Глава XIII. Леди Цецилия Ретедли в деревне у лорда Бенедикта

Глава XIII. Леди Цецилия Ретедли в деревне у лорда Бенедикта

Как было условлено накануне, в назначенный час Дория и капитан Джемс встретились у подъезда леди Цецилии. Обменявшись приветствиями, они молча стали взбираться по уже знакомой лестнице. Чем выше поднимался капитан, тем больше он робел. Судя по виду дома и по тем редким людям, что спускались им навстречу, в оборванных и грязных платьях, капитан ожидал найти в матери Генри нечто подобное тому, что сейчас видел. Но он твёрдо говорил себе, что идёт к вдове своего брата, обиженной женщине, незаслуженно оскорбленной всей его семьей и его собственной матерью.

В его сердце раскрывалось такое огромное сострадание, что он заранее принял любую форму, в какой бы ни встретил вдову брата. Он старался быть спокойным, он знал свой долг сейчас и хотел его выполнить. Но помимо его воли что-то вызывало дрожь в руках. Он думал о жизни, полной героических усилий, и готовился увидеть развалину, физически и нравственно измождённого человека. В свою очередь Дория, хотя и была уверена, что женщины с сердцем и мужеством леди Цецилии не подвержены истерикам, всё же опасалась повторения обморока и спазмы сердца.

На лёгкий стук в дверь послышались шаги, и изумлению капитана и его дамы не было предела. Перед ними стояла совершенно готовая к отъезду леди Цецилия, в элегантном шёлковом костюме, прелестной небольшой чёрной шляпе и с шалью. Изящество фигуры, скрываемой до сих пор старым платьем и передником, отлично причёсанные волосы и новая для Дории манера держаться приковали её к месту. Леди Цецилия теперь казалась моложе и выше и так напоминала Алису, что не назвать их сестрами было бы невозможно даже тем, кто видел бы их впервые. Капитан, готовившийся увидеть богатый, но нелепо напяленный наряд, ждавший некоторого убожества и вульгарности в своей невестке, был так поражен, что ему стало стыдно за свои покровительственные мысли и снисхождение, с которыми он сюда поднимался. Видя, что её гости не входят, леди Цецилия распахнула дверь, улыбнулась и сказала:

– Войдите, пожалуйста. Я приготовила вам лёгкий завтрак, проглотить который займёт у вас пять минут времени. Мы успеем к поезду, всё готово.

Оторопевшие Дория и капитан поздоровались с хозяйкой, не давшей им времени вымолвить ни слова и усадившей их за небольшой стол, покрытый белоснежной скатертью. Точно по волшебству перед каждым из них очутился дымящийся шоколад и пудинг.

– Боже мой, только в детстве, дома, я ел такой чудесный пудинг, леди Цецилия.

– Быть может, это не единственное из воспоминаний детства, лорд Джемс. Если вы обратите внимание на вашу чашку, то узнаете и её. Мой муж дорожил ею и говорил, что это ваш подарок.

Капитан осторожно поднял свою чашку и тотчас же признал в ней свой подарок старшему брату в один из дней его рождения. Сердце у него сжалось, молнией мелькнули тысячи воспоминаний, и он ещё раз пристально посмотрел на свою невестку. Это была несомненная красавица. На её лице, немолодом, бледном, не было ни одной морщинки, только кожа была чуть жёлтая, напоминая лёгкий загар или слоновую кость. Дория увидела, как изменилось лицо капитана и как задрожали его губы. Ей стало страшно, выдержит ли леди Цецилия такое волнение, и она стала торопить капитана, уверяя, что они могут опоздать к поезду.

Через несколько минут они уже сидели в коляске, а затем и в поезде. Каждый чувствовал так много, что все они предпочитали вести самый незначительный разговор. Объясняли леди Цецилии станции и знакомили её с семьей лорда Бенедикта и с теми людьми, которых она встретит в его доме. Благополучно добравшись до места назначения, капитан усадил обеих дам в коляску лорда Бенедикта, проверил их вещи и, сердечно простившись с ними, возвратился к часу дня в Лондон, как и предполагал.

Леди Цецилия, расставшись накануне с Дорией, не пожелала примерить при ней ни одного из привезённых костюмов и платьев, сказав, что выберет что-нибудь в дорогу сама и приладит, если будет надобно. Остальное возьмёт в деревню и там, с помощью Дории, постарается пригнать по фигуре. Дория не спорила, так как не хотела ничем отнимать силы у леди Цецилии, силы, которых, как она полагала, ей понадобится немало для предстоящих испытаний. Увидев леди Цецилию одетой так артистически и именно в то, что она наметила для её первого появления в деревне, Дория была удовлетворена и успокоена, найдя в этом верный признак большого самообладания.

