Глава 12

Глава 12

Утро перед казнью. В тонкой ночной рубашке, с серебряным крестиком на шее, босая, стою на кухне около окна и вглядываюсь в золотистые огоньки на западной окраине Москвы. Из наших окон ее очень хорошо видно. На секунду ее красота будто отрывает меня от безысходности, но тут же, как только вспоминаю о происшедшем вчера, мысль, как жесткая, тонкая резинка, притягивается обратно и больно бьет. Чтоб неповадно было. Последний день перед казнью не об этом думать полагается. Человек должен вспомнить обо всем, что случилось в его жизни. Подумать о главном. О родных и близких. Виновный должен сожалеть о содеянном, невиновный — мечтать о мести. Приговоренный должен насладиться последними минутами: вкусить хлеб, глотнуть холодной воды и свежего воздуха.

Глупости. Какие глупости! О каком долженствовании может идти речь в последний день перед смертью? Все, что имеет смысл в этот момент — свобода. Только в этот день человек может быть абсолютно свободным. Да, он не может выйти из клетки, но он более свободен, чем в любой из предыдущих дней жизни. Сейчас он может съесть десять мухоморов, выпрыгнуть с тринадцатого этажа, позвонить начальнику и сказать, что отныне и до самой смерти не найти ему покоя за свершенную несправедливость… И ничего ему за это не будет.

Пусть горе, как кандалы, давит на лодыжки, окно — грязное (надо бы помыть), но нет ничего более бессмысленного в такой день, чем предаваться меланхолии и грусти. Какая разница, если всё уже решено и ничего нельзя изменить? Нужно расслабиться и насладиться последними мгновениями свободы, когда ты никому ничего не должен. Но нет, всё портит одна крамольная мысль. Она, как нож, спрятанный в тайнике тюремной камеры. Ты знаешь, что он там. Он — зло, но это твой единственный шанс, и ты не можешь не думать о нем. Вместо того, чтобы предаться размышлениям о жизни, думаешь о чуде! О том, что тебе удастся спастись! Убьешь тюремщика и сбежишь. Сообщник сделает подкоп с той стороны, ты — ножом с этой и вперед, на свободу! Или тебя просто оправдают, потому что у шефа было хорошее настроение… Как глупо думать об этом, если ты знаешь, что решение принято, ничего не изменить, что некому за тебя заступиться. Но ты все равно надеешься на чудо. Как ребенок, глупый ребенок (надо у Светы спросить, как у нее дела!).

Возвращаюсь из кухни, ложусь в кровать и кутаюсь в одеяло. Как же хочется, чтобы и меня оправдали! Чтобы шеф позвонил и сказал, что он не собирается меня увольнять! Странно. Весь этот год воспринимала работу, как само собой разумеющееся. Как только вошла в кабинет, я будто перешагнула линию, за которой осталась сумасшедшая радость того, к чему так долго стремилась. Начались будни, задания, которые нужно выполнять, нерешенные проблемы — каждый день новые. В этой нескончаемой гонке я смотрела только вперед. За одной покоренной вершиной возникала другая. И у меня не возникало и мысли о том, чтобы сесть, выдохнуть, осмотреться и подумать о том, как мне всё это дорого.

До работы в банке я будто сидела на обычном стуле, если так можно описать первую работу. На нём любой может сидеть: деревянный, с жесткой спинкой, с прямыми линиями. Он тебе вроде подходит, как и любому другому, но на нем неудобно, некомфортно. Впрочем, если учитывать то, что тебе платят за это деньги, можно сидеть. Ты не ищешь ничего другого, потому что стул есть, пусть невысокий, но стабильный. Большинство вокруг тебя сидит на таких же стульях, и ты сидишь, не высовываешься. Постепенно, с годами твое мягкое место принимает форму стула, и ты забываешь, что это деревянное создание с прямыми углами когда-то создавало неудобства. Ты привыкаешь и оставляешь мечту о стуле, на котором может быть по-настоящему хорошо. Яростно отгоняешь мысли о том, что возможно когда-то сможешь занять мягкое кресло или даже собственный диван из натуральной кожи.

Я долго сидела на таком стуле, пока меня не уволили, и мне не пришлось искать новую работу. И тогда я почувствовала разницу. Новая работа стала для меня креслом ручной работы, выполненным по индивидуальному заказу. В нем так мягко и уютно, будто родилась в нем, и оно каждый день росло вместе со мной. Пока сидела, не понимала по-настоящему, что это мое кресло ручной работы. Поняла, когда пришлось с него подняться.

Закрываю глаза и думаю о том, как это прекрасно — каждый день утопать в стопках бумаг, аккуратно сложенных вечером подчиненными. Как мне нравится плутать в витиеватых рассуждениях Володи о том, почему эту сделку можно пропустить! Я просто обожаю приходить пораньше, пока никого нет, и растворяться в запахе… Вы знаете, как пахнет офис с утра? Когда уходишь вечером, воздух тяжелый: усталость, нежелание, «надо». А утром откроешь окна, впустишь морозный туман бодрости, «хочу», и сразу работать хочется! Особенно мне хотелось в последнюю неделю. Да, с приходом Николая будто второе дыхание открылось. Но его уволили. А теперь и меня. Кто виноват? Кто станет в этом разбираться? Я виновата так же, как и он? Но я не виновата! Во всяком случае не настолько, чтобы меня за это уволили!

— Знаешь, дорогой, — говорю Алексею, который одевается перед выходом на работу, — у нас на работе есть возможность брать «day off» раз в месяц. Пожалуй, сегодня им воспользуюсь. Что-то устала. Пусть подчиненные сделки проверяют, а я полежу, дождусь нашу домработницу. Она ведь сегодня приходит? Познакомлюсь с ней, покажу, где у нас что лежит, деньги отдам. А потом погуляю. Отдохну.

— Отличная идея, дорогая, — он смотрит на меня с такой радостью, будто ждал этого всю жизнь. — Может, вечером в кино сходим?

— Давай сходим, — отвечаю равнодушно. Теперь мы можем хоть каждый день в кино ходить. Этого я, конечно, не говорю. Он — не жена декабриста. Ему не обязательно знать о моей дальнейшей судьбе.

Закрываю дверь на замок и возвращаюсь к окну. С сегодняшнего дня у нас будет домработница. Ожидаю ее появления, как обвиняемый еще одного приговора. Вдобавок к смертному. Хотя какая в таком случае разница? Пусть приходит. Не нужно рассматривать все так трагично. Да и увольнение — далеко не смертная казнь. И после него люди живут. И я жила. Только прошлую работу я не любила, а эту…

Несмотря на все логичные умозаключения, пространство вокруг меня заполняется флюидами негатива и страха. Долгожданная домработница представляется ужасной старухой из фильма «Карлик Нос». Тонкими морщинистыми пальцами она подносит к лицу наши вещи, тычет в них крючковатые пальцы и злобно ворчит: «Молодежь нагадила, а мне стирать!» Она трогает наше постельное белье, гладит его и складывает в шкаф, приговаривая, что любая хорошая хозяйка могла бы сделать это сама. Долго ли вечерком перед телевизором погладить? А у них и телевизора нет. Извращенцы!

Пожилая женщина должна жилы тянуть, на них горбатиться. Она стирает со лба пот и капельки жира с плиты, случайно брызнувшего со сковородки, и думает, какая неаккуратная девушка тут живет. Моет посуду и складывает ее не от блюдечка до большой тарелки, как я это делаю, а наоборот. Специально, чтобы каждый раз, когда буду брать посуду, меня прожигала совесть за преступление против пожилых людей. И нельзя будет поставить все правильно — она обидится и уйдет, а за ней и Лёша. Она будет насаждать свои порядки: как складывать вещи, вытирать пол, развешивать полотенца и прихватки на кухне, вести хозяйство. Никто не может это делать правильнее ее. И я не смогу ей возразить — мы же ее сами пригласили, чтобы она навела порядок. Значит, мы не справляемся! А если не справляемся, нечего и вмешиваться!

А ведь мы справляемся! То есть Лёша, пока я на тренинг хожу… У нас относительно чисто! Под моим опытным руководством он быстро научился. Разве что стеклянные полки в шкафу на кухне нужно помыть. Срываю ночную рубашку, переодеваюсь в спортивное и берусь за работу. Шкаф на кухне с деревянными боковыми стенками, створчатым нижним ящиком и зеркальными полками для праздничной посуды наверняка появился здесь в день рождения квартиры. Сам он такой тонкий, что едва помещается у стены за дверью. Передняя часть у него из стекла, конечно, бьющегося, чтобы воспитывать в советском человеке надлежащую осторожность.

Переставляю стаканы и бокалы из шкафа в посудомоечную машину, наношу чистящее средство на стекла и зеркала, протираю пыль с деревянных поверхностей. Готово! Как же это приятно — работать в одиночку: не нужно никого заставлять, мотивировать, заманивать фруктами. Лёше не нужно объяснять, что и как мыть. Просто берешь, делаешь и радуешься результату!

Перехожу к холодильнику. Ему, наверное, лет тридцать от роду. За границей его бы уже давно на рынке антиквариата продали, а у нас он еще гудит, как молодой. Главное преимущество советского продукта — это содержание, а форма не так и важна. Так и с нашим холодильником: мороз производит, как полагается, а все облупившиеся недостатки формы аккуратно замазаны белой краской.

Настает очередь плиты. Она тоже не новая. У нее с холодильником негласное соревнование: кого первого отсюда вынесут вперед ножками? Пока шансы остаться предпочтительнее у холодильника, потому что плита уже наполовину инвалид: духовка отказала. Остались четыре круглые чугунные конфорки. Две из них покривели от времени и натуги, а две другие исправно работают. Брызгаю на плиту чистящим средством и тщательно вытираю.

Посудомоечная машина посреди всей этой «чудо-техники» смотрится молодой, неприлично красивой медсестрой в доме престарелых. Провожу по ней мягкой тряпкой несколько раз. Одно удовольствие.

Теперь пол. На кухне с ним нет больших проблем — обычный желто-коричневый линолеум, а в коридоре и в комнате — старый паркет из небольших светлых кусочков. Не знаю, что занимает большую площадь — дерево или щели между ними, но мыть такой пол — просто наказание. Пока он сохнет, пережидаю в ванной: чищу раковину, ванную и зеркало. Они, конечно, тоже всегда должны быть чистыми.

Как только пол высыхает, наношу главный удар по грязи — прибираю сервант. Он немногим отличается от шкафа на кухне: стеклянный верх, деревянный низ. Прохожусь по ним тряпкой и специальным раствором для стекла. Через каких-то десять минут сервант блестит, как лед на солнце. Бухаюсь на диван, чтобы посмотреть телевизор. Потом вспоминаю, что мы спрятали его в шкафу. Никак не привыкну. В воздухе пролетает несколько пылинок — наверное, поднялись с дивана. Беру пылесос и прохожусь по дивану, а заодно и по ковру со стульями. Убираю остатки пыли с мебели влажной тряпкой. Звонок. Кто это так рано?

В глазок вижу женщину — лет сорока, с морщинками у глаз, опрятно одетую.

— Кто там?

— Это Лидия — ваша домработница.

Смотрю на часы. Они показывают ровно 12.00. Что? Уже три часа прошло? Будто одна минута пролетела! Вот это я в «поток» попала!

— Секунду! — говорю и бегу в комнату, чтобы убрать пылесос и тряпки. — Что она теперь будет прибирать? Пусть белье хотя бы погладит!

Бегу к бельевой веревке в ванной, но там ничего нет. Лёша вчера всё погладил! Подлец! Что мне теперь делать? Не отправлять же ее домой несолоно хлебавши? Бегу на кухню. Пусть стаканы из посудомоечной машины в шкаф поставит. Да, и пол помоет. Сыплю на пол немного пемоксоли. И на ковер в комнате.

Впускаю женщину. Она совсем не страшная, не горбатая и не старая — около сорока, скромное синее пальто-пуховик, поистершиеся черные сапоги до колен. Она снимает их на коврике у двери, хочет оставить за дверью, но потом передумывает и кладет у порога.

— Меня зовут Александра, — показываю ей, куда повесить пальто.

— Меня — Татьяна Петровна. Можно просто Татьяна.

Я веду ее по квартире. Татьяна немного стесняется, глаз на меня не поднимает, но действует по-деловому: слушает внимательно, записывает все, что я говорю. Я показываю ей, что где лежит и рассказываю, как обычно убираюсь.

— Сегодня дел немного. Переставьте посуду в шкаф, пожалуйста. И помойте здесь пол — порошок просыпался. В комнате тоже пропылесосьте. Муж с утра рассыпал… Случайно…

Перед тем, как начать, она перечитывает все указания и просит расписаться. Оставляю деньги, прошу отдать ключи соседям, а сама ухожу.

Казнь откладывается. По причине отсутствия приговоренного. Он взял день за свой счет. Еще один день ожидания. Томительного, мучительного, но с привкусом надежды — приторной и колючей, как сладкая вата. Откладываю собственную экзекуцию, хотя знаю, что она неизбежна. Иду в магазин. Мое неприрученное космическое чудовище. Ступаю по блестящему полу — неземному оазису порядка. Грузчик переставляет ящики с грушами на прилавок, несколько штук падает на пол. Подбираю одну и подаю ему. Он ослепляет меня белозубой улыбкой, как воин-клон лазерным лучом, и складывает груши на место. И даже ничуть не расстроился — просто поднял и пошел дальше. Продавщица хлеба выносит в подсобку пакет с непроданными булками. Никогда такого не видела. В молочном отделе тоже проблема: какой-то ребенок уронил йогурт и оставил на полу большое белое пятно. Уборщица с улыбкой вытирает пол и подбадривает мальчика: «Ничего страшного, с каждым может случиться!»

Почему же никто не казнит их за это? Никто не заковывает в кандалы и не бросает в тюрьмы? Почему никого не увольняют? Почему только мне приходится отвечать за ошибки?

— Александра! — слышу голос за собой.

Я поворачиваюсь и вижу его — Николая!!!

— Ты что здесь делаешь? Следишь за мной?

— Нет, — отвечает он растерянно. — Да… Я ждал тебя на Старомонетном, хотел объясниться, но ты не пришла. Подумал, с тобой что-то случилось, — он так сильно сжимает в руках ключи от машины, что на пальцах остаются ярко-розовые следы. — Просто не мог все так оставить. Мне нужно, чтобы ты знала правду. Да, я выдавал кредиты людям, у которых не было за душой ничего, кроме хорошей идеи и огромного желания ее реализовать. Я давал им шанс на новую жизнь! Очень многие кредит вернули. У них все получилось. Только у двоих не вышло. Я возместил ущерб из собственного кармана, но меня попросили уйти. Поверь мне, все было именно так. А к делу Сердобольного я не имею никакого отношения!

Беру его за руку, вывожу из супермаркета и веду к парковке. Мы останавливаемся у машины.

— Не стоит устраивать сцены посреди магазина, — говорю я. — Здесь поговорим. Как я могу тебе верить, если ты уже один раз соврал?

— Пойми, что тогда бы меня никто даже на версту не подпустил к работе!

— Ты поставил личные интересы превыше рабочих.

— Я делал доброе дело, давал надежду людям. