Глава VI. Франциск и карлики. Мое новое отношение к вещам и людям. Записная книжка моего брата Николая

Глава VI. Франциск и карлики. Мое новое отношение к вещам и людям. Записная книжка моего брата Николая

Не успел я войти в свою комнату, как очутился в буквальном смысле слова в объятиях моего птенца. Сегодня я и в нем окончательно увидел не птенца, а молодую, сильную птицу, обещавшую сделаться неоспоримой красавицей. В первый раз за время своей жизни со мною мой белый друг не нуждался в моей помощи, чтобы вспрыгнуть ко мне на плечо. Раскрыв крылья, он охватил ими мою голову и терся своей головкой о мою щеку. Я даже ошалел от неожиданности такого бурного привета и представлял из себя довольно нелепую фигуру, когда голова моя исчезла в павлиньих перьях и слышен был только мой смех да смех моих друзей, потешавшихся над Левушкой с павлином вместо головы.

Успокоившись, мой павлин по приказанию И. учился отдавать поклон каждому из моих гостей, за что получал сладкий хлеб, которого он был большим любителем. Наконец, вдоволь накормленный и напоенный, он снова взобрался мне на плечо, и мы вышли по направлению к лесу.

Через долину, еще жаркую, я перенес птицу на плече; но вес ее был уже солиден, и в лесу я спустил ее на землю. Павлин бежал рядом со мной, что теперь для него уже не составляло никакого труда. Но сегодня я подмечал в нем что-то новое, чего раньше не видел в моем воспитаннике. Мне казалось, что в павлине появилось нечто духовное, какой-то трепещущий свет точно шел от его головки и тех мест, где начинались его крылья. Да и в глазах его, мне чудилось, пробилось новое, осмысленное, почти человеческое выражение.

– Какое же имя ты дашь своему воспитаннику? Уже пора, чтобы он привыкал слышать свое имя.

– Мне и самому хочется окрестить его каким-либо красивым именем, Зейхед. Да уж очень я плохой выдумщик и не знаю, как его назвать.

– Ну, Левушка, тебе ли задумываться над именем для павлина? Назови его Вечный. Вот он и будет напоминать тебе о вечной памяти и связи с тем врагом, которого ты теперь так рад простить и утешить.

– Знаете, И., Вечный – это не особенно красиво звучит. Я лучше назову его Эта, что по-итальянски значит "век". Мой же красавец Эта легко запомнит свое короткое имя. Я же, выговаривая его, буду вспоминать, как еще много мне работы над моим самообладанием, без которого я, вероятно, и жил в тот век, когда вызвал ненависть своего бывшего врага, теперешнего Эта.

Мы подходили к больничной части Общины и увидели шедшего нам навстречу Франциска. Тут только я вспомнил, что должен был привести с собой Бронского. Я остановился в полном смятении, даже дыхание мое стало тяжелым, так поразило меня, что я мог забыть сходить за моим страдающим другом, утонув в море собственного эгоистического блаженства.

– И., мой дорогой наставник, в такой великий день я проштрафился, – остановившись, беспокойно сказал я. – Я забыл сходить за Бронским. Я сию же минуту побегу за ним. Как это я так рассеялся, даже понять не могу.

– Не волнуйся, друг, – ласково сказал Зейхед. – Я ведь твой поручитель, разделяющий с тобой все заботы о печальных. А Никито несет с тобой все заботы о радостных. Я не только позаботился, чтобы пришел Бронский, но чтобы он привел и Наталью, на что получил разрешение И. Через несколько минут их обоих приведет сюда Алдаз, которая сегодня у Кастанды, и он передаст ей это распоряжение.

– Я очень тронут твоей заботливостью и помощью, Зейхед. Но да будет мне это уроком, как обо всем надо помнить, все держать в памяти, хотя бы небо сияло в душе. Я буду стараться, чтобы оно сияло, но не закрывало от меня землю, а лилось на нее моим трудом.

Франциск подошел ко мне вплотную и заглянул мне в глаза, улыбаясь так приветливо, как мог бы улыбаться только ребенок или святой.

– Это не эгоизм, друг. Это неопытность. Слишком трудно нести большое счастье и не поддаться соблазну созерцания. Если бы ты знал, как ценно твое желание, чтобы сияющее небо лилось на землю в твоем труде! Одно оно раскрыло тебе сегодня же возможность подать помощь спасения семье твоего врага. Пойдем, карлики сегодня оба беспокойны. Их тревожит инстинкт встречи с твоим павлином. Возьми его на руки, я не уверен, что и он не станет беспокоиться.