Сейчас, впервые за двадцать пять лет выехав за город, впервые сев в коляску, леди Цецилия думала не о капризе судьбы, выносящей её на поверхность из той клетки труда и одиночества, в которую она считала себя навек заточенной. Она думала всё о том же, всё о тех же словах лорда Бенедикта в письме, о её вине перед братом, перед любимым и нежным существом, которого она сделала ещё более несчастным, лишив его своих забот и любви. Вся её воля сейчас, вся любовь и надежды собирались вокруг племянницы, она жаждала дать ей и её будущим детям то, чего лишила своего обожаемого брата.

Леди Цецилия не думала о том, чего её лишили люди. Она не ощущала себя именинницей, которую жизнь вознаграждает по достоинству. Она думала только об Алисе, об этой молодой жизни, которой она может быть полезна. За Генри, с того самого момента, как он уехал к лорду Бенедикту, леди Цецилия перестала волноваться. О встрече с капитаном Джемсом, который сохранился в её памяти подростком, она думала мало, как вообще мало думала о прошлом, об обидах, причинённых ей семьей мужа. Она всё и всем простила, но себе не могла простить лишних страданий брата. Вся под воздействием этой мысли, леди Цецилия жаждала поскорее увидеть Алису и претворить в дело энергию своей любви.

Чем ближе были путницы к дому лорда Бенедикта, тем сильнее волновалась леди Цецилия. Теперь она думала о сыне. Как ни тесно было дружеское сближение матери и сына за последние дни, всё же в её наболевшем сердце зажили не все трещинки былых отношений. Не зная, что Генри ещё не ведает о своём родстве с Алисой и капитаном, не зная также, что приезд её будет для него неожиданностью, она беспокоилась, как примет сын её новый облик и как перенесут его потрясённые нервы её появление "в свете". Ей не суждено было решить этот вопрос, так как едва экипаж завернул в аллею парка, как навстречу вышли юноша и девушка, смеясь и болтая и, очевидно, никак не ожидая коляски. Внезапно точно выстрел раздался крик: "Мама!", и прежде чем леди Цецилия успела что-либо сообразить, она уже была в объятиях сына, прыгнувшего на подножку.

Дория остановила коляску, уступила своё место Генри, глаза которого были влажны, и предоставила матери и сыну доехать до подъезда, где виднелась высокая фигура Флорентийца. Когда экипаж остановился, никто не успел открыть дверцы раньше самого хозяина. Подав руку своей гостье, он помог ей выйти из коляски, ввёл на террасу, где уже ждал накрытый стол. Усадив совсем бледную леди Цецилию на диван, лорд Бенедикт подал ей маленькую коробочку, прося скушать конфету, которая освежит её после долгого пути.

Не смея ослушаться, леди Цецилия сняла перчатку и невольно поглядела на прекрасную руку, державшую перед ней открытую коробочку. Она подняла глаза и утонула в море ласки, лившейся из глаз хозяина дома.

– Смелее, леди Оберсвоуд, уверяю вас, всё более нежели благополучно, хотя я и напугал вас виной вашей перед пастором.

Леди Цецилия сразу же почувствовала себя увереннее и проще среди невиданного ею десятки лет великолепия и простора и ответила своим музыкальным голосом:

– Такая великая и благодетельная рука, как ваша, лорд Бенедикт, не может никого напугать. Человек или не готов принять весть, которую она подаёт, или чересчур низменен, чтобы понять, что ему подаётся мудрость и спасение. Но если он вообще способен видеть Свет, он не испугается.

Не успела она закончить, как на ступенях террасы показались Дория и Алиса.

– Что это? Сплю я? Или это мираж, и моё воображение показывает мне, какой я буду через двадцать лет, – закрыв глаза рукой и остановившись, тихо говорила Алиса. – Лорд Бенедикт, я просто боюсь открыть глаза. У меня, вероятно, жар и галлюцинация.

– Успокойся, друг мой, тебе не так легко теперь заболеть после той долгой твоей болезни, – рассмеялся Флорентиец. – Открой глаза и посмотри хорошенько на сестру твоего отца, ту любимую его сестру Цецилию, которую он искал до самой смерти, да так и не нашёл. Теперь она перед тобой, и если бы нашлись желающие не признать её, – ваше фамильное сходство убедительнее всего.

