ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Хроника Франсес Рудольф. Вельзевул в балтиморском парке. Девушка счастлива. Маленькая подружка, верившая в дьявола. Мой колледж как подтверждение Успенскому. Притча о маге и баранах. Новый способ стать христианином. Знакомство с г-жой Блан. Королева на атласной постели. Начало занятий.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Хроника Франсес Рудольф. Вельзевул в балтиморском парке. Девушка счастлива. Маленькая подружка, верившая в дьявола. Мой колледж как подтверждение Успенскому. Притча о маге и баранах. Новый способ стать христианином. Знакомство с г-жой Блан. Королева на атласной постели. Начало занятий. Зал Плейель. Я стала дервишем. Как и почему меня унижали. Две жестокие марионетки.
ВЕСЕННИЙ день 1950 года. Балтимор, штат Мэриленд, парк Маунт-Вернон-Плейс напротив консерватории Пи-боди.
Сижу на зеленой лавочке рядом с Пат Магуайр и греюсь на солнце. Пат читает вслух вроде безобидную книгу: «Совершенно беспристрастная критика Человеческого Существования, или Сказки, рассказанные Вельзевулом своему внуку, в трех частях». Первая из книжной серии под названием «Всё и вся». Пат читала, а мне вскоре стало смертельно скучно, и я перестала слушать. Автор этого фантастического произведения, когда-то произвел очень сильное впечатление на Пат ей посчастливилось с ним познакомиться в Нью-Йорке в 1949 году, незадолго перед его смертью. «Такой крупной личности я больше не видела ни разу, утверждала она. Описать его почти невозможно. Это существо совсем иной природы, чем остальные. Даже не скажешь, симпатичный он или нет, веселый или грустный. Он просто бесподобен. Само совершенство. Рядом с ним я чувствовала себя в точности, как и Успенский «вырвавшейся на волю»: казалось, что разом упали все преграды. Он влил в меня огромную энергию, я почувствовала большую внутреннюю силу. Готова была подчиниться любому его приказу, потому что поняла: вот «мой настоящий наставник».
Объяснения Пат показались мне слегка туманными. Как она догадалась, что Гурджпев и есть «ее настоящий наставник»? Да расскажи подробней, что там было?
Пат засмеялась.
Он сидел на диване и наблюдал наши потуги в точности повторить сложнейшие движения, как они описаны в книгах. Вдруг встал, вынул из кармана горсть конфет, швырнул их на пол и приказал: «Деритесь за них!» Тут же все на четвереньках ринулись в это дурацкое сражение за конфетки. А я не могла двинуться, так была ошеломлена. Просто фантастика. Если б не видела, не поверила.
Да и я не прочь, говорю, на такое поглядеть. А какой он внешне, твой наставник?
Толстый морж с роскошными усищами, которые ле- зут в рот. Ну, как в «Эсквайре».
Так вот каким был человек, затеявший суматоху.
Таким и должен быть, решила я, настоящий писатель.
Но мне-то что за дело, ведь так славно греться на солнце и наблюдать за голубями, старинными моими друзьями, снующими у фонтана, слушать странное попурри, лью- щееся из открытых окон консерватории. На занятия идти не надо, впереди два солнечных безмятежных денька! Замечательно, что уик-энд мы проведем вместе с моей нью-йоркской подругой. Ах, как я была счастлива! Обычно в этом парке все мое общество составляли голуби, но с ними ведь не поговоришь. Хотя книга была скучной, мне приятно просто слышать голос Пат. Как мало надо для счастья! Мое «пробуждение» было кошмарным, а ведь можно было избежать коварной ловушки, если бы я хоть немного вслушалась в то, что Пат читала. Если бы не нагнали на меня скуку те путаные речи, что показались мне безобидной чепухой, если б из всей книги я не запомнила бы только одно слово Вельзевул, повторю: Вельзевул. Но не было у меня ушей, чтобы слышать, потому я так легко уступила огромному соблазну, именуемому «работой».
Это странное приключение, которое наконец закончилось, напрочь лишило меня таких качеств, как прелестнейшее отождествление, бессознательность, машинальность, словом, всего того, что и позволяло мне радоваться солнечному весеннему деньку, лавине звуков, льющихся из окон консерватории, глубокой привязанности к друзьям-птицам и другу-человеку. Я ведь и не догадывалась, что была только роботом, то есть попросту не существовала, а способен ли несуществующий получать удовольствие? Если «Ей» это доступно, то «ей» никогда. Только начав работать, я все поняла. Чего и стремился добиться Георгий Иванович Гур-джиев, который задачу своей серии «Всё и вся» излагал так: «Безжалостно разрушить, без каких-либо компромиссов в чем бы то ни было, в процессе мышления и чувствах читателя веру и взгляды, столетиями вкоренявшиеся в него, обо всем существующем в мире». Работа в конце концов завела меня в тупик, единственный выход из которого Смерть. Что меня и ожидало. Но любопытно: несмотря на мое рвение, роботу, то есть мне самой, угроза смерти пришлась не по душе. Стоило «ей» понять, что единственный способ достичь успеха в работе, вырваться из западни это Смерть, как «она» предпочла отказаться от работы и вернуться в иллюзорный мир. Он по крайней мере «ей» привычней. Возможно, продолжай «она» занятия, был бы шанс обрести свое «Я». Не знаю, может быть. Но «она», со своим отсталым сознанием, просто вопияла, что не хочет умирать. По крайней мере, сейчас пишу, и с каждым написанным словом прошлое отдаляется, все увеличивается расстояние между днями «работы» и нынешним днем. Я ска-зала, в какую смертельную западню завело меня так называемое расширение сознания. Как только я это поняла, попыталась вернуться к нормальной жизни (я и сейчас делаю лишь попытки) и впредь решила держаться от всего этого подальше. Подумайте, машина вообразила себя писателем! Да к тому же машина испорченная, уставшая, измотанная душевно и физически. Но, несмотря на безусловное свое ничтожество, она все же попытается более или менее связно описать жуткое и волшебное путешествие к самому рубежу смерти. Для нее это будет заодно и попыткой вернуться к жизни. Ведь она никогда не переставала любить жизнь, так до конца и не поверив, что машина на это не способна. Не поверив, что она машина до самого мозга костей. Чувствуя где-то в глубине себя живую частичку, погребенную под бесчисленными сварливыми «я», эта машина и отважилась писать.
