уморили свою жену, как рассказала мне мадам Строганова. Теперь участвуете в заговоре, чтобы уморить Левушку, – кричала вне себя Жанна, голосом визгливым и вульгарным.

– Если бы я не видел вас прежде, до знакомства с этим злодеем, если бы вас не представили люди, которым я обязан не только жизнью моей бедной жены, но и своей жизнью, – я бы не задумываясь выбросил вас сейчас же вон, чтобы никогда больше не видеть вашего бессмысленного лица в моём доме. Но я думаю, что вы сошли с ума! Что вы одержимы злой волей, – и только потому я говорю вам: извольте уйти отсюда сами; вы не увидите Левушку, разве только если у вас под пелериной нож и вы решитесь меня зарезать.

Несколько минут прошло в молчании.

– Боже мой, Боже мой! Что они со мной сделают, – услыхал я снова голос Жанны, молящий, плачущий. – Ну поймите, поймите, – я должна отдать Левушке этот браслет и это письмо. Для Анны. Он должен сам надеть ей браслет, потому что я не могу, не имею сил подойти к ней. Ну поймите, – не могу, да и только! Лишь я беру браслет и подхожу к Анне, – что-то меня не пускает. Нет препятствий, а подойти не могу! А Левушка может. Поймите, если я не передам ему поручения – лучше мне и домой не возвращаться. Ну вот я на коленях перед вами, пожалейте меня, моих детей, – рыдала Жанна за дверью.

Моё сердце разрывалось. Но я понимал, что должен в полном самообладании звать Флорентийца. Я сосредоточил на нём все свои силы и – точно молния – мне ударил в уши ответ: "Зови сейчас же, сию минуту Ананду".

Я ещё раз сосредоточил всё своё внимание, почти изнемогая от напряжения, и услышал как бы издали голос Ананды: "Иду". Я мгновенно успокоился, как-то утих внутри. И тут же совершенно ясно осознал степень безумия Жанны. Поняв вдруг, что у неё есть нож, что она ранит князя, я бросился к двери, но уже другая сильная рука держала руку несчастной, в которой сверкало лезвие тонкого и узкого, длинного ножа... Ананда встряхнул руку Жанны, нож выпал.

– Не прикасайтесь, – крикнул Ананда князю, собиравшемуся поднять нож. – Левушка, закрой дверь этой комнаты на ключ, чтобы сюда никто не вошёл от князя, – обратился он ко мне. – Ну а вы, бедняжка, – по-французски сказал он Жанне, – положите рядом с ножом ваш дрянной браслет.

Жанна как сомнамбула, ни на кого не глядя, положила футляр рядом с ножом на пол.

– Протрите руки, шею, лицо вот этим тампоном, – снова сказал он ей, подавая куски ваты, смоченной жидкостью из флакона, который вынул из кармана.

По виду флакон напомнил мне тот чудной пузырёк, где находилась жидкость, которой смазал меня перед пиром у Али мой брат и я стал чёрным. Я перепугался, что, вдобавок ко всему, бедная Жанна превратится в Хаву.

К счастью, этого не случилось, и я с облегчением вздохнул, видя, что Жанна не чернела, хотя усердно тёрла лицо, шею, руки. Исполнив это, Жанна постояла с минуту в раздумье. Она осмотрела всех нас с удивлением и сказала слабым голосом, точно никого не узнавая:

– Где я? Почему я здесь? Неужели это пароход? О капитан, капитан, не выбрасывайте меня, – вдруг сказала она Ананде. Она снова помолчала, потёрла лоб обеими руками. – Нет, нет, вы не капитан, это не пароход. Но тогда где же я? Ох, голова моя, голова! Сейчас лопнет, – в каком-то бреду тихо говорила Жанна.

Ананда взял её за руку, князь пододвинул ей кресло и, покачивая головой, усадил в него.

– Я так и думал, что она сошла с ума, – сказал он. – Признаться, она и меня едва не потянула за собой. Я еле выдерживал её истерики последних дней.

– Левушка, впусти И., он у двери, – сказал мне Ананда. Я не услышал стука за суетой в комнате, подбежал к двери и впустил И.

Ананда отошёл от кресла, указал И. на Жанну, и тот, подойдя к ней, положил ей руку на голову,

– Узнаёте ли вы меня, Жанна? – спросил он,

– Господин старший доктор, как же могу я не узнать вас? – ответила тихо и совершенно спокойно Жанна.