Я взял Эта на руки, мы уже готовы были двинуться дальше, как сзади нас послышались торопливые шаги, и из густых зарослей лиан боковой дорожки вышли Алдаз, Бронский и Наталья.

Молоденькая Алдаз легко и быстро шла впереди. Бронскому ничего не стоило поспевать за нею, но бедная плотная и грузная Наталья еле двигалась за ними обоими. По ее лицу катался струями пот, но оно было сейчас спокойно, даже смирение лежало печатью на этом лице, столь сейчас незнакомом мне. Бунтующей и протестующей Натальи нельзя было себе и представить в этом существе.

Франциск подошел к ней, держа меня под руку, и, точно обливая ее своею любовью, сказал ей:

– Я хотел, чтобы Вы были сегодня, дорогая сестра. Не представление или занятные фокусы Вы увидите, но один из величайших актов самоотвержения и любви тех, кто Вас сюда послал. Вы сегодня наглядно поймете, что такое в действии труда на земле то самообладание, к которому Вас так настойчиво зовет Али. Вы поймете, что его достичь волей невозможно. Оно рождается из ощущения, в себе блаженства и счастья жить. Четыре элемента составляют круг этого счастья жить: первое, что ощущает человек, – это блаженство любви. Любовь живая в человеке – это не его личное качество, не его добродетель. Это такая освобожденность сердца и мысли от всех тисков страстей, что ничто в самом человеке уже не мешает ему войти в ощущение блаженной любви. И в этом внутреннем состоянии света в себе уже нет предрассудка, как и каким способом Вы служите помощью людям; не важно, несете ли Вы им весть радости или скорби, – важно, что Вы несете им весть раскрепощения, того раскрепощения, которое расчищает человеку путь к блаженству любви. Второе, что вводит Вас в осознание себя единицей труда вечного, – это блаженство мира сердца. Раскрепощенное сознание дает человеку возможность увидеть весь великий труд жизни. Увидеть не убогий человеческий закон справедливости, но вечные законы целесообразности и закономерности. Увидав их, человек видит и понимает и свое собственное место во вселенной труда для блага и радости всех и ощущает блаженство мира сердца. Третье, что раскрывает сознание светлого труженика земли, есть радость гармонии всего в движении общей жизни. Раскрепощенные глаза, с которых упали плотные покровы телесной любви, дают возможность увидеть, что нет ни зла, ни добра – есть временное закрепощение в том или другом. И оба эти понятия могут стать предрассудками, и оба могут одинаково держать цепкими крюками дух человека. Освобожденный чувствует блаженство радости как простую доброту, которую несет в каждую встречу, ибо это не его качество, а только живое движение его внутреннего блаженства радости. Четвертое блаженство, закрывающее двери всему личному и завершающее круг блаженств, в котором живет освобожденная душа, – блаженство бесстрашия. Нет высшего счастья для человека земли, как достичь такого раскрепощения и такого раскрытия Любви в себе, чтобы она слилась в круг Гармонии этих четырех блаженств. Все величие духа, до которого может дойти человек земли, заключается в этом кольце самообладания, которое люди зовут гармонией. На самом же деле это только начало гармонии, ее первые составные части. Это только свойство, вводящее в преддверие храма, где стоят существа, не имеющие предрассудков добра и зла, и где можно постичь, что такое свет в себе и как его нести в путь встречным. Каждый из освобожденных хотя бы в малой степени людей приближается к труду вечному. Он понимает, что нет "дня" как такового его жизни. А есть только "день дежурства" человека на земле. Дежурства не подвига, а простого счастья вносить действенную энергию доброты во все дела и встречи.

Человек, закованный в тяжелейшую броню "добра и долга", точно так же не может двигаться к совершенству, как и отягощенный предрассудком зла. Только тот может войти в кольцо дежурящих учеников, кто забыл о себе хотя бы до такой малости, что перестал обижаться, кого-то и за что-то наказывать, кому-то угрожать или сам чего-то страшиться, с кемто объясняться, оправдываться и ссориться. Шаткие, бесхребетные, ни в чем не уверенные люди напрасно ищут что-то читать или о чем-то философствовать, полагая, что в этом и состоит весь их труд и "искания" высокой человеческой жизни. Не говорю уже о тех, кто видит всюду только куплю-продажу. В эту минуту, здесь, не только тем, кто будет действовать, но и каждому, кто призван видеть, как действует любовь, раскрепощенная от первейших заноз страстей, надо сосредоточиться на тех четырех блаженствах, о которых я сказал. Пойдемте же, вы увидите, как совершится акт величайшего милосердия: развязка старинной злой кармы.

