Глава 5

Глава 5

Начинаем разбор книг.

?Атхато брахман джигийаса — сейчас исследовние предельного…?, вот как Бодрайана начинает свою великую книгу, возможно величайшую. Книга Бодрайаны — первая, о которой я собираюсь говорить сегодня. Он начинает свою книгу «Брахмасутра» говоря: «давайте всмотримся в это, прямо сейчас…» Так начинаются все сутры на Востоке: ?Сейчас… атхато?, никак иначе.

Бодрайана один из тех, кто близок быть недопонятым, понятым неправильно, и по той просто причине, что он очень серьёзен. Мистик не должен быть столь серьёзен, это не очень хорошее для него качество. Но этот человек был брамин, жил тысячи лет назад, он жил среди браминов, говорил с браминами — а брамины саме серьёзные люди на Земле. Знаете ли вы, что в Индии нет шуток? Не странно ли это, такой огромной стране и не иметь шуток?. Такая долгая история без шуток!.. Брамины не могут шутить, потому что шутка это что слишком мирское, а они святые люди.

Я могу понять и простить Бодрайану, но я не могу забыть упомянуть, что он был совсем немного слишком серьёзен… Я колебался, включать ли его в мой список книг. Колебание было только из-за этой его серьёзности. Я не колебался о Мирдаде, у меня не вызывал сомнений «Рубайат» Омара Хайама. Но я колебался относительно Бодрайаны и его «Брахмасутры», которая в Индии рассматривается как одна из самых великих книг — и это действительно так.

Я читал много серьёзных книг, даже этого злодейского святого Гурджиева, его «Всё и вся», но она не может соперничать с ?Брахмасутрой? Бодрайаны по серьёзности. Он пределен и в своей серьёзности тоже. Увы, если бы он хоть немного мог смеяться!

Христиане верят, что Иисус никогда не смеялся. Это не так, я не верю в это. Я опровергаю это абсолютно! Это возможно в случае Бадрайаны, он мог никогда не смеяться. Он очень серьёзен, крайне серьёзен. Вы бы не смогли создать настолько серьёзную книгу. Тысячи комментариев было написано о ней, чтобы понять: что он имел в виду. Истина не требует комментариев, но когда вы облекаете её в серьёзный наряд, естественно появятся комментаторы, но все комментаторы это слуши дьявола. Точно как монахи. Но это всё же великая книга — не смотря на серьёзность Бодрайаны, она велика. Бодрайана достиг высочайшего, он достиг предельного, с великой проницательностью, с великой эфективностью, эфективностью учёного.

В Индии человек считается ачарьей, мастером, только в случае, если он написал комментарии к трём вещам: первая — сто восемь Упанишад; вторая — Шримад Бхагавадгита, песня милосердия Кришны; и третья, самая важная из всех, Брахмасутра Бодрайаны. Я никогда не говорил о нём. Меня много лет называли ачарьей, и люди часто спрашивали меня: составил ли я комментарии к Гите, к Упанишадам, и к Брахмасутре. Я только смеялся на это и говорил: «Я просто рассказываю шутки, я не пишу никаких комментариев. Меня называют ачарьей в шутку, не принимайте это серьёзно».

Брахмасутра. Под Брахманом известен и понимается Бог, но это не так. Брахман не имеет ничего общего с христанским Богом, который создал мир за четыре тысячи и четыре года до Иисуса Христа. Говоря это, я подумал, что если бы Бадрайана услышал, он бы наверно смеялся, он утратил бы всю свою серьёзность. Брахман не значит ?Бог?; Брахман — это божественность, богонаполненность всего бытия. Целого, это священность целого.

?Сутра? просто означает маршрут, путь. Вы не можете многого сказать о Брахмане; вы можете оставить только путь, намёк. Ваш намёк может стать мостом, указание может стать мостом, и Бодрайана построил мост с помощью своей сутры.

Я люблю эту книгу, не смотря на серьёзность Бодрайаны. Я очень не люблю серьёзность, но я должен сказать: «вопреки серьёзности Бодрайаны». Я не могу не любить его, он создал одну из самых значимых книг в мире. Библия далека от Сутры Бодрайаны, они никогда не приблизятся.