От неожиданности Алиса, при всём своём мужестве, была не в силах двинуться с места. Леди Цецилия и не менее Алисы пораженный Генри сочли её молчание за нежелание признать их роднёй.

– Мама, дорогая, милая, не огорчайтесь. Если Алиса не захочет признать вас, я буду так любить вас, так заботиться, что вы забудете, как отвергли вас сейчас.

– Да вы совсем с ума сошли, Генри, – закричала Алиса, бросаясь к леди Цецилии. – Тётя, тётя и ещё раз тётя, всей душой желанная! Если папа искал вас и не нашёл, то та, о ком он говорил как о единственной своей счастливой в жизни встрече, найдена лордом Бенедиктом не для драм и скорби, а для общего нашего счастья и любви. Папа, обожаемый папа всё надеялся отдать вам свою любовь, вознаградить за ваши страдания, о которых постоянно думал. Он не успел. Но этот дом, бывший домом его возрождения, счастья и смерти, этот дом вернёт вам не только племянницу, но и внуков, и друзей, и бодрость, и радость. Тётя, не плачьте, я не могу этого видеть. Обнимите меня, принимая в моём лице всю ту любовь, какой любил вас папа.

Успокоив дрожавшую леди Цецилию, Алиса и Генри проводили её в приготовленную ей комнату. Подорванный непосильным трудом всей жизни организм бедной женщины едва справился к вечеру при помощи целебных трав лорда Бенедикта со всей путаницей новых дел, людей, происшествий, свалившихся на неё сразу. Первой, кто постучался к ней на следующее утро, была Алиса, Личико её, вчера такое бледное, сияло сегодня всей прелестью юности и свежести. Ласково, нежно поднимая тётку с постели, на которой та уже давно сидела в задумчивости, Алиса попросила её примерить платье, которое они с Дорией выбрали ей на сегодня, желая видеть её в полном смысле красоткой.

– В таком случае племянница моя должна становиться спиной к публике, чтобы лица её никто не видел рядом с моим; иного средства нет и никакие костюмы мне не помогут.

Раскритиковав причёску тётки, которая по старой моде и по долголетней привычке уложила волосы тугими жгутами, Алиса занялась её головой, болтая обо всём, не давая тётке задумываться о тревоживших её вещах.

– Вот что, тётя. Как бы вы ни были встревожены, раз вы попали в дом лорда Бенедикта, можете быть уверены, что беды ваши миновали. Не стоит думать всё об одном и том же тяжёлом, потому что минуты бегут, а человек всё сидит печальный и не видит того радостного, что несёт ему летящая минута.

– Да, дитя, ты совершенно права. Но за всю мою жизнь не было дня, когда бы я не помнила, не любила и не благословляла двух людей: твоего отца и моего сына. И ни того, ни другого я не умела сделать счастливыми.

– Не смею спорить, тётя, о том, чего ещё не знаю по опыту, то есть о сыне. Но боюсь, что вы очень ошибаетесь, и всё счастье, главное счастье Генри именно в том и состоит, что у него были вы. Что же касается второго, то у меня до самого последнего времени только и было во всём свете три человека: отец, мать и сестра. Я их любила всем сердцем, как могла и умела... И ни одного не сделала счастливым. Это было трагедией моей жизни, раной, которая вечно кровоточила. И только здесь, подле великого друга, моего второго отца лорда Бенедикта я поняла и смысл моего страдания, и цену жизни вообще, а не только своей личной. Думаю, что лорд Бенедикт разъяснит вам всё то, что было до сих пор от вас сокрыто. И вы найдёте здесь радость в том, чтобы помочь целому кругу людей вновь сойти на землю.

Леди Цецилия, тронутая любовью, звучавшей в словах племянницы, далеко не всё поняла, о чём та говорила, но вопросы задать не пришлось, так как в дверь стучал Генри, нетерпеливо требуя, чтобы его впустили. После многих восторгов по поводу нового внешнего облика матери, бесконечного удивления сходством её с Алисой Генри всё не мог понять, почему он сразу же этого не увидел. Все трое спустились вниз, и леди Ретедли познакомилась с остальными членами семьи, которых не могла видеть вчера из-за своего недомогания. Красота Наль произвела на неё такое сильное впечатление, что она даже оробела.

– Я вижу, леди Ретедли, моя красотка-дочь пленила вас.