Франциск двинулся, взяв под руку Наталью и продолжая держать другой рукой меня. Все пошли вслед за нами по небольшому отрезку дорожки, еще отделявшей нас от поляны больницы.

– Если указана и раскрыта человеку его карма с каким-либо человеком, близким или далеким, тут-то и надо приложить все усилия, всю любовь и усердие, чтобы выполнить небольшое количество радостного труда для развязки указанной кармы, хотя бы по слепоте своей человек очень мало думал о том, другом, с которым ему указана карма как самое важное и главное дело жизни, – продолжал Франциск, замедляя шаги. – Если человеку была указана деятельность подле его бывшего врага, а он упустил этот случай по той или иной своей легкомысленности и бывший враг умер без него, – не надо стонать и плакать или искать себе оправдания в том, что его собственное пребывание в другом месте в это время было необходимо и нужнее, полезнее. Так человеку кажется, ибо не знает. Если же так с ним случилось, надо понять и узнать, что никакие сетования, мольбы и оправдания не помогут. Он остановился, а кольцо кармы, которое в неусыпных трудах передвигали владыки освобождающих карм, ушло в своем движении дальше. Никто не властен повернуть вспять речное течение, не только движение Вечной Жизни. Упустившему свое кольцо раскрепощения есть единственный путь: выработать в остающиеся дни жизни полную верность и вырваться из кольца собственных предрассудков. Не ждать, говоря себе: "Во мне еще не все готово", – ибо эта эгоистическая сосредоточенность не может провести к сознанию величия Милосердия. Только забыв о себе, может быть человек готов к труду, разделяемому Учителем. В полной радости, в благоговении входите к двум несчастным сейчас и храните блаженство мира в сердцах, – закончил Франциск свою речь, вводя нас в уже знакомую мне комнату, где раньше лежал Макса.

При нашем появлении оба карлика играли какими-то квадратиками, из которых они складывали домики. Увидев вошедших первыми Франциска и Алдаз, которых они хорошо знали и любили, карлики не выразили беспокойства. Даже наоборот, глазки их заблестели удовольствием. Но когда вошел И., за ним я с павлином, они вскочили на ноги, дико что-то замычали нечленораздельное, замахали руками и так напугали мою бедную птичку, что я едва удерживал Эта, стараясь всеми силами передать ему мое спокойствие. Но Эта дрожал и пытался убежать из комнаты. И. положил ему руку на спинку, чем сразу его успокоил.

Что же касается карликов, то, не найдя, куда бы им спрятаться от посетителей, они впились во Франциска, стараясь укрыться в складках его одежды. Оттуда они выглядывали, очевидно, чувствуя себя под верной защитой, и наблюдали за каждой из вошедших фигур очень пристально и внимательно: один глаз у них выражал испуг, а другой любопытство.

Это было необыкновенно потешно! Несмотря на явный страх и подозрительность, оба маленьких человечка собирали все свое внимание, чтобы не упустить из орбиты своих наблюдений ни одного из нас, которых они всем своим поведением объявили своими врагами.

И. подошел к Франциску, гладившему страшные головы прильнувших к нему уродов с такой любовью, как будто бы это были чудесные цветы, и раскрыл складки его одежды, в которых прятались карлики. Злой карлик, так ужасно сражавшийся в день своего раскрепощения и потом горько рыдавший на груди И., теперь доверчиво потянулся к нему. И. взял его на руки, он окончательно успокоился и стал быстро говорить ему что-то, указывая на моего Эта, которого я все держал на руках и который далеко не был спокоен.

И., поглаживая кудлатую, безобразную голову карлика, все ближе подвигался ко мне. Зейхед, которого Эта очень любил и помнил как своего первого хозяина, подошел ко мне вплотную и, ласково глядя на мою птичку, протянул Эта кусочек красного сукна.

Какой-то неприятный запах исходил от этого лоскута, не особенно чистого и, видимо, бывавшего много раз под всеми невзгодами бурь и солнца. Эта смотрел очень внимательно на этот обрывок, жалкий и смрадный, я же узнал в нем кусок сумки злого карлика, в которой он держал свои ядовитые черные шарики, и отдал их и сумку только в тот момент, когда огонь охватил почти всю сетку, в которой он запутался, и ему угрожала смерть.

Я оглянулся на карлика, сидевшего на руках у И., потому что он стал громко кричать, тянуться к узнанной сумке. Он, очевидно, умолял И. вернуть ему этот грязный обрывок, продолжая дорожить им до сих пор.