В четырнадцать лет я жила в католическом пансионе в штате Мэриленд. Лучшая моя тамошняя подруга Б. постоянно боялась, что в нее вселится тот, кого сестры в шутку называли the old boy (черт). «Неужели вы не боитесь, что вами овладеет дьявол?» спрашивала она, глядя своими ирландскими глазами, полными очаровательного ужаса.
«Да нет, пожимала я плечами, не боюсь». Меня не заражал ее страх перед дьяволом, как и убежденность, с которой она утверждала: «Стоит только лишь перелезть через забор между пансионом и монастырем, и тебя тут же отлучат от церкви». Конечно, после таких слов я не могла не перемахнуть через забор. И, несмотря на то что уже отлучена, каждое утро вставала в шесть часов, чтобы отстоять мессу. Милая Б.! Вы ушли в монастырь, чтобы уберечься от лукавого, а я так и продолжала перемахивать через все преграды. Что до ограды пансиона, вы были не правы (совсем чуть-чуть), но что касается дьявола правы совершенно. Он, несомненно, существует так и норовит заца- пать не верящих в него. Я-то знаю, так как с мая 1951 года занималась дьяволической работой, иначе называемой четвертым путем, или путем хитреца. Впрочем, работа это всего лишь проделка мелкого беса, этакого бесенка-сноба присвоившего себе торжественное и звучное имя Вельзевул. Но мелкий бес все-таки бес. Даже и мельчайший может сильно навредить, если не попять, с кем имеешь дело. И его могущество еще больше возрастет, если с помощью своих ловких трюков он сумеет выдать себя за человека Божьего. Я только что очнулась и лишь теперь поняла, что под овечьей шкурой таился волк. Милая Б., теперь мы вместе. Только вы меня опередили.
Все началось с Успенского. Как-то, вскоре после отъезда Пат в Нью-Йорк, я получила толстую книгу. Эта роковая книга называлась: «В поисках чудесного. Фрагменты неизвестного учения», сочинение П.Д. Успенского. Углубившись в нее, я не могла уже читать ничего другого, пока не перевернула последнюю страницу. Ничто прежде меня так не увлекало. Занятия совсем забросила, не говоря уж о домашних заданиях. Я сжевала яблоко целиком, вместе с косточками. О чем была книга? Во-первых, о том, что заявлено в заглавии это фрагменты неизвестного учения. Успенскому пришлось долго искать чудотворца, пока он не встретился с Гурджиевым, который стал его наставником. От этого незауряднейшего человека Успенский узнал ответы на многие вопросы, которыми мучился. Во «Фрагментах» подробно излагается система, точнее, «Система», способствующая наивысшему развитию личности, ее гармонии со Вселенной, причем излагается в точности так, как ее преподавал Гурджиев. В методике обучения Гурджиева (как и у его учеников) было немало странностей. Сегодня он мог говорить одно, завтра другое. В свое сочинение Успенский включил все, что узнал от наставника, в том числе и противоречия. Из этого шедевра популяризации, однако, трудно было извлечь суть. К тому же многие места были чересчур туманны. Космология иллюстрировалась совершенно недоступными для моего ума знаками: цифры, строчка за строчкой, иногда вперемешку с геометрическими фигурами и диаграммами, занимательными, но непонятными. А еще хуже, что смысл книги как бы зависел от того кто ее читает. В некоторых местах словно слышится предостережение, относящееся и к четвертому пути, и в особенности к самому Гурджиеву. И все же, чтобы стало ясно дальнейшее, рискну выделить в книге с моей точки зрения главное, человек машина, состоящая из различных узлов, никак друг с другом не связанных, каждый из них творит, что пожелает. Обычный человек, воображая, что бодрствует, в сущности, спит. Он совершенно не обращает внимания как на то, что происходит в глубинах его личности, так и на то, что творится вокруг. Это человек № 1, физическое существо. Так же немощны человек № 2, эмоциональное существо, и человек № 3 интеллектуальное существо. Каждый творит, что захочет. Но если тебе удалось хоть немного овладеть своей волей, ты становишься человеком № 4 существом гармоничным. Путь к этому начинается с самоосознания или само-вспоминания. Руководит новичками наставник, разумеется превосходящий ученика в познаниях. Когда человек № 1,2 или № 3 осознал свое несовершенство, он уже способен перемениться. Дальше он может стать человеком № 4, а потом, опять же под руководством наставника, но целиком благодаря собственным усилиям, может достигнуть уровня человека № 5, № 6,, № 7. Следовательно, обрести свое истинное «Я», свободу воли. И при этом утвердиться в мысли, что морали нет места под солнцем. Способ развития сознания, называемый четвертым путем, отличается от методов, применяемых монахами, факирами и йогами. Во-первых, тем, что как бы вписывается в повседневность. Во-вторых, только он один дает выход созидательной энергии. Следуя тремя названными путями, обретешь бытие, но будешь неспособен к действию. Четвертый путь, или путь хитреца, одаряет и бытием, и способностью созидать одновременно.