– Зачем вы сюда пришли, Жанна?

– Я сюда пришла? Вы ошибаетесь, я сюда не приходила и этого дома я даже не знаю, – снова тихо отвечала Жанна. – И я очень хочу к себе.

И. отнял свою руку.

– Ах, нет, нет, я не хочу домой, там ждет меня что-то ужасное... Хотя ведь там мои дети. Боже мой, что всё это значит? Больно, больно в сердце, – вдруг громко закричала она.

Ананда быстро подошёл к ней и взял обе её руки.

– Посмотрите на меня, Жанна. Знакома ли вам вот эта вещь? – Он подал ей обычный восточный кошелёк, шитый бисером.

– Да, это дала мне вчера мадам Строганова. Она сказала, что это подарок Браццано её младшему сыну; но оттуда выпало несколько бисеринок, от чего расстроился рисунок. И что такие бисерины есть только у Анны; что нужно взять их в её рабочей шкатулке и поправить рисунок. А я не могу их взять; не знаю почему, а не могу. – Её голос перешёл почти на шёпот.

И. подвёл меня к Жанне, которая или не видела, или не узнавала меня до сих пор.

– Левушка, Левушка, ах как вы мне нужны! Я вас, кажется, уже год ищу. Хотела вам что-то очень важное сказать, а сейчас всё забыла. Где вы были всё это время? Вот здесь... – Она стала искать у себя в кармане пелерины. – Нет, я больна, Левушка, – сказала Жанна ничего не найдя в кармане и опустив руку.

И. поднял безжизненно упавшую руку Жанны и с помощью князя перевёл несчастную женщину в свою комнату. Здесь он ещё раз отёр ей лицо и руки и подал стакан с водой, куда налил чего-то. Жанна жадно выпила; на её безжизненном и бессмысленном до сих пор лице появился румянец. Через минуту перед нами сидела прежняя Жанна, Жанна самых лучших и чистых минут своей жизни.

– Теперь вам надо вспомнить, как вы жили эти последние дни, Жанна, и рассказать нам, что было с вами. Мы хотим помочь, но для этого надо, чтобы вы всё вспомнили сами, – обратился к ней И.

– О, наконец я дышу спокойно, я вижу вас и Левушку живыми. Если бы я хотела рассказать вам, что со мной было, то могла бы сказать только одно: я была как мёртвая, – сейчас я воскресла. Меня давила какая-то мысль, будто я должна сделать что-то, похожее на преступление... Да, да, вспомнила, Браццано велел мне добиться через Левушку, чтобы на руке Анны был его браслет; что он только тогда может быть спокоен, что она выйдет за него замуж. Теперь я вспомнила всё. Он привёл меня сюда, велел идти к Левушке, и хоть убить кого-нибудь, а пройти к нему и передать этот ужасный браслет. Знаете ли, он точно жжёт руки, когда его держишь, этот браслет.

Она замолчала, потёрла лоб, обвела нас всех взглядом и спросила:

– Я не сделала ничего ужасного?

– Нет, всё хорошо. Забудьте теперь обо всём этом и ничего не бойтесь. Мы проводим вас домой, – сказал ей Ананда.

– Как страшно! Там будет ждать Браццано. Он меня убьёт, – прошептала Жанна, сжимаясь в комочек.

– Не бойтесь ничего. Сейчас мы пойдём встречать одного нашего друга. С ним приедет его секретарь, женщина. Она негритянка. Для нашего друга у нас есть помещение, но её нам поместить некуда. Не дадите ли вы ей приют на эту ночь? В отеле она слишком привлечёт к себе внимание, чего бы нам не хотелось, – сказал Жанне Ананда.

– Ах как я буду рада! Я так боюсь одна теперь.

– Если разрешите, я проведу ночь в вашем магазине, внизу, и тогда вам совсем не будет страшно, – подавая Жанне накидку, сказал И.

– Надо спешить. Князь, мы вас эксплуатируем. Но я только час назад узнал, что именно сегодня должен встретить того мудреца из Б., о котором вам говорил, – пожимая князю руку, сказал Ананда. – Разрешите мне занять комнату капитана, а ему я уступлю свои.

– Зачем же? Хватит комнат в доме, – запротестовал было князь, но Ананда настоял на своём.