Вторая: ?Бхактисутра? Нарады. Нарада — полная противоположность Бодрайаны, а я люблю соединять противоположности вместе. Было бы интересно поместить Нараду и Бодрайану в одну комнату и посмотреть, что произойдёт между ними. Нарада всегда носил эктару, музыкальный инструмент, у которого только одна струна, — ?эк? означает один, а ?тара? — струна. Бодрайана вряд ли выдержит это. Я могу выдержать самых разных людей. Бодрайана, должно быть, раскричался бы на Нараду. Нарада не был из тех людей, которые слушали Бодрайану; он продолжил бы играть и петь, даже ещё громче, чтобы привести Бодрайану в раздражение. Мне бы доставило удовольствие увидеть их в одной комнате. Поэтому я выбрал второй книгой ?Бхактисутры? Нарады.

Его сутры начинаются со слов: «Атхато бхакти джигайаса — сейчас будет введение в любовь». Введение в любовь — это громадное исследование, величайший поиск. Ничто не сравиться с этим, даже атомная энергия. Вы можете быть настоящим учёным калибра Альберта Эйншейна, но вы не знаете, что такое настоящее исследование, если вы не любите. И мало просто любить — нужно любить осознавая… тогда это становится исследованием, вашим введением в любовь… — это наиболее сложная задача во вселенной.

Позвольте мне повторить: любить с осознанием — это самая сложная задача в мире. Люди падают в любовь;[4] они становятся бессознательными в любви. Их любовь — это просто биология, притяжение. Они притягиваются к земле. Но Нарада говорит о совсем другой любви: любовь как медитация, как сознательность… Или, говоря научно, — любовь как левитация, парение… против притяжения. Оставте своё притяжение, свою гравитацию мёртвым могилам — взлетите, возникнете вдруг! И когда кто-то начинает восходить к любви, лететь на её крыльях к звёздам, это есть ?атхато бхати джигайаса?.

Почему вы смотрите так беспокойно? Я люблю бесов — дайте им делать своё дело, пусть создадут столько шуму, сколько они могут! Что касается меня, они не могут побеспокоить меня, но что касается вас, вы всегда обеспокоены — что больше они могут сделать? Так что всё совершенно в порядке, как должно быть.

Я очень любил книгу Нарады. Я говорил о ней, но не по-английски, потому что английский не мой язык, кроме того он очень научен, математичен, современен. Я говорил о Нараде на хинди, моём родном языке, на котором мне петь свои песни намного проще. Он ближе моему сердцу.

Один из моих профессоров говорил: «Вы не можете любить на иностранном языке, но вы можете одолеть любой».

Когда доходит до драки, человек начинает говорить на языке, на котором говорит его сердце. То же и с любовью — только более глубоко.

Когда я говорю по-английски, это немного не так — потому что для меня это двойная работа. Я продолжаю формулировать на хинди, и потом перевожу на английский. Сложная задача. Говорить исключительно на английском — не является возможным для меня, благодарение Богу! Но помните: Бога нет. Он создал таким образом, что мы можем воздавать кому-то благодарности… Я надеюсь, кто-нибудь сделает перевод того, что я говорил о Нараде.

Я говорил о многих вещах на хинди, о которых я не говорил по-английски без особой необходимости. И также наоборот: я говорил на английском о многих вещах, о которых не было возможности говорить на хинди. Моя работа была несколько странной. Когда все мои книги будут переведены с хинди на английский и с английского на хинди, вы будете ещё более изумлены, чем есть, и вы будете более удивлены — и у меня будет хороший повод для смеха. Нахожусь я в теле или нет, это не имеет значения, я должен буду от души посметься — я обещаю это, я буду смеяться, где бы я ни был! Я могу быть где-нибудь в космосе — и, видя как вы изумляетесь, видя ваши лица, как вы трясёте головами, не в силах поверить… потому что я говорил на обоих этих языках в разных измерениях… Я выбрал говорить на английском только потому, что он даёт возможность выразить то, чего не выразишь на хинди.