Другая характерная черта четвертого пути что он не требует что-либо принимать на веру. Не уверовать, а глубоко понять. Он для тех, кто осознал, что жизнь бессмысленна, что в нынешнем состоянии мир несовершенен, но при этом надеется и верит в свою возможность нечто обрести. На четвертом пути вся работа происходит в группах. Обычный человек, робот, сам по себе не способен пробудиться. Жаждущий пробудиться должен окружить себя стремящимися к тому же. Группой называется сообщество людей, объединенных общей целью пробудиться посредством личных усилий и постоянно расширяющих собственное сознание, сообщество, возглавляемое наставником, достигшим высшего уровня развития личности. По крайней мере, одной из целей «фрагментов» было донести суть «системы» Гурджиева до тех, кто способен воспринять его идеи.
Основная из них: понять, что для нас, спящих роботов, главное поле деятельности собственная личность. Весной 1950 года я буквально задыхалась в женском коллеже Гуше. В подобной ситуации нетрудно было согласиться с мыслью, что человек всего лишь бездумный робот. За год до этого я сбежала из школы Гуше в Париж и несколько месяцев слушала лекции в Сорбонне. Но от воспоминаний о той относительной свободе становилось еще тоскливее. По-моему, наиболее подходящее название моей школы «коллеж Гуше для роботов». Таковыми были многие мои подруги «студентки», стремящиеся, казалось, овладеть всего четырьмя искусствами: 1. Курить сигареты. 2. Играть в бридж. 3. Вязать разноцветные носки. 4. Подбирать оттенок лака для ногтей под цвет губ. (Их якобы увлечение мужчинами, или boy-friends, миф. Какие там мальчики, если все силы моих подруг-«студенток» уходили на то, чтобы произвести впечатление друг на дружку. Некоторый интерес к boy-friends появился много позже.) Я обнаружила, что и преподаватели, и сотни студенток пребывают в заблуждении одни роботы думают, что учат, другие что учатся. Да и я сама чем не робот, только в отличие от других сознающий, что он всего лишь тупая машина. И это меня страшило. Как и Успенский, я была уверена, что есть возможность стать чем-то большим, нежели машина. Мечтала пробудиться. Но весьма забавно, что сама необходимость выбрать путь навевала сон. Вместо того чтобы постепенно начать просыпаться, постигать все более высокие уровни сознания, я, наоборот, все глубже засыпала. Силясь проснуться, я пошла по пути, который привел меня к порогу вечного сна, и пробудиться от него было уже невозможно. Самое смешное, что меня об этом заблаговременно предупредили. Вот притча рассказанная Успенским.
Жил очень богатый маг, имевший множество баранов. Но он был невероятно скуп, поэтому не пожелал ни нанять пастуха, ни огородить пастбище, где паслось его стадо. Бараны, разумеется, все время норовили убежать в лес. Там они падали в овраги или просто прятались от мага, они ведь знали, что для него представляют интерес только их шкуры и мясо. В конце концов, маг нашел средство. Он загипнотизировал баранов и для начала внушил им, что они бессмертны, так что не беда, если с них сдерут шкуру, только польза, да и вообще приятно. Потом убедил, что сам он добрый их наставник и так обожает свое стадо, что готов для него на все. Далее он внушил, что если беда и возможна, то не сегодня и не завтра, следовательно, о ней и думать нечего. Более того, маг убедил баранов, что они вовсе и не бараны: некоторым внушил, что они львы, другим что орлы, третьим что люди, а иным даже что они сами маги. На том все их заботы и тревоги кончились. Больше бараны никуда не убегали и спокойно ждали, когда магу потребуются их шкуры и мясо.
Как я раньше не разгадала эту притчу? Конечно, печально, но причина очевидна. Я опускалась все ниже, уверенная, что поднимаюсь. Это мне внушил не кто иной, как г-жа Блан, которая прямо говорила, что я одна из самых ей близких. Могла ли я сбежать? Нет, я покорно ждала, когда, наконец, магу понадобятся мои шкура и мясо. Около двух лет безвольно ждала смерти. Мне не описать, какими жуткими были тогдашние мои мучения, но я не сдавалась, так как была уверена, что стою на верном пути. Если бы не убежденность в том, что я духовно расту, медленно, мучительно, но неуклонно восхожу к истинному бытию, я была бы «подкошена» окончательно. Но, столкнувшись нос к носу со смертью, я испытала потрясение (известно, что «потрясения» бывают благотворны), и это развеяло мой глубокий гипнотический сон. Это меня спасло я мгновенно проснулась и кинулась прочь от мага, спасая свои мясо и сильно попорченную шкуру. Сейчас у многих, несмотря на все предостережения, не хватает решимости для побега. А я сбежала. Нет, я не горжусь собой, за все спасибо моему ангелу-хранителю.
ВСЕ началось с Успенского. Человек спит, но сохраняет возможность стать чем-то большим, чем робот. Это все, что я поняла, но мне и этого было достаточно. В июне мое формальное обучение закончилось. Чтобы порадовать маму, я, облаченная, как и все, в черную мантию, с шапочкой на голове, покорно взобралась на сцену, где мне вручили диплом. И никто не почувствовал нелепости происходящего. Получила ненужную мне ученую степень, не умея даже прочесть простейшей латинской надписи. Этого странного противоречия никто вроде и не заметил. Получив забавную бумажку, именуемую дипломом, я могла уже всерьез заняться тем, что Успенский называл работой. Пустившись в эту авантюру, я, как и он, почувствовала себя вырвавшейся на волю.
Лето я провела на море вместе с семьей. Отказ носить поддельный бюст из резины весьма смутил родителей, и они с нетерпением ждали моего отъезда. Двадцать восьмого сентября я села на корабль «Иль-де-Франс» и отправилась в Париж, где надеялась пробудиться от своего тягостного сна. Конечно же, вместе с моей сообщницей Пат Магуайр. С букетами в руках мы наблюдали, как исчезает вдали грандиозная панорама Нью-Йорка.