Мы простились с нашим милым хозяином и поспешили к пароходу.

Жанна шла между И. и Анандой, а И. держал меня под руку. Я так одурел от всех происшествий дня, что стал "Левушкой-лови ворон".

Когда мы завернули за угол пустынной улицы, то увидели что навстречу идёт Браццано, нагло глядя на нас. Его адская физиономия выражала крайнее раздражение.

Но не сделав и трёх шагов, он вдруг согнулся чуть не пополам, свернул на мостовую и стал переходить улицу.

– Идите, – сказал нам Ананда. – Я сейчас вас догоню. В один миг он был подле турка, и каждое слово, произнесённое его металлическим голосом, долетало до нас:

– Ещё есть время одуматься. Доползи сгорбленным до дома и три дня не имей сил разогнуться. Обдумай, во что вступаешь. Обдумай, кого вызываешь на бой. Ещё есть время, ещё можешь всё искупить. Сиди без языка и движений и думай. Опомнись или пеняй на себя за всё, что последует. В последний раз милосердие дарит тебе зов и возможность исправиться.

Ананда догнал нас, оставил И. с Жанной, ласково обнял меня и сказал:

– Мужайся, мой дорогой. Так много испытаний упало на тебя сразу. Боишься ли ты? – спросил он меня.

– Месяц назад меня перепугала Хава. Но турка я не испугался и вообще ничего в вашем присутствии не боюсь. Я только молю Флорентийца помочь мне в страшные минуты – если они будут, – привести мой организм в полное спокойствие, быть работоспособным.

– Браво, друг, – рассмеялся Ананда. – Ты мне напомнил рассказ капитана, пораженного твоим весёлым смехом в самый ужасный момент бури. Теперь и мне стало весело от твоей храбрости.

Я не успел ничего ответить. Через несколько минут мы уже стояли перед сэром Уоми и Хавой, шедшими нам навстречу с пристани.

После первых радостных приветствий мы усадили Хаву, Жанну и И. в экипаж. Слуга сэра Уоми, нёсший за ним два больших чемодана, положил один из них в экипаж, и кучер натянул вожжи.

Сейчас сэр Уоми показался мне несколько иным. В лёгком сером костюме, в белой шляпе на тёмных вьющихся волосах, с тростью какой-то особенной формы, он легко шёл рядом с державшим меня под руку Анандой. Он отказался от экипажа, сказав, что с большим удовольствием пройдётся с нами пешком. Но прежде он обернулся к своему слуге и спросил, не тяжело ли тому будет нести вещи. Слуга улыбнулся и, положив, как игрушку, чемодан на плечо, ответил, что и десять вёрст прошагать с такой поклажей сущий пустяк.

Встречать нас вышел князь. Против обыкновения лицо его было расстроено, хотя приветствовал он сэра Уоми с большой радостью, даже восторгом, так ему свойственным.

Мы пропустили сэра Уоми и Ананду вперёд. Не сговариваясь с князем, мы оба поняли, что хотим что-то сказать друг другу.

– Князь, – шепнул я ему, – к обеду надо непременно дыню. Восточный мудрец без дыни немыслим, – повторил я слова кондитера, вдруг уверовав в них как в несомненную истину.

– Ах ты Господи, я совершенно об этом забыл! Сейчас побегу распорядиться, – засуетился князь. – Но, Левушка, это поправить легко. А вот вещи те проклятые всё лежат в комнате до сих пор. Я ношу ключ в кармане, чтобы никто туда не вошёл. Ананда трогать не велел, и я боюсь его ослушаться.

Мы стояли перед крыльцом Ананды и, должно быть, имели вид заговорщиков, потому что услышали его весёлый смех:

– О чём вы так таинственно шепчетесь, друзья? – О том, что лежит на полу, – ответил я.

Лицо Ананды стало серьёзно, он бросил нам: "Подождите" и вернулся к сэру Уоми. Прошло, вероятно, минут десять. Князь успел распорядиться насчёт дыни и вернуться назад, раньше чем на крыльце показались оба наших друга.

– Не волнуйтесь, князь. Конечно, всё это очень неприятно, но страшного для вас и вашего дома здесь нет ничего. Вот я вижу у стены стоит лопата. Возьмите её с собой, она нам пригодится, – сказал сэр Уоми князю.

