Встретимся у экзаменационной комиссии
Дорогие мои, когда-то мне пришлось четыре года возглавлять лабораторию по изучению клинической смерти. Как туда попал? Да просто надоело все. Вдоволь наигрался в богатенького Буратино. Нахлебался «уважения» оравы халявщиков, сидевших у меня на шее. И в результате – депрессия, опустошенность, отсутствие интереса к жизни. Это образное выражение. Буквально не понимайте!
Но что-то нужно было делать-то!
Однажды в голову бабахнуло: дай-ка займусь наукой, напишу что-нибудь умное, например диссертацию, получу звание.
По лени выбрал самую легкую область – психологию. Ну, проще же всего свою пустую арбу с треском и грохотом взад-вперед катать, рассуждая о невидимых процессах, якобы протекающих где-то там в душе. Согласны?
Это была первая причина, почему я в психологию ударился.
Да и что еще делать, когда Ниагарский водопад уже не впечатляет? Как быть, если сороковые широты у мыса Горн с их вечными штормами уже наскучили? Пресыщение. Ведь все, кажется, перепробовал.
Адреналина не хватает, а где ж его взять? А самый мощный выброс адреналина знаете, где бывает? Рядом со смертью, вы согласны?
Всеми нашими действиями управляют два рычага, два инстинкта: желание жить и страх умереть. Что в общем-то одно и то же.
Вот и выбрал себе тему кандидатской диссертации. Упрощенное название ее таково: «Галлюциногенные факторы при кислородном голодании, вызванном агонией мозга».
Легче всего писать о чужих галлюцинациях. Вы согласны?
Если честно, у меня были серьезные причины этим интересоваться… Хотел проверить некоторые свои догадки относительно смерти, основанные на словах Наставников. Но это – слишком сложная тема, ее лучше опустим.
Вот так я оказался в лаборатории клинической смерти и застрял там на четыре года. Искал на собственную… голову приключения, а нашел опору в жизни.
Пришел туда отъявленным материалистом, а ушел – глубоко верующим человеком, точно зная, уже как ученый, что существует Высший Разум, Высшая Совесть, Высшая Любовь. Знаю это точно – проверил!
За четыре года через эту лабораторию прошли пять тысяч человек, а это пять тысяч исследований! Можете себе представить? В день четыре-пять вылетов в разные районы.
В каждом институте, в каждой клинике был тогда секретный отдел. Они нам звонили, и мы вылетали.
Через час-полтора после выхода из состояния клинической смерти человек еще помнит, что с ним было. Потом все исчезает, одни огрызки остаются. Через пару дней спрашивали у того же «путешественника»:
– Помните, вы говорили то-то и то-то?
– Нет, не помню, не было этого!
Ставим ему кассету с записью.
– Да, правда, мой голос. Неужели это я говорил?
Мы спрашивали обо всем: что видел, что слышал, что ощущал, как ощущал. И наша задача теперь была – проверить.
Если человек говорил о каком-то месте, нас интересовали детали: где что стояло, лежало, двигалось. Понимаете? И сейчас же туда отправлялись и смотрели: действительно это находится там, на самом деле была такая ситуация?
И когда факт за фактом, факт за фактом… Мы точно знаем, что этот человек там просто не мог быть никогда в жизни, и не был он там. Но он все в деталях рассказывает, описывает обстановку… Он элементарно не мог знать, что есть такое здание, что в нем есть такая комната, что в этой комнате такой стол, такие чашки-ложки…
А ваш слуга-то прожженный материалист, особенно когда дело касается таких вещей! Пока руками не пощупаю, словам не поверю. Если скажете, что вчера в лифте валялась пачка из-под сигарет, скажу:
– Извините, мне нужно проверить.
А если эту пачку вы не могли видеть ни при каких обстоятельствах? Ну, не могли видеть – исключено!
И мы в этой лаборатории все проверяли. И место, и время, и ситуации – все! И получали подтверждение. За то время завели почти пятьсот дел. В трехстах восьмидесяти семи из них – неопровержимое доказательство отсутствия смерти.
Как быть, дорогие мои? Как быть?
Мой напускной материализм разлетелся по швам. И с каким еще треском! Смерти-то, оказывается, нет! В очередной раз убедился!
Смерть отсутствует!
Как мы свою одежду изношенную бросаем, так же оставляем и свое тело. Верите – не верите, мне глубоко начхать на ваше мнение. Все равно там встретимся у входа в экзаменационную комиссию.
Хотите одну историю из архивных материалов лаборатории расскажу?
Однажды мы выехали по вызову. Приезжаем.
Мужчина 37 лет, ростом больше двух метров, как телефонная будка – махина. Геолог-забулдыга.