И. попросил Зейхеда отдать карлику остатки его имущества. Тот схватил лоскут руками, но Эта, чуть не вырвавшись из моих рук, в свою очередь издав пронзительный крик, с неожиданной силой выхватил из ручонки карлика его ветошь.

Вероятно, рука зрелого и сильного зверька-карлика была сильнее клюва не вполне еще выросшей птички. Но удар его клюва был так неожидан для карлика, с одной стороны, и бешенство придало Эта столько силы, с другой стороны, что победа осталась за ним.

Эта, как только овладел сукном, совершенно успокоился и подал свой приз Зейхеду. Приняв величаво-гордую позу, он снова спокойно уселся на моих руках, точно никогда и не двигался.

Не меня одного, но и Бронского вся эта мимолетная сценка так поразила, что оба мы превратились в "лови ворон". Но из нашей рассеянности нас вывел злой карлик, злоба которого и кривлянья невозможно описать. Франциск с добрым карликом на руках подошел к нему и поднял перед его глазами свою руку. Злой карлик перестал пронзительно завывать и извиваться ужом, но выл тихо, напоминая раненого пса.

Добрый карлик улыбался во весь рот и протягивал ручонки к Эта. Несмотря на эти явные признаки дружелюбия карлика, я уже не доверял Эта и хотел отойти подальше во избежание какой-либо новой выходки птицы. Не успела моя мысль созреть, как я ощутил крепкое рукопожатие с правой стороны и увидел подошедшего ко мне вплотную Никито.

Он протянул карлику руку, взял его ручонку в свою и поднес ее к голове Эта. Тот, рассматривая очень внимательно и совершенно спокойно карлика, соблаговолил позволить маленькой ручонке погладить свою шею и спину. Карлик, прикоснувшись к птице, казалось, сошел с ума от радости. Он бил в ладоши, бил себя по щекам и коленкам, хохотал, обнимал Франциска, наконец перегнулся, охватил ручонками шею Никито и перепрыгнул к нему на руки. Не теряя ни минуты, так, что я и опомниться не успел, он перелез ко мне на плечо и затих в полном удовольствии от близкого соседства с пленившим его Эта. Я снова ожидал каких-либо эксцессов от моего ревнивого воспитанника, но он продолжал спокойно сидеть, храня свое величавое и горделивое положение на моем плече, точно царек на троне.

Франциск подошел к И. и взял на руки его злого карлика. Тот вел себя теперь очень странно. Его внимательные глаза ни на миг не отрывались от всего, что делал другой карлик. С Эта он тоже, что называется, глаз не сводил. И вместе с тем, как капризный ребенок, тихо выл, то замолкая, то снова возобновляя свой капризный вой. Когда он увидел, что добрый карлик уселся на моем плече и изредка поглаживает то шейку, то спинку Эта, то мою голову, он сжал кулак, погрозил им своему товарищу и уродливо двигал челюстями, как бы желая его разорвать на куски. Мне казалось, что он совсем не такой злой, но считает своей обязанностью выполнять какой-то свой долг, который он понимал как сопротивление тому добру, которое его окружало. Франциск нежно уговаривал его и указал снова на красный обрывок, который Зейхед продолжал держать в руке. Я не мог понимать, о чем говорил Франциск карлику, но понял по жестам Франциска, что карлик сам должен добровольно взять из рук Зейхеда остаток своей зловещей сумки и положить его возле порога. Карлик молчал, насупился и, сжав свои кулаки, как бы готовился к сражению.

Франциск опустил его на пол, И. очутился возле меня, точно буфер. И. подоспел вовремя. Строптивый карлик готовился ударить меня головой и кулаками в живот, но вместо меня попал в И. Разумеется, он не смог даже коснуться его, а упал, заревев, на пол, сильно ударившись головой и своими сжатыми кулаками о кирпичный пол комнаты. Разъяренный этим падением, он еще раз ринулся на меня, теперь уже со стороны Зейхеда. И. вытянул ему навстречу свою руку, и финал был тот же: карлик лежал на полу с разбитым в кровь носом.

В третий раз он пытался атаковать меня со стороны Никито, но легкий жест руки И. опрокинул его навзничь, и карлик остался на полу недвижим. Я подумал, что он умер.

Франциск подошел и поднял несчастного. Злоба в такой степени опустошила его, что он весь дрожал, еле стоял на ногах и был весь серый. Сердце мое разрывалось от жалости. Я молил всей силой любви Флорентийца помочь мне развязать несчастного от его вековой тьмы и злобы. И в то же время я понимал, что никто не может ему помочь выполнить его долг, как никто несколько часов назад не мог помочь мне отыскать алтарь с моей книгой жизни. Но я не переставал звать моего спасителя, неоднократно показывавшего мне свое беспредельное милосердие.