Князь очень удивился, но не сказал ничего и взял лопату. Через несколько минут мы были в комнате и остановились возле сверкавшего на полу розового браслета и узкого ножа. Сэр Уоми, взяв у князя лопату, подобрал на неё обе вещи, достал из кармана коробочку вроде табакерки и высыпал из неё какой-то жёлтый порошок, густо покрывший браслет и нож.

– Отойдите, Левушка, станьте за моей спиной, – сказал мне сэр Уоми. – А вы, князь, спрячьтесь за Анандой.

Когда мы исполнили его приказание, он поднёс спичку к лопате и отодвинулся.

Порошок ярко вспыхнул, вскоре послышались шипение и треск, а потом, точно разбитое стекло, с каким-то стоном разлетелся вдребезги нож. Дым и смрад разошлись по всей комнате, и Ананда во всю ширь распахнул дверь на балкон.

– Вот и всё. Теперь эти вещи ни для кого больше не опасны, Бедный Браццано решил, что он колдун и владеет тайнами средневековья, обладающими несокрушимой силой. И, как всегда, при встрече с истинным знанием все злые тайны, не представляющие ничего другого, кроме гипноза той или иной силы, разлетаются в прах, – задумчиво обводя нас своими фиолетовыми глазами, говорил сэр Уоми.

– Теперь, Левушка, вы можете взять браслет, он абсолютно безвреден, а по красоте это вещь изумительная. – Сэр Уоми засмеялся и с неподражаемым юмором продолжал: – Можете хоть Анне надеть его на её прекрасную руку. Надо только протереть, он закоптился. Возьмите вот этот флакон и протрите камни.

Он подал мне небольшой флакон, я смочил носовой платок и протёр браслет. Больше такой вещи я уже никогда не видел. Вероятно, Браццано ограбил какую-нибудь гробницу египетских фараонов. Думаю, что в коронах европейских королей не было ни подобных камней, ни оправы.

Я собрал жалкие остатки искривленной, ставшей совсем чёрной стали на лопату и выбросил с балкона в сад, а браслет подал сэру Уоми.

– Нет, дружок, эта вещь предназначалась для передачи через вас. Снесите её в вашу комнату, умойте руки, и не станем задерживать нашего милого хозяина, – ласково сказал мне сэр Уоми. – А какова будет судьба браслета – увидим дальше, – усмехаясь, прибавил он.

Быстро прошёл я к себе, спрятал, не без отвращения, браслет, доставивший страдания и заботы стольким людям, умылся и присоединился ко всему обществу, вышедшему на балкон. Я застал уже конец разговора. Сэр Уоми говорил:

– Все эти так называемые тёмные силы – не что иное, как невежественность. Люди, стремящиеся подсмотреть силы природы, при известном напоре одной воли – отыскивают их. Обычно это люди, одарённые более развитыми, чем у других, психическими силами. Но так как их цель – знание, служащее только их собственным страстям и обогащению в ущерб общему благу – они отгораживаются в отдельные группы, называя себя разными умными именами. Компаньонов они подбирают непременно с большой и упорной волей, обладающих силой гипноза.

Это очень длинная история, о ней в двух словах не расскажешь. Тянется она от древнейших времён, и таких источников лжи и лицемерия, слывущих колдунами, алхимиками, провидцами и т.д., очень много.

Возьмём наш случай. Почему скрючился и лопнул нож? Потому что так называемый "наговор" на нём был сделан на смерть упорством воли. То есть, если бы человек, которому он был дан, встретил препятствие к выполнению внушенного ему приказания, – он убил бы всякого, ему мешавшего. Браслет же нёс в себе и другой наговор и имел целью привлечь любовь той, чью руку он должен был украсить.

Та сила знания, где не упорством воли, а любя побеждают, скромная часть которого известна мне, – помогла мне в одно мгновение победить и уничтожить все труды злой воли невежды, истратившего на свои заклятия годы жизни и считавшего чёрную магию вершиной знания.

Слуга пришёл пригласить нас к обеду. Обед сэра Уоми состоял из молока, хлеба с мёдом и фруктов. Я нетерпеливо ждал, будет ли он есть дыню, боясь осрамиться перед князем. Он съел кусок, лукаво поглядел на меня своими беспредельной доброты и ласки глазами. Я обмер; мне показалось, что он раскрыл мою черепную коробку и читал всё, что я думал, и знал, как я боялся, что он вдруг не прикоснётся к дыне.