Вернулся из экспедиции, в городском парке перед пивным баром с кем-то там подрался, получил четырнадцать ножевых ранений. Пока его везли в больницу, наступила смерть. Его отвезли в морг. Дело было в пятницу.
А через два дня в понедельник, когда патологоанатом пришел на работу и приступил к изучению тела, вдруг это бездыханное тело зашевелилось, схватило его за руку, и он услышал отборную брань.
Через несколько дней, после операции, мы общались с этим ожившим геологом.
– Была, – говорит, – пьяная драка. И вдруг почувствовал очень сильную боль. А потом начал падать в канализационный колодец. Не помню, как долго падал, помню, хватался за стены, упирался руками-ногами. Чувствую, если до низу долечу – в живых не останусь.
Я начал выкарабкиваться, цепляясь за склизкие стены… Вонючие до невозможности! До того мерзко было – человеческих слов не хватает! От этой вони, от этого дикого смрада пришел в себя. Выполз наружу.
Выхожу, а там машины стоят – «скорая», милиция. Люди собрались. Осматриваю себя – нормальный, чистый. Через такую грязь полз, но почему-то чистый. Подошел посмотреть: что там, что случилось?
Людей спрашиваю, они на меня – ноль внимания, гады! Вижу, какой-то мужик лежит на носилках, весь в крови. Подумал: «Так тебе и надо». Что-то в лице этого мужика меня привлекло. Где-то виделись, что ли?
Носилки втащили в «скорую», и уже машина стала отъезжать, как вдруг чувствую: с этим телом меня что-то связывает.
Крикнул:
– Эй! Куда вы без меня? Куда моего брата увозите?!
И тут вспомнил: а никакого брата у меня нет! Сначала растерялся, а потом понял: это же я!
Если это тело – я, то я-то кто? Я за ними побежал, кричу:
– Сто-ой! Куда меня увозишь?
А потом чувствую, что я не бегу, а лечу за машиной, чуть выше нее. Тело находится в «скорой», а я лечу сзади…
И т. д.
Он нам рассказал, по каким улицам летел, что на этих улицах было. В одном месте, оказывается, пожарные стояли и пожар был, маленький такой. Это помнит. Мы потом проверили – оказалось правдой. Было такое.
«Скорая» приехала в больницу, хирург посмотрел, сказал:
– Умер.
А я подбегаю к этому хирургу и матом:
– Ты что, твою мать? Как я умер? Давай, там это, трам-тарарам, штопай! Я приду в себя, я еще не умер!
Собрались увозить в морг. Я в отчаянии туда хожу, сюда хожу. За телом пошел.
Стали каталку вталкивать в лифт, а тело-то огромное – не влезает. И, когда двери закрывались, ноги прищемило.
– Твою мать! – говорю. – Ты что делаешь?! Мне это тело еще пригодится!
Обращаюсь к санитару – не слышит.
Та-ак! Тут курить захотелось. Смотрю, в лифте лежит скомканная пачка сигарет, и бутылка из-под кефира стоит. Кефира там, ну, так примерно на одну треть осталось.
Отвезли меня в морг. Два дня я там ходил, среди этих скафандров, без хозяина.
(Обратите внимание – «без хозяина»!)
Я туда сходил, сюда сходил – везде и всюду был. Домой пошел – жена плачет. Уговариваю свою жену, успокаиваю: «Ну, что делать?».
Но тело все равно меня не отпускает. Возвращаюсь, брожу вокруг него.
А в понедельник меня как-то затянуло обратно. И так мне туда неохота было, так было больно, так грязно все это.
Когда патологоанатом пришел на работу… я понял, что на этом у меня все закончится. Начал метаться вокруг него, и вдруг в какой-то момент меня затянуло…
Очнулся в палате через четыре дня.
Обратите внимание: «затянуло». Этот момент возврата в тело редко кто помнит.
После того, как его выслушали, мы стали проверять: пачка сигарет на месте лежит, в лифте. А тело-то было накрыто – он не мог видеть! Бутылки нет. Стали искать. Оказывается, уборщица утащила.
Нашли бутылку из-под кефира, но мытую. Спрашиваем:
– Сколько было кефира?
Уборщица говорит:
– Да на треть было, но он был такой… сгнивший.
Испугалась, почему такую никчемную бутылку ищем. Проверили улицу – был пожар. Маршрут проверили.
А вот канализационного колодца не нашли. Во всем городском парке, где это случилось, не было ни одного колодца. Даже специальное прочесывание добровольцами не помогло.
И таких случаев мы собрали почти четыреста.