– Да, лорд Бенедикт. Должна признаться, что не только красота вашей дочери, но и что-то ещё в ней, в вас, да, пожалуй, и в муже вашей дочери, и в Алисе меня пленяет и страшит. Мне всё кажутся, что я недостойна вашего общества, – краснея до волос, сказала леди Цецилия. – Быть может, это результат моего слишком долгого одиночества, слишком давней привычки скрываться. Я, вероятно, отвыкла от людей. Хотя, – прибавила она, смеясь и ласково глядя на хмурившегося Сандру и добрейшего Амедея, – вот юного вашего друга, как он ни строго на меня смотрит, и лорда Мильдрея я вовсе не боюсь.

– Браво, леди Оберсвоуд! Вы попали не в бровь, а в глаз нашему учёному Сандре. Он считает себя первым другом вашего покойного брата и потому, ввиду особой важности вашего приезда, считает неудобным быть просто весёлым и напускает на вас пыль своей учёности.

– Пощадите, лорд Бенедикт, – взмолился расхохотавшийся Сандра. – Неужели вся моя учёность – только одна пыль? Бог мой, я готов до конца дней дать обет не хмуриться от радости, только бы не носить никогда мантии или парика книжного червя.

Быстро отдав кое-какие распоряжения, осведомившись, чем будет занят каждый из членов его семьи, отменив кое-что в порядке дня, лорд Бенедикт сказал, что объявляет своё право хозяина показать гостье дом и парк, на что уйдёт всё утро до самого завтрака, и тогда он уступает право развлекать гостью всем остальным.

Первой комнатой, которую увидела леди Цецилия, был кабинет Флорентийца. Усадив её в кресло, хозяин подал ей великолепный портрет пастора, написанный Амедеем и передававший всю новую живую жизнь лорда Уодсворда. Невольный поток слёз хлынул из глаз его сестры.

– Боже мой, я всё хранила в памяти лицо юноши с пламенными глазами. Ни разу я не подумала, что брат мой уже старик, седой, как и я. И ни разу не мелькнула у меня мысль, что немало морщин и седин прибавила ему я.

– Плакать не свойственно вам, леди Оберсвоуд. Ведь вы так полны желанием перевести в дело всю ту энергию любви, которой вы лишили брата при его жизни. Выслушайте меня, но сначала ответьте мне на два вопроса. Во-первых, чувствуете ли вы себя в силах слушать, спокойно обдумывать и ещё спокойнее решать? И во-вторых, верите ли вы мне так, чтобы ни в одном моём слове не усомниться? Подумайте прежде, чем дать ответ. Это очень важный момент вашей жизни. Он не менее важен и для целого круга людей, часть которых вы знаете, часть не знаете совсем и не помните в данной жизни, но с которыми, тем не менее, вы тесно связаны.

Когда я спрашиваю вас, верите ли вы мне, то это означает не только веру в мою честь и доброжелательство. Но веру и в мои знания не одной данной, но всех жизней человека, всех его кармических связей, всех его возможностей творчества и искупления в данное сейчас. Я вижу, что вы меня не совсем понимаете. Первое, что вам следует узнать, – это вечная жизнь каждого существа, сходящего на землю. Земля – мир форм, где идеи, энергия, мысль, всё, чем живёт человек, непременно претворяется в форму. Всё неосязаемое, невидимое, всё самое высокое, чем живёт человек на земле, – пока он на ней живёт, – всё непременно и непрестанно претворяется им в форму, если он живёт полезным членом своего общества. Всякий болтающий попусту, воздвигающий на словах памятники человечеству и не умеющий ни зашить дыру на платье своего друга, ни вылить своей любви в самое простое дело обычного трудового дня, – тот только бесполезный нарост на теле человечества.

Земля – мир действенных форм, мир труда. Здесь каждый человек должен проходить свой урок, не требуя ничего от людей, но неся им свою помощь. Вы были матерью, которая всю жизнь помогала сыну. Вы были слишком снисходительны, не упрекали сына за лень, невнимательность, невыдержанность и эгоизм. Вам казалось, что жизнь сама научит его великому искусству самообладания. В этом вы были неправы. Но это вопрос второстепенный в сравнении со всем тем, что вам надо понять и решить сейчас. Чудес нет. Всё, что кажется чудом одному, – самое простое знание для другого. Мне, как и многим другим, удалось пройти в знании дальше тех, чьи мысли и сердца не были так пытливы. Из того, что открыто мне, я могу сказать вас сейчас не так уж много. Но и это немногое покажется вам чудом.