– Кстати, Ананда, Хаву вы с И. у меня похитили и пристроили по своему усмотрению. Я остался на бобах, без секретаря, хотя мог бы быть спрошен, желаю ли этого, – весело смеялся сэр Уоми. И смех его напомнил мне звон серебряных, гармонично подобранных колокольчиков. – Теперь я хочу – без спроса у вас – похитить во временные секретари вашего юного литератора.

– О, как бы я был счастлив, если бы мог удостоиться такой чести, – в полном восторге воскликнул я.

– Сэр Уоми, я виноват перед вами. Но ведь это только на одну сегодняшнюю ночь, – сказал Ананда. – И если вам сейчас нужен секретарь, я готов служить вам. Сэр Уоми покачал головой и тихо сказал:

– Хаве придется прожить там намного дольше. Вы с И. будете очень заняты. А мальчик пусть останется при мне. Сегодня мне никто не нужен. А завтра, Левушка, если тебе не кажется страшным заделаться секретарём такого сердитого хозяина, приходи в девять часов ко мне и будешь работать часов до трёх-четырёх.

Сэр Уоми встал, поблагодарил князя и сказал, что в пять часов они все вместе зайдут осмотреть его больную жену. С самим же князем побеседует завтра вечером у себя.

Я был на десятом небе. Всё пело у меня внутри. Мы проводили сэра Уоми в его комнату и вернулись к себе. Ананда устроился в комнате капитана. Я не мог удержаться, бросился ему на шею и попросил:

– Ананда, миленький, хороший Ананда, помогите мне не осрамиться завтра у сэра Уоми. В чём заключаются обязанности его секретаря?

Ананда обнял меня за плечи, рассмеялся своим металлическим смехом и, поддразнивая, сказал:

– Вот если бы ты не боялся Хавы, ты бы мог у неё об этом спросить.

– Ну что вы, я уже давно с ней подружился! Это уже история из моего детства. Ананда снова весело засмеялся.

– Постойте, – сказал я, вслушиваясь в его смех. – Как странно. Вы сейчас смеялись, а я почувствовал, что мысли ваши совсем не здесь, а в чём-то далёком, печальном и даже воинственном. Сэр Уоми смеялся, – и я точно серебряные колокольчики слышал. Хотя тоже знал, что мысли его далеко. Но... Как бы это выразить? – замешкался я, подыскивая образ для своей мысли. – Понимаете ли, мысль сэра Уоми была какая-то всеобъемлющая. Она была и где-то там, но одновременно жила здесь. А ваша – жила где-то далеко, а здесь только скользила.

– Да ты, Левушка, действительно любишь загадывать загадки, – улыбаясь и пристально глядя мне в глаза, сказал Ананда. – Ты совершенно отрезвил меня, мальчик. Моя мысль действительно раздвоилась. Но то, что ты подметил и что составляло различие меж нами, не было моей рассеянностью. А тяжким порывом личного горя, причинённого мне одной душой, в твёрдости и верности которой я ошибся. Конечно, я сам виновен, потому что видел то, что мне хотелось видеть, а совсем не то, что носил человек в сердце. И дважды виноват, что воспринял это как личную печаль. А сэр Уоми не может ничего воспринять лично. Его любовь проникает в человека, подымая его и облегчая ему жизнь во всех её проявлениях.

Ты отрезвил меня и... ты же порадовал вчера с Генри, сегодня с Жанной. Ты много выстрадал, но зато ты далеко шагнул. И сколько бы ни продвигался вперёд человек, через какие тяжкие страдания он бы ни шёл к знанию, если он честен и верен до конца, если компромисс не соблазнит его, – он достигает счастья жить легко, радостно. Живи легко и дай себе слово никогда не плакать. – Ананда обнял меня, и мы разошлись по своим комнатам.

Впервые после отъезда из Москвы я расстался сегодня с И. И имел случай в одиночестве подумать обо всём, чем я обязан этому человеку. Я был полон благодарности и нежной любви. Мне так не хватало сейчас моего снисходительного друга и наставника; и было горько, что я ничем не могу быть ему полезен теперь и не увижу его, проснувшись завтра утром. Решив, что после занятий с сэром Уоми я попрошу разрешения сбегать к И., я лег спать счастливый и радостный. Как бы ни был тяжел этот день, а жил я сейчас поистине "легко".