Третья книга сегодня — Йогасутра Патанджали. Бадрайана слишком серьёзен; Нарада черезчур несерьёзен; Патанджали где-то посередине — он точно посередине между ними, ни серьёзный, ни несерьёзный, сам дух учёного. Я наговорил десять томов о Патанджали, так что нет надобности возвращаться к нему опять. После десяти томов трудно ещё что-либо сказать, что-то добавить. Только то, что я люблю этого человека.

Четвёртая книга: «Песни Кабира». Ничего подобного нет во всём мире. Кабир невероятно красив. Необразованный человек, рождённый ткачём — не известный никому, — его мать оставила его на берегу Ганга. Он должен был стать незаконным ребёнком. Но мало того, что незаконным; он был рождён вне любви — а любовь единственный закон. Я говорил много также и о Кабире, и нет надобности сейчас добавлять ещё что-то, кроме того же, снова и снова: ?Кабир, я люблю тебя, как никого на Земле!..?

Моя нумерация всё ещё верна?

?Да, Ошо?.

Прекрасно. Дьяволы не могут меня побеспокоить совершенно!

Пятая: сейчас я вношу женщину. Я думал о том, чтобы внести женщину, но мужчины столпились у двери — очень не по-джентельменски! — и они не позволяют женщине войти. И женщина, которая всё же умудрилась войти… Бог мой, что за женщина! Мадам Бла-Бла Блаватская. Я всегда так называю Блаватскую: Бла-Бла. Она была великолепна в том, чтобы болтать на страницах своих книг — говорить много ни о чём, создавать горы над пустотой. И я знал, что она будет первой женщиной, которая войдёт. Она была сильной женщиной. Она справилась с тем, чтобы подвинуть в сторону всех этих Патанджали, Кабиров, Бодрайан и войти со своими семью томами «Тайной доктрины». Это моя пятая книга. Это почти энциклопедия — ENCYCLOPEDIA ESOTERICA. Никто, я думаю, не может сражаться с Блаватской в том, что касается эзотеризма — кроме меня, конечно; я могу написать семсот томов. Вот почему я избегал говорить о «Тайной доктрине»: если бы начал говорить о семи томах этой книги, я произвёл бы на свет, Иншала, Боже избави, семсот томов, не менее того.

Мне сообщили, что я наговорил уже триста тридцать шесть книг. Боже мой! Боже милостивый — милостивый, потому что я не читал их. Я не читал ни одну из них. Но Блаватская немедленно сделала бы что-то из этого. Это я и называю эзотеризм. Триста тридцать шесть; три-три-шесть… это значит три плюс три — ровно шесть. Шесть и шесть — шесть плюс шесть двенадцать — один плюс два… снова три! Вы снова и снова прибываеите к трём, и вы не можете освободится от этой эзотерики; вы получили ключ. Эзотерика открывает двери, о которых вы даже не подозревали. Тройки достаточно, чтобы открыть все двери, запертые или открыте.

Блаватская, бедная женщина — я жалею её и я также люблю её — не смотря на её лицо, не выражающее любви, не привлекательное — что тут скажешь! Её лицом можно только пугать детей, когда они делают что-то отвратительное. У Блаватской было ужасное лицо — но я жалею эту женщину: в мире мужчин, созданном мужчинами, управляемом мужчинами, она первая женщина, которая создала и возглавила новую религию — единственная из женщин… Теософия. Она соперничала с Буддой, Зарастустрой, Моххамедом, и за это я ей благодарен. На её месте должен был быть мужчина. Я ей благодарен за это.

«Тайная доктрина», хоть и содержит множество эзотерической ерунды — там также есть несколько прекрасных бриллиантов, и много лотосов. Там много дряни, потому что она была сборщиком. Она зашла в собирании самой разной дряни дальше других — она собирала всё, не заботясь, имеет это какую-то пользу или нет. Она была прекрасна в том, чтоб поместить всю эту бесполезную чепуху в одно и создать стройную систему. Очень систематичная женщина. Но всё же несколько — жалко говорить, что только несколько — бриллиантов разбросано там и здесь…

В целом книга стоит немногого. Я включил её только потому, что всего несколько женщин будут в моём списке, и я не собираюсь быть мужским шовинистом. Я не такой. Я могу быть женским шовинистом, но не мужским это точно.