Человек живёт в земной форме не один и не сто раз, а столько, сколько требует его эволюция, его движение к вечному и непрестанному совершенствованию. Этот путь у каждого свой, неповторимый. И тот, кто понял, что нет Бога иного, чем носимый в себе огонь творчества, кто понял, что пока живёшь на земле, всё, в чём можешь двигаться вперёд, это только твой собственный текущий день, – тот не упустит возможностей земной своей формы, в которой живёт сейчас.

Не зная никаких мировых философий, вы умели презреть всё условное, раскрыть самое драгоценное в себе и действовать. Так или иначе, вы поняли законы жизни. Вы не схоронили свой дар любить и оделяли чистой и верной любовью всех, кто встречался вам на пути. Одного только вы обделили, с одним только строили отношения по условным законам земли, – с вашим братом. Не будем говорить о том, как много страдали вы, как много благодаря этой вашей тактике страдал он, – перейдём к сути дела. К вопросу: можно ли отдать человеку свой долг любви и заботы, если он разлучен с тобой смертью? Я уже говорил вам, что человек живёт не один только раз. Есть такие особо возвышенные души, которые осеняет любовь и деятельные заботы невидимых людям земли помощников, они заранее готовят для них место следующего воплощения, учитывая наилучшие возможности для их развития. Если дух человека чист, велик и самоотвержен, нужен земле, как помощь и мудрость, то те его друзья, каких религия зовёт святыми и ангелами, а мы – владыками карм и невидимыми помощниками, подбирают ему семью, в которой он воплотится.

Для вашего брата такая будущая семья определена. Эти друзья его и привели вас ко мне, так как семья будет создаваться для него в моём доме, с моею помощью. Будущие родители вашего брата – это Алиса и лорд Амедей. Их первенец будет не кто иной, как ваш брат. Вам предоставляется возможность отдать остаток сил и жизни не только первому ребёнку Алисы и Мильдрея, но и всем их детям. Хотите ли вы этого, леди Цецилия? Если вы этого хотите, вы должны духовно собраться, должны, в полном самообладании, дать два обета: обет полного и беспрекословного повиновения мне, так как только им одним вы можете выразить свою неколебимую верность взятой на себя задаче. И потом вы должны дать обет целомудрия и безбрачия.

Вы рассмеялись, так невероятно показалось вам предположение, что вы выйдете замуж сейчас, после чистой и долгой жизни в одиночестве. И тем не менее обет должен быть вами произнесён, ибо за каждым поворотом жизненного пути человека ждут испытания. Я писал вам, что у вас есть ещё племянница, старшая дочь пастора, Дженни. Дженни и её мать всю жизнь терзали пастора своею склонностью ко злу. Пока он был жив, он защищал их своей чистотой. Теперь, увы, они широко раскрыли свои сердца и мысли злу и спасти их уже никто не может.

В их головах зреют замыслы отнять ваши с Алисой капитал и дом. Начнут они с суда и официальных каверз, а кончат тем, что будут соблазнять вас обеих блестяще – по их мнению – выйти замуж. Я вполне уверен в вас. Но не от меня зависит, какие обеты вы дадите Вечности. Их выбрали те, кто выше меня, но выбор ваш совершенно свободен. Никто, ничем, никак вас стеснить не может. Не спешите с ответом. Если он будет отрицательным, на вашем внешнем благополучии это никак не скажется.

Леди Цецилия встала, подошла к креслу Флорентийца и опустилась на колени:

– Мне незачем выбирать. Великий друг Флорентиец. Я ничего не знала и не знаю. Но из того, что вы мне сказали, принимаю всё до конца. Я не знаю, кто вы, но сердце моё назвало вас Великой Рукой. Таков вы для меня в эту минуту, таковым останетесь и впредь. Перед алтарём Бога живого я произнесла один только обет верности – верности мужу. Я его сдержала легко и просто. Перед лицом того же Бога, которому служу, как умею, я даю вам те два обета, о которых вы говорили. Я буду повиноваться радостно всему, что будет вам угодно мне приказать. Я не вступлю в новый брак ни с кем, хотя бы кто-то говорил мне, что я этим спасу его жизнь.

Я хочу отдать свой труд и жизнь не только брату, но и всем детям Алисы, и всем тем, на кого вы ещё мне укажете. Я пойду всюду, так и туда, как вы укажете мне.