Той осенью 1950 года я по легкомыслию подвергалась огромному искушению. Постоянно что-то меня толкало к каждой молитве добавлять слова: «Вопреки Божьей воле». Поэтому я и попалась в хитроумную интеллектуальную ловушку Успенского. Связанная по рукам и ногам, я оказалась во власти его диалектики:
«Христиане обязаны следовать христианскому учению. Следовательно, жить по заветам Христа, сверять с ними каждый свой поступок. Но удается ли им это? Конечно, нет, они только лишь провозглашают свою приверженность к христианской любви и Божьим заповедям. Есть люди, для которых слова важнее дел. Это вернейший признак душевной пустоты! Не стоят они ломаного гроша.
Истинный христианин живет согласно заветам Христа. Все мы еще не христиане. Чтобы стать христианином, надо научиться «действовать». Все, что с нами происходит, не достигается усилием, а случается с нами. Христос говорит: «Возлюбите врагов ваших». Но как полюбить врага, когда мы себя-то не любим? Иногда «любится», иногда нет. Мы и пожелать-то всерьез стать христианами не способны: бывает «желательно», бывает «нежелательно»… Чтобы быть истинным христианином, надо просто быть. Быть настоящей личностью, овладеть самим собой. Тот, кто не овладел самим собой, нищ и не способен ничего обрести. Это не христианин, а попросту робот, машина. Робот не может быть христианином. Сами подумайте разве автомобиль, пишущая машинка, граммофон способны приобщиться к христианству? Это предметы, они не самостоятельны. Они безответственны. Это механизмы. Быть христианином значит быть ответственным».
Теперь-то я вижу, что из подобных рассуждений торчит дьявольский коготь, но той осенью 1950 года я ничего не понимала. «Мыслите самостоятельно…» рекомендовал Гурджиев. Легко сказать! Но ведь я всего лишь робот, автомат. Подобное дьявольское противоречие стало орудием мучительной душевной пытки, невыносимой в своей изощренности. Она длилась до тех пор, пока не вымотала все мои силы. И не потому, оправдаюсь, что их недоставало, просто, будучи загипнотизированной, я не понимала, что со мной творится. И твердо верила, что «наставники» хотят мне добра. Одна из них, назову ее, к примеру, мадемуазель Суета, как-то мне пообещала: один прекрасный день вы поймете, в чем состоит истинное благо». Сейчас я хочу спросить: «Для кого благо?.. для чего, наконец?» Конечно, не для тех, кого Гурджиев называл ««дрессированными подопытными кроликами», чей удел добровольно участвовать в моих опытах». Конечно, не для них. По этому поводу у меня есть несколько весьма вероятных предположений. Но, хотя я в них ни секунды не сомневаюсь, все же до конца ответить на собственный вопрос не умею. Надеюсь, что найдется человек более проницательный и упорный, чем я, при этом не понаслышке знакомый с различными видами магии, который докопается до истины. Вопрос поставлен и требует ответа. Тот, кто скажет обо всем этом вслух, возможно, подвергнет себя опасности, но рискнуть стоит. Это был бы, как говорится, поступок.
ХОТЯ мне уже пришлось целый год учиться в Париже, привыкнуть к новой жизни было непросто. Всю осень и зиму я постоянно спотыкалась и на что-то натыкалась, пока, наконец не вошла в ритм парижской жизни. С гурджиевской группой мы впервые соприкоснулись, когда весна была уже в разгаре. Совершенно случайно мы с Пат познакомились с человеком, который нам сообщил, что его «хорошая знакомая» уже два года работает. Она будет счастлива, заверил он, представить нас некой, скажем, г-же Блан, важной персоне в группе. «Добрая знакомая» поведала нам, что она «проститутка»… «Не подумайте, не ради денег. Поверьте, у меня на счету десять тысяч долларов в здешнем банке. Главное власть. И улыбнулась во весь свой лягушачий рот. Обожаю властвовать над мужчинами». Знаменательно, что наше знакомство с парижской группой началось с такого вот неожиданного признания.
А мое знакомство с г-жой Блан с короткого телефонного разговора. «Добрая знакомая», изрядно поморочив нам голову, все-таки дала ее адрес и телефон. Я сразу сообразила, что в группе вообще принято то, что американцы называют beating around the bush (наводить тень на плетень). Таков обычай гурджиевской группы. «Да» означает «нет», «нет» означает «да», а в результате может оказаться и «возможно», и «никогда». В группе не бывает ночи или дня, только восход и закат. Прекрасно помню первый разговор с дамой, которая должна была приобщить меня к работе:
«Алло, мадам Блан?»
«Слушаю вас», отвечает она ледяным тоном. (Кто, мол, осмелился меня побеспокоить?)
«Не я, не я», пищал во мне какой-то испуганный мы-шонок, внешне же я пыталась сохранить приличествующий моменту ровный тон. (Позже, поработав в группе, я уже с легкостью ломала комедию.) «Меня зовут Франсес Рудольф. Мисс «Добрая знакомая» вам говорила обо мне и о моей подруге Пат Магуайр. Когда к вам можно зайти?» После глубокого и продолжительного молчания свидание было назначено: на будущей неделе днем. После чего сухое «до свидания». И тут же гудки. Слегка растерянная, я все же надеялась, что при личной встрече она окажется посимпатичней. Передала Пат нашу беседу.
«Ах, как можно судить по телефонному разговору? Ну, какая она, по-твоему?» По голосу г-жа Блан представлялась сухопарой брюнеткой, ростом выше среднего, в черепаховых очках, одетой в костюм строгого покроя… Обладательница подобного голоса могла быть только такой. Уже не помню точно, как ее представляла Пат, но совершенно иначе. И обе мы ошиблись. То же и с работой. Да и вообще меня ожидало много «сюрпризов». Случалось, кто-то из посвященных улыбался мне, поглаживал по плечу, нежно пожимал руку, а при следующей встрече глядел, будто видит впервые. Даже и напомни я о себе, все бесполезно. (Непростительная дерзость, если человек явно хочет позабыть, что он тебя видел и о тебе слышал.)