Внезапно я почувствовал блаженный трепет в сердце, я увидел чудесное лицо Флорентийца и услышал его голос:

– Сегодня ты можешь просить обо всем для людей. И я помогу тебе. О чем ты просишь?

– Разреши мне положить вместо него остатки его злого колдовства, куда приказывает И., – опускаясь на колени с обеими моими ношами, молил я.

– Ты не можешь коснуться этой злой силы, ибо тогда возьмешь на себя новую, неведомую тебе сейчас ношу, которая задавит на много лет все твои возможности разделять со мной и с другими милосердными их труд на земле. Но смирившийся карлик и твой павлин могут вместе дотащить маленький обрывок до порога. Он им покажется страшно тяжелым, но все же они дотащат эту ношу, ибо она – их ноша. Ты же иди за ними по пятам, ободряй их, помогай им любовью и внушай, чтобы они не боялись тяжелой ноши. Сам же раз и навсегда запомни: никогда не бери ноши, не набирай долгов и обязанностей, не спросив Учителя, должен ли ты их брать или нет. Думая сделать добро, можно закрепостить себя и целое кольцо людей в новых скрепах зла. Там же, где указал Учитель, действуй уверенно, легко, хотя бы все вовне говорило тебе о противном и угрожало опасностью.

Образ моего дивного друга исчез. Я поднялся с колен и, ни на минуту не задумываясь, как я объясню Эта и доброму карлику, что надо взять обрывок сумки и перетащить его к порогу, поставил обоих у ног Зейхеда и несколько раз указал им на тряпку и на порог.

Эта первый понял, что надо было сделать. Он подпрыгнул, схватил клювом сукно, но как будто оно весило пуд, бессильно опустил его на пол. Теперь и карлик под моим настойчивым взглядом понял, что надо было тащить сукно к порогу, что я пояснил ему и жестами. Он рассмеялся, ухватился за лоскут и с большим трудом, точно лоскут прирастал к каждому камню пола, протащил его на два своих маленьких шажка.

Подбодряемые мною, оба труженика то поочередно, то вместе дотащили свою ношу до середины комнаты. Казалось, и птицы, и человечек уже дошли до предела изнеможения. А была сделана еще только половина труда.

С карлика пот лил ручьями, катясь по его улыбающемуся лицу, точно слезы. Сильные ноги и крылья Эта дрожали, клюв раскрылся, глаза, жалобно смотрели на меня. Я переживал нечто, пожалуй, похожее на подписание смертного приговора моим друзьям, но я так интенсивно жил в Вечном, так ощущал его гармонию в себе и вокруг, что радостно и весело побуждал моих дорогих к самоотверженной работе. И бедняги, еле держась на ногах, протащили свою ношу почти до самого порога.

Я славил Бога и великих слуг Его милосердия, помогавших спастись одному существу через труд огромного кольца невидимых и видимых людей. Поистине живое небо спускалось на землю и двигало руками и сердцами людей, окружавших меня сейчас. Я умилялся трудом крошечных созданий в такой же степени, как моих великих братьев, стоявших сейчас подле меня.

Франциск держал руку на голове своего злого карлика. Тот постепенно приходил в себя и теперь казался не столько заинтересованным работой птицы и своего товарища, сколько озадаченным. Он не мог сообразить, почему с таким трудом они тащат часть его сумки, легкость которой он хорошо знал. В его глазах сверкнула снова злоба, он хотел ринуться и выхватить свою драгоценность, но голос Франциска его остановил. Франциск говорил и теперь все на том же наречии, которого я не понимал. Но, к моему удивлению, я понял четко смысл его слов, который открылся мне в ряде образов по мере того, как говорил Франциск.

Я понял, что мой добрый друг снова объясняет карлику, что, если он сам не положит добровольно своего добра туда, куда указал И., он умрет и не успеет освободиться от власти своих злых и страшных хозяев, которые немедленно овладеют его духом, как только он покинет тело. Что в последний раз Любовь дает ему возможность вырваться из их страшных клещей, что, если другие положат сукно возле порога, ничья любовь уже не будет в силах спасти его от злых рук его хозяев.

Неописуемый ужас отразился на лице несчастного. В два прыжка очутился он у тряпицы и, с легкостью схватив ее, бегом добежал до порога, где ее и бросил. Он вернулся к Франциску, жалобно просясь снова к нему на руки, что тот и исполнил, улыбаясь и поглаживая безобразную голову.