– Встань, друг, встань, новая душа, готовая к жизни самоотверженного сострадания. Не важно быть выдержанным и спокойным, когда всё благополучно. Растет дух человека только в борьбе и грозах, в страданиях выковывая выдержку. Помни, друг и сестра, только одно отныне: радость – сила непобедимая. Нам предстоит борьба с тёмными силами. Наше участие в ней будет небольшое, мы уедем и оставим основное на великого мудреца Ананду, которого ты чтишь. Пойдём отсюда. Храни всё, что я сказал, в тайне, и возьми этот браслет, что оставил тебе пастор. На нём из этих зелёных камней составлена надпись: "Любя побеждай".

Флорентиец обнял леди Цецилию, надел ей на руку чудесной работы браслет, который она поцеловала, как бы ещё раз подтверждая свои обеты, и они вместе прошли в парк, где на одной из уединённых скамеек нашли печального и задумчивого Генри.

– Что же ты сидишь здесь один. Генри? – спросил Флорентиец.

– Ваши приказания я выполнил, лорд Бенедикт. Я обошёл весь парк и, признаться, огорчился, не найдя в нём вас и мамы. Мне так хотелось побыть с вами и с ней, что я чуть не плакал. Зато теперь я так счастлив.

Голос Генри, прежде резкий и сухой, звучал нежно и ласково. Взгляд его, открытый, прямо в глаза Флорентийцу, изумил леди Цецилию.

– Боже мой. Генри, где ты взял этот голос и этот взгляд? У меня даже сердце забилось. Ты сказал эти слова точь-в-точь как мой брат Эндрью, твой дядя. Ты – типичный, вылитый Ретедли, но сейчас твой взгляд, твой голос были живым воплощением моего брата.

– Ретедли? – в полном изумлении сказал Генри. – Ты, мама, что-то путаешь от волнений последних дней.

– Нет, Генри, настало время тебе узнать, что ты – Ретедли. Сын Ричарда Ретедли, барона Оберсвоуда. Я тебе не могла сказать об этом раньше, так как отец твой, умирая, взял с меня слово, что я не вернусь в дом его отца до тех пор, пока дед будет жив. Дед умер очень скоро, через несколько дней после смерти твоего отца, не оставив завещания. Я пришла в дом к его матери, но меня не приняли, оскорбили ужасно, сказав, что я не жена, а девок на свете много. Теперь выяснилось, что дед оставил мне весь капитал, которого он лишил Ричарда после ссоры с ним, но мать, зная всё, скрыла эго от меня. Я была не в силах вынести оскорбление, я действительно вышла замуж за твоего отца против воли его родных. Я бежала ночью из родного дома с твоим отцом, но венчали нас, как венчают всех англичан, и ты – родной и законный сын Ричарда Ретедли.

Не дав опомниться онемевшему от изумления Генри, леди Цецилия продолжала:

– Это ещё не всё. У моего брата, о котором я думала как о величайшем и счастливом певце и который стал пастором, было, оказывается, две дочери. Одну из них мы знаем, это Алиса, нам предстоит узнать ещё вторую – Дженни.

– Приди в себя. Генри, друг, – пожимая руку Генри и улыбаясь сказал Флорентиец. – Тебе предстоит ещё такая масса новых положений, что прежде всего я тебе советую: подружись поближе с Алисой. Она всё тебе расскажет о своей семье и об отце, а как тебе стать почтительным племянником лорда Джемса, думаю, этому тебя теперь учить не надо.

Навстречу трём собеседникам уже шли остальные члены общества, приглашая их в дом к завтраку.

Леди Цецилия, как все цельные натуры, приняв решение, уже не знала колебаний. Она ясно понимала свой дальнейший путь, и какие бы трудности ни предстояли ей, она знала, куда и к чему ей идти, и была спокойна.

Дни мелькнули, пора было ехать в Лондон. Лорд Бенедикт предложил леди Цецилии и Генри поселиться в его лондонском доме, чтобы не возиться с квартирами и обиходом и иметь по возможности больше времени быть подле во время сложных нотариальных дел, связанных с получением капитала.

Леди Цецилия как бы запнулась, прежде чем дать согласие, но, вспомнив свои обеты, радостно улыбнулась и с благодарностью приняла предложение за себя и сына.

Вполне благополучно и весело совершился переезд всей семьи в Лондон. Каждый с благодарностью сознавал, сколько новых сил взрастил он в себе за время жизни в доме Флорентийца, и любовь к нему единила их в ещё большей взаимной дружбе.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.