Первая же встреча с г-жой Блан хорошо продемонстрировала мне, сколь изменчив нрав посвященных. Что может быть упоительней парижского мая, особенно когда тебе двадцать лет и ты закончила школу? Кажется, впереди столько приключений, а самое интересное то, на которое мы решились, когда майским деньком, поднявшись на верхний этаж по красной лестнице, оказались у двери г-жи Блан.
Впустила нас кухарка. Очень странная женщина: говорила она только в крайних случаях, причем стремилась обойтись наименьшим количеством слов, к тому же произнесенных безо всякого выражения. Потом я заметила, что кухарка целыми днями что-то готовила. Как было не заглянуть в кухню, если ее дверь находилась прямо рядом с входной, слева от нее, причем почти всегда приоткрытая? Я, было заподозрила, что г-жа Блан по примеру Гурджиева устраивает какие-то экзотические застолья, но позже от своего предположения отказалась. Видимо, готовила кухарка только для г-жи Блан (которая никогда не показывала, что голодна) и ее домашних.
Кухарка указала перстом на дверь в глубине небольшой прихожей. И мы с Пат оказались в средних размеров гостиной, очень симпатичной. Солнечная, с балконом, откуда видны городские крыши и верхушки деревьев. Вдалеке высилась Эйфелева башня. Ожидая г-жу Блан (ее всегда приходилось ждать), мы успели оглядеть комнату. В углу стояло пианино с нотами сочинений Георгия Гурджиева на пюинтре, по обеим сторонам которого торчали две огромные черные свечи. («Почему черные?» соображала я, уверенная, что их непривычный цвет должен нечто означать. Впоследствии я заметила, что ноты всегда открыты на той же странице, свечи же, наоборот, постоянно меняют.) На пианино стояла очень выразительная фотография некой девушки с платком на голове. Веки ее были прикрыты, но как-то по-особому. В ней ощущалась могучая внутренняя сила и полная отрешенность от внешнего мира. Видимо, так могла выглядеть сама смерть девушка, целиком отрешенная от жизни, погруженная в сокровенное бытие своего духа. Эта фотография все время притягивала мой взгляд. На стенах висело множество довольно сносных картин и несколько акварелей. Интересней других был женский портрет работы Лапужада. Комната весьма уютно обставлена множество стульев, обитых в индийском стиле, американская софа. Я вышла на балкон, где стояли горшки с цветами и кустиками, разглядела и понюхала каждый. За этим занятием меня и застала появившаяся в комнате очень грузная женщина, ниже среднего роста, с белыми, серебристого отлива волосами, зачесанными назад. Такой оказалась, к моему удивлению, г-жа Блан. Я поспешно вернулась в гостиную.
«Вы ко мне? лицо расплылось в слащавой улыбке. Интересуетесь нашей работой?» Она так и лучилась доброжелательством, и я мгновенно успокоилась. «Чтo вы хотите?» Тон был многозначительный. Разъяснила как могла, хочу, мол, быть более подлинной, не такой легковесной, короче, хочу быть. И Пат пролепетала нечто в этом роде. Г-жа Блан покивала головой, затем несколько минут царило молчание. Мы словно сдавали вступитель- ный экзамен. Потом она сказала, что набирает группу «специально для англоязычных», куда и готова нас принять. Занятия начнутся через неделю. Затем ласково попрощалась и проводила до двери. Окрыленная, я буквально скатилась с пятого этажа по красной лестнице и выпорхнула на залитые солнцем парижские улицы. Мне казалось, что начинается настоящая жизнь.
ВООБЩЕ-ТО инстинкт самосохранения мне нечто подсказывал, но я не могла разобрать, что именно. Не прислушалась я и к предупреждению Гурджиева: «Кроме естественных, верных путей, возможны пути искусственные, способные привести только к временному улучшению, а бывают и вовсе ложные, которые могут полностью изменить личность, но не в лучшую сторону. Следуя им, человек тоже пытается подобрать ключ к четвертой комнате; бывает, это ему и удается, только что он там обнаружит? К примеру, что комната уже отперта, но коварной рукой смерти. В общем, в обоих этих случаях, как правило, она оказывается пустой». Согласно Гурджиеву, я была «одержима манией», суть которой в бесплодной попытке понять единственный смысл бытования на земле всех живых существ. И таким образом осознать цель человеческого существования. Я страстно желала обрести то, что Гурджиев назвал «богоподобием». Одержимая бесом, могла ли я прислушаться к внутреннему голосу, советовавшему мне оставаться всего лишь творением?
ПЕРВОЕ собрание было не таким, как я его себе представляла. Мне кажется, что прошло оно вообще молча. По крайней мере, ничего в голове не осталось. Да и сейчас, добросовестно роясь в памяти, я не могу припомнить, что говорила г-жа Блан на этом собрании. Да и на последующих. Все, что я запомнила, можно уложить в две фразы: «Расскажите, как вы работали предыдущую неделю?» и «Не забывайте о своей правой руке».