Теперь настало время для изумления Эта и его сотрудника. Первый момент изумления привел их положительно к столбняку. Затем веселью обоих не стало, границ. Карлик хохотал, кувыркался, обнимал Эта, подбегал к каждому из нас и показывал на выполненную задачу.

И. взял меня за руку, посадил на одно плечо Эта, другое доброго карлика и подвел меня к Франциску, на руках которого сидел смирившийся теперь бунтарь. Сняв его с рук Франциска, И. посадил его на руки мне.

Зейхед и Никито переплели свои руки с моими, Франциск положил обе свои руки на мои плечи, а И. положил одну руку мне на голову, во второй у него сверкнула знакомая мне палочка, огнем которой И. очерчивал круг, вовлекая в него всю нашу группу. Все держа свою руку на моей голове, он обошел три раза вокруг нас, точно заплетая сеть огней своей палочкой:

Затем он коснулся ею каждого из нас в отдельности и обнял каждого, крепко прижимая к себе и отдавая каждому поцелуй в голову. Теперь карлики превратились в простых, веселых детей, забыли обо всем и занялись оба обожанием павлина. Франциск тем временем вышел и вернулся очень скоро, неся на руках что-то небольшое, закрытое покрывалом.

К моему удивлению, когда покрывало было снято, – это оказался Макса. В первую минуту он точно ничего не видел, кроме меня и И. Но затем взгляд его различил карликов, и он неистово закричал, весь дрожа от страха и цепляясь за Франциска.

Карлики, как и Эта, привлеченные диким криком Максы, с удивлением глядели на него, как смотрят на совершенно неизвестное существо. Макса же, крепко вцепившись во Франциска, плакал и бился на его руках. И. коснулся его палочкой, он вздрогнул, еще минутку плакал и затем затих, как бы уверясь в крепкой защите своих покровителей.

Для меня стало ясно, что все ужасные раны на теле Максы нанесены ему маленькими, только что раскрепощенными окончательно от зла моими вековыми врагами. Но я ошибся, предполагая, что все следы зла уже уничтожены. Карма моя с карликами была уничтожена совсем, но карма их с Максой требовала еще труда и любви наших великих защитников.

И. подошел к порогу, куда Франциск поднес Максу, поднял высоко над головой свою палочку, на кончике которой все еще горел огонь. Внезапно огонь сильно разгорелся в яркое пламя, которым И. коснулся лежавшей у порога тряпки. Смрад, который и раньше чувствовался в ней, распространился по всей комнате. Дым, темный, плотный, потянулся из комнаты через дверь. В моем воображении мелькнуло воспоминание о злом Джине из" Тысячи и одной ночи". Через несколько мгновений дым весь исчез, и воздух опять стал обычным, благоухающим розами и жасмином. Я еще не успел прийти в себя, как карлики уже мирно беседовали с Максой, показывая ему Эта и кубики. Теперь только я мог посмотреть на Бронского и Наталью. Если бы я не знал, что именно они вошли с нами сюда, – я не узнал бы ни его, ни ее.

Бронский стоял навытяжку, точно часовой на часах с примкнутым штыком, он точно охранял пороховой погреб. Его обычного живого лица не было. Это была совершенно белая маска с остановившимися стеклянными глазами. Наталья же, наоборот, вся сжалась в комочек, точно на пуд похудела. Лицо ее обострилось, все было залито слезами, и руки она сжала так судорожно, что на них было больно смотреть.

Как ни глубоко затронуло меня все здесь происшедшее, мое славословие Жизни неслось все той же нескончаемой песнью торжествующей любви, с которой я вошел сюда. Я еще раз преклонился перед величием Силы и Любви, что были мне сегодня поданы.

И. коснулся Бронского палочкой, и он рухнул бы на пол, если бы Зейхед и Никито не поддержали его. Казалось, жизнь стала возвращаться к нему. И. снова подошел к нему и еще раз коснулся его темени палочкой. Бронский снова вздрогнул, на щеках выступил румянец, глаза засияли, он схватил руку И. и поднес ее к губам.

– То, что Вы видели здесь, – сказал ему И., обнимая его, – научит Вас нести верность тем делам и встречам, какие Жизнь будет указывать Вам. Не ищите облегчить людям их внешнюю жизнь. Ищите проникать в духовное царство каждого человека и стремитесь там очистить грубые ткани, мешающие каждому видеть свой путь Вечного Света на земле.