P.S. Иногда Мирзакарим Санакулович проводит в зале опрос слушателей, переживших состояние клинической смерти. Интересно, что на каждом курсе обязательно находятся несколько таких человек. Вот стенограмма одного из опросов.
– Есть кто-то в зале, кто был в состоянии клинической смерти? У кого была остановка сердца, врачами подтвержденная… Поднимите руку, у кого? Пожалуйста.
(Несколько человек поднимают руки.)
– Есть еще кто-нибудь? Один, два, три, четыре, пять, шесть. Да нет, пятеро вас. Я же чувствую. Таких людей всегда сразу видно. Идемте, пожалуйста, можно вас сюда пригласить? Я вас прошу.
(Слушатели выходят на сцену. Мирзакарим Санакулович подходит с микрофоном к первой слушательнице.)
– Пожалуйста. То, что вы сейчас расскажете, – это жалкие огрызки того, что было. Когда это было? Как это было, и что вы ощущали?
– Это было, когда я рожала. У меня были очень тяжелые роды…
– Закройте глаза.
Стоящие на сцене закрывают глаза. Мирзакарим Санакулович обращается к аудитории:
– Запоминайте вот эту траекторию.
(Показывает рукой сначала по диагонали вверх, потом по горизонтали, потом по диагонали вниз.)
– И потом оттуда… Понятно, да?
Стоящим на сцене:
– Открываем глаза.
(Продолжается диалог со слушательницей.)
– Ну, были очень тяжелые роды, и, значит, принимали их отдельно, не в родовой, а в операционной. Хотели делать прерывание. В общем, потом я не знаю, что произошло. У меня было… Ну, я потеряла сознание или что-то. И вдруг полетела куда-то, в какую-то огромную трубу.
– Траекторию скажите: вниз полетели, вперед, вверх?
– Нет, вот так вот. (Показывает по диагонали вверх.)
– Вверх, да?
– Чуть вверх. И стояла я как бы…
– Потому что только во время родов погибшую женщину Господь лично сам туда принимает. Вверх уходит…
– Да, и я как бы стояла впереди летящего на большой скорости… паровоза, что ли. И вдруг влетаю из темного туннеля куда-то. Ну, в такое пространство, где… Я даже вот сейчас говорю – у меня мурашки по телу. Потому что там была такая не обыкновенная красота! Это было огромное солнце. Это была огромная какая-то поляна, где было так прекрасно!
И я даже слышала какие-то звуки, я слышала голоса. Но я была там одна. Вот. И вдруг мне какой-то голос говорит: «Ну ладно, лапушка, возвращайся, возвращайся». А мне так не хотелось! А когда я вернулась, то мне было очень тяжело. В общем, вот… У меня…
– Вот какой-то огрызок вы услышали, дорогие мои. Это огрызки. Но, между прочим, у вас самой желания вернуться не было, да?
– Нет, я очень хотела остаться.
– Но вас выгнали оттуда.
– Да, мне сказали, что пора возвращаться. У меня же дочка родилась. И такая желанная, и такая долгожданная. Мне запрещали рожать, потому что я была сердечница. Но я все-таки отважилась. И когда я узнала, что беременна, то от всех тщательно это скрывала. Я никуда не ходила, к врачам не обращалась, только в роддоме мне сделали анализы… И, в общем, роды были тяжелые.
– Спасибо.
(Подходит к следующей слушательнице.)
– Ну, у меня клиническая смерть была лет двадцать назад. То есть, у меня был обычный аппендицит. Когда разрезали, там оказался перитонит.
– Давайте так, будем говорить с того момента, когда вы вышли из своего тела.
– Вот, на операционном столе наступил этот момент. И что в этот момент я видела? Ну, я не знаю, это было очень давно, но я помню…
– Вы себя со стороны видели?
– Я видела? Нет, себя я не видела со стороны. Я видела, где я летела, то есть видела туннель типа метро… Такой туннель и свет… Я не видела, было там солнце или нет, но откуда-то шел свет… Весь туннель был яркий-яркий, настолько яркий… И свет был такой сочный, что… Такое тепло, такое излучение нежное-нежное. Сейчас даже чувствую это.
И вот я лечу с бешеной скоростью, но я не ощущаю ветра. Я знаю, что лечу, я просто знаю, что лечу. И вдруг вижу какую-то белую стену. И голос мне говорит: «Тебе еще рано туда». И всё…
– Выгоняли…
– Выгоняли, да…
– Рано еще. Спасибо.
(Переходит к следующей слушательнице.)
– Вы знаете, мне особенно нечего сказать, потому что я действительно помню только отдельные отрывки. Это было тоже во время родов.