Впрочем, припоминаю пару небольших «происшествий». Как-то я призналась, что верю в спасительность молитвы. Что и произвело отвратительное впечатление на г-жу Блан. Другое приключилось в мае, на одном из еженедельных занятий. Г-жа Блан сказалась больной, поэтому мы собрались в ее спальне. Впервые я попала в ее святая святых. Больной она безусловно не выглядела, я же получила возможность спокойно разглядеть обитель своего духовного наставника, учителя. Спальня была просторнее, чем гостиная, и совсем в ином стиле. Стены бледно-лимонного цвета. Легкомысленной расцветки кровать помещалась в самом центре, напротив двери, ведущей в комнату, из окна которой видны крыши и верхушки деревьев. Я была просто очарована спальней, ведь в спальни к богатым я никогда доступа не имела. Подобное увидела впервые. Но гвоздем программы, разумеется, являлась сама г-жа Блан, возлежащая на своей огромной постели. Мизансцена была тщательно продумана. Мой стул, обитый кретоном, стоял слева от кровати. С этого места открывался прекрасный обзор. Первое, что меня поразило, обилие атласа. Видимо, к этой ткани г-жа Блан питала особое пристрастие. Массивные кресла, обитые розовым атласом. Покрывало на кровати из белого атласа в зеленый цветочек. На г-же Блан кофточка из голубого атласа, опирается она на подушки из какого-то сверкающего атласа. Во-вторых, меня поразили дверные ручки. Все три из настоящего фарфора, расписанные потрясающими цветами и какими-то позолоченными спиралями. Обычные ручки, разумеется, необходимо было заменить на такие вот, красивые, фарфоровые. Множество фотографий Гурджиева, несколько детских фотографий, в том числе дочери г-жи Блан. На маленьком столике груда книг, бумаг, рукописей. Над кроватью висела иконка с изображением Христа. Я никак не могла оторваться от искусной вышивки на покрывале. Г-жа Блан чувствовала себя королевой, восседающей на троне. (По сей день, размышляю, что за королева: «королева Пчела» или «королева Кобра»?) Обращаясь ко мне (о чем говорилось не помню), она вдруг прервала себя произнесенной с невероятным отвращением фразой: «Ну как вы сидите? Неужели так трудно посидеть хоть пять минут неподвижно!» После чего потеряла ко мне интерес и нашла другого собеседника. Казалось, она и вовсе обо мне забыла. Я же старалась сидеть как следует: ступни плотно прижаты к полу, ладони на коленях, при этом пыталась усидеть неподвижно. И не то чтобы я с собой боролась. Скорей, это была безнадежная борьба с г-жой Блан. Сколько она продолжалась? Даже не знаю. Когда у меня поплыло перед глазами, г-жа Блан, обернувшись ко мне, бросила с иронической усмешкой: «Ну, достаточно». В тот же миг я упала со стула. Спину невероятно ломило. Чтобы не выдать боли, я крепко стиснула зубы. «Чувствуете, что вы были не такой, как обычно, сказала она. Вы делали усилие». (Ходовое выражение в группе, при том, что не разъяснялось, зачем непременно делать усилие. Как я поняла, усилие нужно для того, чтобы быть, быть, чтобы совершать. Но кем и зачем быть, что и зачем совершать этого мне так и не поведали.) И все же слова г-жи Блан возымели некоторое действие. Моя ответная вспышка потребовала от меня некоторого усилия, что уже неплохо. Но что дает усилие, я понять не могла. Моя маленькая победа казалась бессмысленной и ненужной.
«Ну и что за толк, если у меня будет болеть спина?» проворчала я.
Г-жа Блан, весьма позабавленная своим небольшим «экспериментом», промолвила с загадочной улыбкой: «И боль в спине не бессмысленна».
Я как бы раздвоилась, понимая, что она одновременно и права, и не права. В общем-то, я чувствовала ее неправоту, но не могла опровергнуть. Ненавидела и себя за свою выходку, и г-жу Блан. Она что-то шепнула затаившемуся во мне демону: он и вознегодовал. Я чувствовала, что ввязалась в бой помимо собственной воли. Победа мне все равно ничего бы не принесла, а расплачиваться за нее пришлось бы дорого.
Больше никаких примечательных происшествий за время «обучения» у г-жи Блан не случалось.
Странно, но не смогу теперь описать «упражнения для развития ощущений», а ведь над этим я работала весь июнь, да и все то лето. Преподавала, разумеется, г-жа Блан. Начались эти упражнения вскоре после случая «сиди неподвижно». (Поверьте, подобный непонятный провал в памяти произошел не оттого, что я рассеянна и забывчива. Предположение я уже высказывала. Особенно это чувствовалось, когда я делала «упражнения для развития ощущений» (УРО). Собственно, работа состояла из движений и УРО. Во время УРО приходилось, в частности, сосредоточивать внимание на каком-то отдельном участке своего тела, к примеру «ощущаем» правую руку или левую. Было много подготовительных упражнений, например, когда кто-то приходил, следовало отметить, что в дом пришли. Подобных упражнений было бесчисленное множество. И все с одной целью достигнуть должной сосредоточенности, лишь тогда УРО принесет пользу. Результаты были действительно немалые по крайней мере, для меня УРО стали наилучшим средством самогипноза. Совершенно ничего не зная о науке, которую Гурджиев называл «мехкенесс», не вчитавшись в то, что он говорил (а ведь говорил он очень подробно), заниматься УРО было непростительной глупостью. Занималась я почти еженедельно с мая по сентябрь 1951 года и с января 1952 по январь 1953 года. А прекратила упражнения, только когда поняла, что просто могу умереть.