И. подошел к Наталье, коснулся крестообразно палочкой ее лба, груди, плеч и сказал:

– Неси, сестра, свой подвиг труда для счастья и блага людей до конца земной жизни в этом теле. Ищи полного самообладания, и не успеешь выйти из этого тела, как войдешь в новое, юное тело, чтобы снова учиться и учить. Ежеминутно помни, что для тебя не будет ни минуты отдыха от земного труда. И снова начнешь новый земной путь, только с тем духовным совершенством, что успеешь выработать сейчас. Мчись как молния в своих духовных порывах, но всегда держи в сознании мысль, что каждый порыв духа, который ты замарала раздражением или слезой, увел тебя от возможности передать труд Али стонущей земле. Ты видишь здесь кольцо бывших убийц и грабителей, получивших развязку старинных карм, получивших освобождение. Почему могла окончиться вековая драма? Только потому, что юноша, грешивший постоянно раздражением, нашел самообладание и силу такой чистоты в любви, которая сожгла в его сердце все нечистые, срастающиеся в жесткие, зубчатые крючья ткани страстей и злобы. При этой встрече юноши, над которым ты, сестра, так высокомерно смеялась, со своими врагами, он открыл им ворота сердца. Он залил их жалостью и состраданием, забыв обо всем, кроме их несчастья. Одно мгновение полной отдачи себя труду Учителя, одно мгновение до конца отданной преданности и верности может создать тебе ту новую гармонию, которая в тебе необходима Учителю для его нового труда с тобою. Не печалься больше потрясениями, что тебе приходится приносить людям. Чем яснее будет твое сердце, видя горе и скорбь людей, тем скорее забудешь о своем "Я", так тяжко переживающем эти печали. И тем ближе войдешь в тесное единение труда с невидимыми никому, но видимыми тебе самоотверженными тружениками светлого человечества. Мало еще – для истинного ученика – слышать слово труда Учителя. Надо еще иметь так настроенным весь организм, чтобы сила твоей мысли и точность передачи могли включиться в огонь тока Учителя. Забудь навсегда о слезах, смейся весело. Но бдительно следи, чтобы ни в одном слове не было язвительности, когда говоришь брату твоему. Возьми новое правило поведения: не говори никогда и ничего о братьях и сестрах твоих, когда их нет с тобою. И говори только то, в чем не участвует твое раздражение. Каждый раз, когда слово осуждения готово сорваться с твоих уст, вспоминай, как мало тебе остается еще жить в этом теле и как каждое упущенное мгновение разлагает не один только твой дух, но и дух каждого, с кем ты в это мгновение встретилась. И духовный путь от тебя к Учителю не может охранить невидимое кольцо твоих защитников и помощников. Чтобы твои защитники и помощники могли охранять твой творческий духовный канал, необходимо держать главный приемник – твой организм – в непоколебимом самообладании и верности. Будь благословенна. Иди любимая и любящая, радующая и радующаяся, творящая и двигающая к творчеству.

И. еще раз коснулся крестообразно своею палочкой Натальи, склонившей перед ним колена.

– Подойди сюда, дитя.

И я даже не понял, к кому И. обращался с этими словами. По направлению его взгляда я понял, что он звал Алдаз. Девушка, спрятавшаяся в самом отдаленном углу комнаты, вышла сконфуженная, вся зардевшись. Увидев ее, все три карлика бросили свои игрушки и окружили ее, всеми наивными способами выражая ей свое обожание. Франциск помог ей освободиться от ласковых, но цепких ручек карликов, увел их в дальний конец комнаты и приставил кроватки, запретив переходить за их линию.

– Алдаз, – продолжал И., – ты хочешь дать обет целомудрия, хочешь стать монахиней и остаться навеки в Общине. Ты любишь детей и хочешь стать наставницей в доме, где Община собирает сирот и беспризорных детей. В этом ты видишь подвиг наивысшей любви. Я не спорю, это действительно подвиг: заменить сиротам мать. Но есть подвиг выше. Есть подвиг великой любви: забыть о себе, о своих желаниях и выборе. И выполнить тот урок и завет любви, в котором вся великая Жизнь вселенной нуждается в этот час. Каждый самоотверженный и честный труженик должен услышать и понять час его наивысшей мудрости, чтобы влить свой труд в мудрость бьющего часа его родины. И только тогда он выполнит, поймет и отдаст наивысшую ценность своего воплощения. Родина твоя, Алдаз, страдает сейчас больше всего от отсутствия чистой, честной и доброй, семьи. Все ее несчастья происходят от распада этой первоначальной ячейки мира и гармонии. Сейчас моими устами к тебе идет зов Жизни. Хочешь ли выполнить этот зов Мудрости и стать женой и матерью, центром семьи для новых людей? Если ты радостно возьмешь на себя этот подвиг материнства и воспитания, ты дашь возможность сегодня же завершиться бедствиям трех созданий, по несмышлености своей очутившихся в центре зла. Подумай, ДРУГ. Не забывай, что ты совершенно свободна в своем решении, что тебя ничто не принуждает, что ты можешь идти своим подвигом заботы о чужих детях и даже не меньше будешь благословенна и здесь. Ты только не выполнишь в это воплощение наибольшего урока любви, какой выполнить ты бы могла, но об этом сказано: "Могий вместить да вместит".