Ровно в девять часов следующего утра я стучал в двери сэра Уоми.

– Ты точен, друг, – встретил он меня, сам отворяя мне дверь.

Меня удивило, что в комнате ничего не изменилось, точно здесь продолжал жить Ананда, у которого неизменно царил образцовый порядок. И сейчас тоже не было заметно никаких следов завтрака, нигде ни пылинки, – только на письменном столе лежало несколько писем, какая-то тетрадь и ещё не обсохшее от чернил перо. Видно было, что сэр Уоми уже давно работал.

Я провёл параллель между нашими комнатами и со стыдом вспомнил, как я сейчас спешил, какой кавардак оставил после себя и как бежал бегом, проглатывая последний кусок у самой двери.

Я дал себе слово и в этом отношении быть достойным своего хозяина. В первый же раз, когда И. нет со мной, я оставил в комнате такой хаос! Мне стало очень, до тошноты, неприятно.

Должно быть, моё лицо отразило моё состояние, потому что сэр Уоми, лукаво улыбаясь, спросил, не страшит ли меня перспектива работать с ним.

– Как могли вы подумать такое, сэр Уоми? – даже привскочил я с кресла, в которое он меня усадил. – Я просто – едва вошёл – увидел в себе ещё одну черту, вдобавок к другим, которые делают меня недостойным счастья служить вам секретарём. Но бояться вас? От вас так и льются потоки любви. Я мог бы бояться Али и его прожигающих насквозь глаз. Но в свете ваших глаз можно только тонуть в блаженстве.

Сэр Уоми рассмеялся, и мне снова почудились звенящие колокольчики.

– Зима, тройки... малиновый звон... – невольно вырвалось у меня.

– Что ты там бормочешь, друг? Тут растаять можно от жары и пыли, а ты бредишь зимой?

– Видите ли, сэр Уоми, я совсем ошалел от всех встреч и переживаний, которые на меня свалились в последнее время. Я никогда не подозревал, что на свете могут жить такие люди, как Али, Флорентиец, вы, наконец И. и Ананда. Да, впрочем, я не думал, что существуют на свете такие, как Анна или Наль.

Я слушал, что говорили эти замечательные люди, и часто их не понимал. Вернее, моя мысль не поспевала за ними; а слова падали куда-то в глубину и оставались там лежать до времени.

Я знаю, что очень неясно выражаюсь. Но я веду к тому, что больше всего мне говорят о человеке тон его голоса и смех. Они точно камертон ведут меня прямиком – минуя всякую умственную логическую связь – к пониманию чего-то очень сокровенного в человеке.

Ананда говорит и смеется голосом самым очаровательным. Вряд ли можно найти ещё один подобный голос, звучащий таким металлом. Раз его услышав – забыть нельзя. Но в сердце моём – вот в том месте, где происходит понимание вещей помимо мысли – я знаю, что в любую минуту его голос способен загреметь гневом, как небесный и страшный гром, от которого всё вокруг может развалиться.

И глаза его – звёзды небесные. А засмеется он – я слышу в его смехе звенящие мечи. А вы говорите – журчат весенние ручьи. Так радостно становится, жить хочется! А засмеетесь – дух захватит, точно на тройке катишь, под звон волшебных колокольчиков.

– Ну и секретарь! Если бы я не знал твоего брата, я бы сказал, что твой воспитатель научил тебя говорить отличные комплименты! Но вот погоди; в тот день, когда мы будем сражаться с Браццано – а это будет посложнее, чем справиться с его кинжалом и браслетом, – внезапно, вслед за только что отзвучавшим смехом, серьёзно сказал сэр Уоми, – ты увидишь меня, по всей вероятности, иным. Тогда и решишь всё о моих ручьях и колокольчиках.

– Думаю, что если мне суждено увидеть вас грозным и гневным, – то это всё же будут раскаты колоколов, зовущих к тому, чтобы грешные опомнились, – представляя себе сэра Уоми другим, сказал я с огорчением. И снова сэр Уоми рассмеялся.

– Ну хорошо, это ещё когда будет, и тосковать тебе о благовесте моих колоколов рано. Напусти-ка лучше в нашу атмосферу своей зимы и начнём работать.

И он начал диктовать мне письмо по-английски, которое я должен был писать по-французски. Этот язык я знал хорошо и затруднений не испытывал.