Шестая — Песни Мееры.[5] После Блаватской я должен включить Мееру, просто чтобы сделать вещи красивыми снова, чтобы вернуть баланс. Блаватская очень тяжела и нужно несколько женщи, чтобы уравновесить её. Я сделаю это. Шесть — Песни Мееры. Это самое красивое, что когда-либо пелось женщиной или мужчиной. Их невозможно перевести.

Меера говорит: ?Маин то прем дэвани — я безумна в любви, так люблю, что становлюсь безумной, схожу с ума!!!? Возможно, это даст вам намёк, понятие о том, какого рода песни она поёт. Она была принцессой, королевой — но она отказалась от места во дворце, чтобы быть уличной голодранкой. Играя на своей винне, она танцевала на рыночной площади, от города к городу, от деревни к деревне, она пела и плясала, изливала себя полностью, отдавала сердце… Я говорил о Меере на хинди; однажды найдётся сумашедший и переведёт то, что я сказал.

Семь: другая женщина. Я всё ещё пытаюсь уравновесить эту тяжеловесную Бла-Бла Блаватскую. Она была на самом деле тяжела, буквально, она весила наверно три сотни фунтов! Триста фунтов, и женщина! Она могла бы бросить через плечо вашего хвалёного Мухаммеда Али в один момент. Она могла бы просто затоптать всех так называемых великих, и от них не осталось бы и следа. Три сотни фунтов — настоящая женщина! Неудивительно, что она не могла найти любовника, только последователей. Естественно и очевидно: вы не можете любить такую женщину. Когда она напирает на вас, вы можете только следовать. Чтобы окончательно уравновесить Блаватскую, седьмая книгу — Песни Сахаджо.

Ещё одна женщина, Сахаджо. Даже имя её поэтично — оно значит ?самая суть спонтанности?. Я говорил о Сахаджо, но снова таки на хинди, английский не позволяет мне быть столь поэтичным. Я не вижу поэзии на английском языке, а то, что создаётся под именем позии, выглядит так непоэтично, что я удивляюсь, почему никто не бунтует против этого. Почему никто не хочет сделать английский поэтичнее, привнести в него свежесть?.. Он становится всё более языком учёных, техников, или, может, технологов. Очень жаль. Можно только надеяться, что когда-то то, что я говорил о Сахаджо, станет доступным широкому миру…

Восьмая книга — и ещё одна женщина, потому что я всё ещё не уравновесил эту чемпионку среди тяжеловесов Бла-Бла Блаватскую. Эта женщина закончит дело. Она — женщина-суфий; её имя Рабийя аль-Адабийа. ?Аль-Адабийа? значит ?из деревни Адабийа?. Рабийа — это её имя, а Адабийа — адрес. Суфии так и назвали её: Рабийа аль-Адабийа. Та деревня стала почти Меккой, ещё при жизни Рабийи. Люди со всего мира, искатели отовсюду приезжали, что найти хижину Рабийи. Она была по-настоящему диким мистиком; она могла проломить своим молотком чей угодно череп… На самом деле она разбила много-много черепов и достала скрытую сущность оттуда.

Однажды, к ней пришёл Хасан — он был в поиске, его сердце требовало ответа. Однажды утром, стоя возле неё, он попросил Коран для утренней молитвы. Рабийа дала ему свою собственную книгу. Хасан был ошеломлён; он воскликнул: «Это немыслимо! Кто это сделал?» Рабийа исправила Коран! Она вычеркнула много слов во многих местах. Она удалила целые куски… Хасан сказал: «Это непозволительно. Коран нельзя исправлять!.. Кто может редактировать слова пророка — последнего посланника Бога?» Вот почему магометане называли его последним посланником — после него не было больше пророков, — и кто же может корректировать слова этого последнего посланника?!. Он абсолютно корректен, некорректируем.

Рабийа рассмеялась и сказала: «Мне нет дела до традиций. Я стою с Богом лицом к лицу, и я сделала эти исправления согласно лишь моему опыту, и этого достаточно. Это моя книга», — сказала она; «ты не можешь возразить — это моя собственность. Ты должен быть благодарен, что я повзволила тебе пройти через это. Я должна быть правдива по отношению к своему опыту и ни к чему другому».

Это Рабийа, невероятная женщина. Я включаю её в мой список. Её будет досточно, чтобы поставить мадам Блаватскую на её место. Снова-таки, слова Рабийи — это ненаписанные ею слова, это записки учеников — точно как у Дэвагита. Рабийа могла бы сказать что-то вне контекста — никто бы не смог уловить никакой контекст; внезапно она могла сказать что-то, и это было записано. Были анекдоты, связанные с этим, и анекдоты, которые стали самой её жизнью… Я люблю это.

Меера прекрасна, но без соли, просто сладка. Рабийа очень солёна. Как вам известно, я диабетик, и я не могу много есть или пить чего-то подобного Меере — Дэварадж не позволит это. Но Рабийа — это хорошо: я могу потреблять столько соли, сколько мне хочется. В общем-то я ненавижу сахар, а сахарин ещё больше — сахар, сделанный искусственно специально для диабетиков, — но я люблю соль.

Иисус сказал своим ученикам: «Вы соль земли». Я могу сказать: «Рабийа — ты соль всех женщин, которые существовали и когда-либо будут существовать на этой Земле…»

Девятое: Нанак, основатель сикхизма, его Песни. Он странствовал по всему известному тогда свету с единственным своим последователем, Марданой. Мардана значит мужественный — ?по-настоящему храбрый?. Чтобы следовать, вы должны быть храбрым. Мардана играл на ситаре, Нанак пел, и так они блуждали по свету, распространяя везде, где бы ни появлялись, аромат предельного… Его песни так прекрасны, что это нагоняет слёзы на мои глаза. Благодаря этим песням был создан новый язык. Потому что Нанак не знал никакой грамматики, никакие правила языка его не интересовали — и он создал панджаби, просто для своих песен. Это язык великой силы — как острое лезвие меча…

Десять. Я всегда хотел говорить о Шанкарачарье — первом, не том, который присутствует сейчас, — о настоящем Шанкарачарье. Я принял решение говорить о его знаменитой книге «Вивек Чудамани» — «Драгоценность Осознания». Но в последний момент… вы знаете, что я сумашедший; в последний момент я решил не говорить про неё. Причина проста: в книге больше логики, чем любви. И это не маленькая книга. Я собирался говорить о ней на протяжении восьми месяцев. Это было бы долгое путешетвие, но хорошо, что оно было приостановлено — я решил не говорить про эту книгу. Но она должна быть включена как одна из великих книг, которые я перечислил.

«Вивек Чудамани» содержит, конечно, много бриллиантов, прекрасных цветов, светлых звёзд. Но среди этого столько браминской дряни — она на каждом шагу! — что мне сложно терпеть это. Но книга велика — вы не станете отказываться от алмазной шахты только потому, что там слишком много камней и грязи вокруг.

Одинадцатая и последняя на сегодня: Коран Хазрата Муххамеда. Коран — это не книга для чтения, а книга для пения. Просто читая, вы упустите это. Но когда вы поёте, по воле Бога вы можете найти это.

Коран был написан не учёным или философом. Муххамед был совершенно неграмотный, он не мог даже написать своё имя — но он владел божественным духом. Из-за своей невинности он был избран и начал песню, и имя этой песни — Коран.

Я не знаю арабского, но могу понять Коран — потому что я понимаю ритм, красоту ритма, гармонию звуков арабского языка. Какая разница, что там написано, что означают эти звуки! Когда вы видите цветок, разве вы спрашиваете: «Что это значит?» Цветка достаточно. Когда вы видите пламя, вы также не станете спрашивать — достаточно самого пламени, его красоты, его живости. Не важно значение, если есть ритм и красота.

Так что это Коран, и я благодарен, что бог позволил мне… но снова хочу вам напомнить, что никакого Бога нет — это лишь выражение. Никто мне ничего не позволяет. Иншала, хвала Богу, что я дошёл до завершения этой серии на Коране — самой красивой, самой бессмысленной, самой существенной — и самой нелогичной книге во всей истории человечества.