– Мне выбирать не приходится. Учитель! – мягким, серебристым голосом ответила Алдаз. – Если ты думаешь, что я могу создать такую семью, какая сейчас нужна моей родине, да будет на то воля Бога и твоя.

– Счастлива твоя жизнь, смиренная сестра моя, кроме радости, ты ничего не принесешь тем душам, что будут даны тебе для спасения, рождения и воспитания. – И. склонился к прелестной девушке и обнял ее. – Иди теперь с миром по своим делам. Я укажу тебе жениха и все объясню о тех душах, которым предстоит счастье иметь тебя матерью.

Алдаз низко поклонилась И., так же низко поклонилась всем нам и тихо вышла из комнаты.

Ко мне подошел Бронский, и я снова был поражен его лицом и его фигурой. Я подумал, что таким он, по всей вероятности, выходит к толпе, когда играет роли великих героев. Блистающие глаза, энергия, брызжущая, точно искры, сила, уверенность, радостность. Я стоял, остолбенев от неожиданности этой перемены в нем, и привел меня в себя Эта, внезапно взлетевший мне на плечо.

– Что, Левушка, – услышал я смех Никито, – твой воспитанник уже не только не спрашивает разрешения для себя, но и всех новых приятелей привел к тебе.

Действительно, карлики пытались, подражая Эта, тоже взлететь на мои плечи, преуморительно подпрыгивая. Видя неуспешность своей задачи, они ловко, точно обезьяны, карабкались друг другу на плечи, лезли на меня, и первым, чуть ли не на голову мне, залез Макса. Мои друзья помогли мне освободиться от осады лилипутов, разобрав всех трех уродцев на свои плечи, чем они остались несказанно довольны.

Мы вышли из комнаты и направились в столовую сестры Александры. Здесь мы сдали наших маленьких друзей Алдаз и самой сестре Александре. Малютки не желали покидать своих мехари, на которых сидели с таким удобством и гордостью, но запах вкусной пищи и любовь Алдаз скоро заманили их к приборам у стола, где сидело сегодня много самых разнообразных людей, лечившихся в больнице.

Франциск, подойдя к Наталье и Бронскому, предложил им пройти к нему в комнату, мы же вернулись обратно домой, где И. предложил нам снова поужинать в отдельной комнате, чему мы все были очень рады.

Ужин наш был еще более скромен, чем обед, и состоял из зелени и фруктов. Всегда отличавшийся большим аппетитом, я на этот раз даже не испытывал желания есть и не замечал, что мне накладывали на тарелку друзья. Все мои мысли, в противовес хаосу, который наполнял меня всегда раньше, когда мне приходилось испытывать много разнообразных впечатлений, были четки, ясны и ложились легко целыми рядами гармоничных образов и воспоминаний.

Встав из-за стола, мои дорогие поручители крепко меня обняли, поклонились мне, и Никито от лица обоих сказал:

– Благословен твой сегодняшний день, когда ты начал новый период жизни, друг и брат Левушка. Никогда теперь не ощущай себя одиноким. Ты и твой Господь – вас всегда двое. Ты и твои великие Учителя – вас всегда четверо. Ты и твои смиренные поручители – вас всегда трое. Кроме того, глаза твои открылись, ты видел сегодня бесчисленное множество тружеников живого неба. Не считай больше дня или ночи. Считай только миг вечного счастья – дежурства у Учителя. Учись жить в труде с Ним, то есть жить в единении со всеми трудящимися неба и земли. Мы – твои слуги и помощники во всех делах и встречах, где ты пожелаешь нас позвать. Велико счастье тех людей, что могли, еще живя на земле, встретиться у ворот Вечности и познать в ней дружбу и верную преданность.

Оба друга покинули нас. Мы с И. возвратились в наш дом. На пороге моей комнаты И. обнял меня и напомнил, что меня ждет записная книжка моего брата.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.