Одновременно с изучением ощущений мы приступили к движениям. Еженедельные занятия проходили в зале Плейель. Там мы, человек двадцать пять, плюс-минус восемь, усаживались в ряд в определенных позах: скрестив ноги правая на левом бедре, распрямив плечи, вытянув шею, глядя прямо перед собой, руки на коленях, и так сидели не шелохнувшись. У каждого было свое определенное место. Продолжалось это от десяти до пятнадцати минут, мы изучали свои ощущения, чтобы потом приступить к движениям. (Наилучший способ достигнуть необходимого для движений состояния сознания.) Познание ощущений заключалось в полном расслаблении сначала правой руки, потом правой ноги, затем левой ноги, далее шеи, мышц головы, спины и, наконец, всего тела. Расслабляя какой-то участок тела всегда следовало идти справа налево, надо было на нем предельно сосредоточиться. Когда это удавалось, внимание распространялось на следующий участок. Начинаю с правой руки. Я ее ощущаю. Я вся в ней. Пытаюсь проникнуть сознанием сквозь мышцы до самого мозга костей, Стараюсь, стараюсь, очень стараюсь, и в то же время не стремлюсь добиться успеха, такая вот игра в поддавки. Когда я проникла как можно глубже в собственную руку, ощутила всю ее целиком от плеча до кончиков пальцев, надо удержать это ощущение, постепенно распространить его на правую ногу, и далее по кругу, пока не удастся ощутить все тело целиком. Причем все его участки в одинаковой степени. Зачастую это удавалось. Вот и вся техника УРО. Месяцы работы меня, безусловно, закалили и уже потому не прошли без пользы, но, тем не менее, никому не порекомендую испытывать себя подобным образом. На Уроках по движению и УРО мы занимались, сидя на полу, скрестив ноги, но такая поза не обязательна. Можно заниматься и сидя в мягком кресле. Но только правильно: спина и шея выпрямлены, взгляд устремлен вперед, спокойный, глаза закрывать нельзя. Но главное постоянно идти справа налево, против тока крови.
Чтобы освоить основы движения, требовалось не меньше года. Руководила занятиями г-жа Блан. Тщетно пытаясь подражать остальным, я спотыкалась, как беспомощный утенок. Поза со скрещенными ногами была для меня почти невыносима. От упражнений все мои мышцы ныли, молили о пощаде. Силясь усидеть неподвижно, я обливалась потом, лицо искажалось гримасой, глаза наполнялись слезами. Мои безнадежные потуги выполнить движения выглядели смешными. Помню, что серия наиболее быстрых упражнений оказалась для меня самой трудной. Каждое движение имело название и номер. Например, «необходимое в первую очередь», «необходимое во вторую очередь», «счет», «молитва», «номер 2», «номер 4», «номер 22» и т. д. И каждое сопровождалось особой музыкой. Иногда мы считали вслух или произносили слова в определенном ритме. Когда я впервые узнала, какие именно слова мы обязаны были твердить, выполняя упражнения, я внутренне восстала. Как можно что-то произносить, не понимая для чего? Нечто в таком роде: я хочу работать, подчиняться, преодолевать, мучиться, становиться.
«Кем, зачем?» — недоумевала я. Для меня это было все равно, что молиться, не понимая слов. Причем неизвестно кому, может быть, злому духу. Я просто не способна была произнести ни слова. Я пыталась выполнять упражнения, но до конца июня все части тела двигались вразнобой, и только какая-нибудь одна правильно ступня, например, кисть руки или голова. И работала я молча. Когда я высказала Пат свои сомнения относительно непонятных слов, она взглянула на меня с презрением: мол, только дура может мучиться оттого, что не способна что-либо понять. Разве машина способна понять все на свете? Сначала надо перестать быть машиной. Вот тогда все и поймешь. Но это ли не вера? А я читала, что четвертый путь ее не требует. В ту пору я была новичком, работала чуть больше месяца. Позже, на следующий год, моя совесть затихла, и я уже не пыталась ни в чем разобраться. Неуклюжий и беспомощный утенок, я вскоре стала прилежной ученицей, свободно выполняющей самые трудные упражнения в наисложнейшем ритме, произнося при этом цепочки цифр и слов в любом порядке. Могла ли я себе представить, что я, Франсес, для которой мир цифр был тайной за семью печатями, научусь считать: 1 2 3 4 4 3 2 1 3 4 5 6 6 5 4 3 5 6 7 8 8 7 6 5 7 8 9 10 10 9 8 7 9 10 11 12 12 11 10 9, да еще одновременно совершать движения руками, ногами и головой. Но помогал особый дух, царящий в школе движения. Как самому настоящему дервишу, мне было доступно совершать чудо считать, делая упражнения. Как, впрочем, и всем остальным, а это ведь был всего лишь детский сад.
Я могла бы, конечно, опираясь на свои записи, попытаться подробно описать эти любопытнейшие упражнения. Но словами их не передашь. Только диаграммами, фотографиями, а еще лучше на киноленте. Но и фильм, по крайней мере, такой, что отснял г-н Зубер, дает совершенно превратное представление о движениях. На экране не воссоздашь атмосферу, царящую в зале. Само помещение роли не играет, впечатляет ряд или строй сомнамбул, движущихся взад-вперед, влево-вправо, совершающих повороты. Совершенно синхронно как единое тело, единая душа, один разум. Они послушны воле учителя, погрузившего их в сон и заставившего перед ним выламываться. Любому постороннему, наблюдающему действо, его участники кажутся, мягко говоря, людьми весьма эксцентричными.
И все же сами по себе некоторые движения замечательно красивы, похожи на потрясающий танец. Особенно изящно и ловко их исполняли наставники. Кроме г-жи Блан с нами занимались еще трое, в том числе уже упомянутая мисс Суета. Двоих других назову, скажем, г-жа Сперма и мисс Орешек. Г-жа Сперма, по-моему, была лучшей. Бедняга мисс Орешек, великолепно выполнявшая упражнения, учителем была никудышным. Ей было невдомек, что если людей бесконечно обзывать идиотами и несмышлеными младенцами, какой уж тут духовный рост. Но то, что я по нелепой случайности попала в класс мисс Орешек, и помогло мне пораньше очнуться. Очень надеюсь, что ее начальство не сделает из нее козла отпущения. Ведь по несправедливому приговору мисс Суеты именно она оказалась повинна в том, что я все-таки очнулась.