Так же справился я с итальянским и русским; но когда дело дошло до немецкого – я спотыкался поминутно, даже в пот меня бросило. Сэр Уоми засмеялся.

– Что, Левушка, зима уступила место константинопольскому лету? Ничего, через несколько дней практики всё наладится.

Он ласково помог мне в нескольких местах. Но я твёрдо решил упросить И. говорить со мной только по-немецки и помочь одолеть этот, никогда не нравившийся мне, язык.

Я и не заметил, как пролетело время, раздался лёгкий стук в дверь и в комнату вошёл Ананда.

– А, здравствуй, "звон мечей"! – смеясь, встретил его сэр Уоми, вставая и протягивая ему обе руки.

Ананда с удивлением взглянул на него, побледнел, вздохнул и поднёс руки сэра Уоми к своим губам одну за другой.

– Не смущайся, Ананда, – обнимая его и ласково ему улыбаясь, сказал сэр Уоми. – Этот мальчик старался мне объяснить, что в твоём смехе ему слышится звон мечей. Ну, а я – по его понятию – весна с ароматами и зима вместе. Он только о Хаве умолчал. Но уж я сам решил выпытать, что ему чудится в смехе Хавы и И.

Голос сэра Уоми был добрым и ласковым. Я стоял совершенно красный, как-то сразу устал и ответил, что смеха Хавы не помню, И. почти никогда не смеется иначе, чем это делают шаловливые дети; а вот если чей-нибудь смех и кажется мне загадочным, то это смех Анны. Всё это я говорил быстро и бестолково и закончил неожиданно для всех:

– Сэр Уоми, у меня к вам огромная просьба. Разрешите мне хоть на час сбегать к И. Помимо того, что я стосковался, я тревожусь, не надо ли ему чего-нибудь. Он ведь там уже так долго, – молил я сэра Уоми в жажде скорей увидеть И.

– Нет, дружок. Один туда не ходи. Мы пойдём, вернее поедем, в магазин в коляске князя. Но предварительно позавтракаем. Беги умывайся, переоденься так, чтобы сразу после завтрака выехать из дома, и приходи в столовую, где уж наверняка будем оспаривать с тобой право на дыню.

Я вышел, засмеялся, подпрыгнул от удовольствия, унося в душе неподражаемый юмор, светившийся в глазах сэра Уоми. Странным показалось мне, что столько времени прожил я здесь, а не знал, что у князя есть свой выезд.

После завтрака, за которым я то и дело превращался в "Лёвушкулови ворон", сэр Уоми встал и велел мне захватить браслет.

– Заверни его в этот футляр. – И он подал мне шёлковый платок тёмно-синего цвета, по краям которого шли мелкие белые цветочки, очень красивые, похожие на маргаритки, а в середине был вышит шёлком белый павлин с чудесным распущенным хвостом в обрамлении голубых крупных колокольчиков.

Я исполнил приказание, положил завёрнутый в платок браслет в карман и сел рядом с сэром Уоми в коляску, под белый балдахин. Ананда пошёл по какому-то делу, с тем, чтобы через час прийти прямо в магазин.

По случаю праздника в магазине стояла полная тишина. Дверь нам открыла Хава, сказав, что Жанна со вчерашнего вечера не может подняться от сильнейшей головной боли, и что И. провёл подле неё тревожную ночь.

Сэр Уоми молча кивнул головой, велел мне оставаться внизу с Хавой, а сам прошёл наверх.

Хава теперь уже не пугала меня своей чернотой, хотя от лёгкого персикового цвета платья казалась ещё более чёрной.

– Вы очень изменились, Левушка. У вас такой вид, точно вы выросли и окончили по крайней мере два университета, – улыбнулась она мне, усаживая меня в уголке в кресло и показывая все свои дивные мелкие зубы.

– Ах, Хава! Как бы я хотел никогда не кончать многих из тех университетов, через которые сейчас прохожу. Я живу такой дивной жизнью. Я так очарован теми, кто сейчас радом со мной. С одной стороны, я живу надеждой снова встретить Флорентийца; а с другой – готов плакать при мысли, что придёт пора, и мне надо будет расстаться со всеми теми, кто теперь с таким милосердием переносит моё присутствие. И никто из них ни разу не показал мне, что утомлён или раздражён, хотя я ежесекундно сознаю, как высоко превосходят они меня.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.