Первое, что я увидела, когда мне стало плохо, это был огромный круг, по которому мне надо было идти. И я вдруг осознала, что не могу ни в сторону сделать шаг, ни вперед, ни ускорить, ни замедлить – ничего. И вот здесь я сделала что-то не так, и у меня… Я просто стояла около вот этого света, а туда не прошла. Я стояла только на пороге этого света…
– А хотелось туда идти?
– Хотелось.
– Рано еще! Спасибо. Всем спасибо, садитесь, пожалуйста.
Дорогие мои! Другой актив надо зарабатывать, другой актив…
Но материальный актив тоже не забывайте! Ни в коем случае!
(Поворачивается к следующей слушательнице).
– Ну, у меня это случилось во время полостной операции под наркозом.
Я очень боялась этой операции и очень нервничала. В общем-то я не помню, как ее делали. Только я вдруг обнаружила, что откуда-то из угла комнаты сверху смотрю, как лежу на столе. Вокруг меня что-то хлопочут, бегают, что-то делают. И мне так интересно!
Думаю: «Я так боялась этой операции, а ведь совсем не больно…». А потом… Я не видела никакого туннеля… Я очутилась будто на дне какого-то большого колодца, длинного, глубокого… А впереди мерцал свет… И потом я по спирали поднималась… С трудом, с болью какой-то. И очнулась уже от того, что мне говорят: «Слава тебе, Господи, она вернулась…».
Мирзакарим Санакулович обращается к аудитории.
– Понятно, да?
(Показывает рукой по диагонали вниз.)
– Я не летела туда, я поднималась снизу, из глубокого колодца…
Слушательнице:
– Постарайтесь, пожалуйста, в свою зачетную книжку побольше пятерок получать… Хорошо?!
Дорогие мои! Есть особая группа переживших клиническую смерть. Когда думаю о них – каждый раз такая боль!
Мы все время от времени страдаем. Согласны? Сегодня радуемся, завтра страдаем, потом опять радуемся. Это – процесс. Это – движение жизни. И если мы помним, что все течет, то сегодняшнее несчастье окажется не таким уж страшным, не таким злостным и неразрешимым. Потому что завтра будет иначе.
А кто такой самоубийца? Это тот, кто свое крошечное сиюминутное страдание раздувает до размера трагедии, мировой катастрофы. И если, не дай Бог, он осуществляет свое намерение…
Он почему руки на себя накладывает? Потому что думает, что там ему будет лучше. Он мечтает попасть туда, где нет боли, а есть одно сплошное блаженство.
А ничего подобного!
Мы опрашивали неудачных самоубийц, которых успели откачать. Те из них, кто пережил состояние клинической смерти, потом смерти боятся, как черт ладана, потому что они-то знают, что их ждет!
Знаете, почему? Потому что все их страдания при жизни – только капля, ничто по сравнению с тем, что они испытали там.
Оказывается, там самоубийцу ждет страшнейшее из наказаний: его мучения умножаются на бесконечность. И эта бесконечная боль, этот бесконечный ужас никогда не заканчивается! Это за то, что он посягнул на самое святое, что было ему дано, – на жизнь!
Недаром во всех религиях самоубийство считается величайшим из грехов.
Дорогие мои! Не дано нам с вами право отказываться от жизни, которую дал нам Господь, Природа, Высший Разум – называйте, как хотите. Дал, как величайший подарок, как благодать, как школу. А есть только право и обязанность учиться. Учиться тому, как усилием своего духа создавать, творить, выращивать в себе добро и радость, удаляясь от зла и страданий.
Вот представьте: двести миллионов человек должны погибнуть, и только одному дается право жить! И должен быть отобран лучший из лучших. Все эти двести миллионов отдают свое право на жизнь тому лучшему, самому сильному, самому совершенному, самому стойкому. Тому, который исполнит мечту всех. И знайте, что этот один – вы!
Потому что в одном выбросе спермы, оплодотворившем яйцеклетку, из которой вы вылупились на свет, содержится именно столько сперматозоидов.
Каждый из них нес в себе потенциальную жизнь, каждый мог развиться и превратиться в человека. Но это счастье досталось вам. Вы – избранный! И каждый из нас, живущих, является единственным из многих миллиардов, заслуживших право Быть.
Так будьте же достойны этой наивысшей награды – Жизни!
Теперь понимаете, почему перед вами я тут, как макака, прыгаю, чтоб хоть в чем-то быть вам полезным?
Чтоб вы в «зачетной книжке» моего духа поставили хоть плюс, хоть троечку – «удов». Чтобы я мог показать, когда туда приду: «Вот. Ну, пожалуйста, примите меня и отправьте дальше на учебу! Очень прошу! Я так старался! Я так старался! Ну-у, пожа-а-луйста!».