НАША небольшая группа специально для англоязычных работала с г-жой Блан два месяца. В начале июля г-жа Блан уехала на летний отдых в Швейцарию. Кроме нас с Пат в группе занималось еще трое. Две американки, недавно приехавшие во Францию, нахальная девчонка моих лет с мальчишеской походкой и дама старомодного облика, лет сорока пяти. Третий тридцатилетний палестинский еврей, получивший английское подданство. От женщин я сразу решила держаться подальше: они, конечно, вполне «милы», но бесцветны. Мисс X обучалась медицине вместе с русским доктором назову его д-р Фиш, врачом нашей группы. Я так и не поняла, чем занималась старшая, но «талантов» она не обнаружила. Поначалу, чувствуя, что г-жа Блан к американкам относится по-особому, я решила, что мужчина, назову его «Брат», и мы с Пат образуем отдельную группу. Но дело оказалось не в различии уровней, а в деньгах. У двоих из группы они были, у остальных троих, на беду, не было. После окончания занятий «Брат» и мы с Пат уходили, а X и Y оставались для более углубленного обучения что-то вроде частных уроков. Так мы попали и в разные классы движения. У «Брата» и у нас с Пат занятия проходили в четверг вечером, у X и Y вечером в субботу. Два месяца понадобилось, чтобы до меня дошло, по какому принципу делится группа. И только тогда все встало на свои места.
«Брат» представился нам, только когда закончилось последнее занятие перед летними каникулами; занятия должны были возобновиться лишь осенью. Разговорились на остановке 68-го автобуса, который мы с Пат ждали, чтобы ехать на улицу Эдгар-Кине. Мы все втроем мгновенно по-дружились и летом нередко встречались. В течение всей моей «работы», если я с кем-то начинала контактировать, дело оканчивалось губительно для обоих. Случай с «Бра-том» не исключение: силой внушения нас постепенно вос-становили друг против друга до такой степени, что «Брат» едва не решился на преступление. Это, в конце концов, обернулось против него самого (вмешались высшие силы). «Брат» был озлоблен не только против меня, но и против Пат. Он отчаянно завидовал ее успехам в «работе». Пре-красно помню одну сцену, произошедшую у нас дома. Каж-дый из них старался принизить успехи другого. Они дошли до такого бешенства, что могла разразиться драка. Потеряв терпение, я выставила их в соседнее кафе, пропустить по стаканчику пива. И битва продолжалась уже там. Пат возвратилась в дикой ярости.
В группе умело насаждались враждебность и подозри-тельность. Пару раз, попытавшись заговорить с теми двумя богатыми дамами, я не сумела даже узнать, как их зовут. Нас с Пат исподволь подталкивали к бессмысленному соперничеству, но я на это поддавалась меньше. Каждому внушалось, что он куда способнее к «работе», чем остальные. И за глаза, вместе с г-жой Блан, все посмеивались друг над другом. Разобщив нас, в каждом взращивали спесь, и это удавалось, как, впрочем, удалось уже Успенскому. Но за приступы вдохновения, когда чувство собственной значи-мости возносило нас до небес, мы расплачивались длитель-ными приступами отчаянной и безнадежной тоски. Словно гасла путеводная звезда, оставляя нас скитаться в одиночку в кромешном мраке. Да кто мы такие? Мы ничто, меньше чем ничто. Мы чуть-чуть было не оправдали ожиданий г-жи Блан, но, к счастью, этого не случилось. Боже мой, как она любезна, что старается наставить на путь такое ничтожество. Как страстно мы жаждали, чтобы нам бросили крошек, при помощи которых мы снова вознесемся к небесам, дабы оттуда поглядывать (сверху вниз) и поплевывать на тех, кому и крошек не досталось.
На небеса получаешь приглашения не часто. Г-жа Блан невзлюбила меня с самой первой встречи. Стремилась всячески унизить. Разумеется, когда чувствовалось, что я готова порвать с группой, мне бросали крошки. Слишком самолюбивая, чтобы изображать гордячку, я всякий раз заставляла себя нагнуться и подобрать их. Я ведь знала, что за все в жизни надо «платить», нужно уметь «пожертвовать собой». В результате все это меня вымотало. Я предполагала, что меня не балуют крошками, потому что в моих же интересах быть измотанной окончательно. Не зря же я урожденная католичка. Потеряв прежних святых, я не излечилась от привычки молиться. И хотя что-то меня подталкивало прибавлять к каждой молитве слова: «Вопреки воле Божьей», от угрызений совести я все же не избавилась. А также, вопреки всему, не выкорчевала до конца свою веру в милость Божью. Тем, кто уверен, что человек способен подняться над моралью и стать подобным Богу, причем целиком и полностью благодаря собственным усилиям, тем, кто, критикуя нынешнее состояние человека, сетует, что «современный человек сам не способен думать, но нечто думает за него, что сам он не действует, но нечто действует через него, что он не способен на поступок, но нечто посредством его поступает», всем этим людям моя надежда на милосердие покажется какой-то ненужной помехой, от которой необходимо избавиться. Потому я и стала мишенью для очень резких (постепенно подтачивавших меня) нападок.
Пат соперничала со мной, я с ней, мы обе были настроены против «Брата» и vice versa[30]. Наши неумелые богачки против троих более умелых, но бедных и т. д. Нас побивали друг другом, словно мы были пешки в дьявольской шахматной игре, побивали с таким коварством и злорадством, что меркли самые мои страшные представления об аде. Пат внушили, что у нее больше шансов достичь успеха в «работе», чем у меня; я, мол, подвергалась дурному влиянию, где уж мне достигнуть высот. Нас с Пат убедили, что обе мы талантливее «Брата», его же что он талантливей любой из нас. Мне внушили, что над Пат, которой странным образом прощались любые капризы, попросту смеются. Конечно же, я лучшая ученица из всех, а грубое со мной обращение это просто великая мне честь, лишний раз подчеркивающая мое превосходство. Такая коварная тактика быстро привела к серьезной ссоре между мной и Пат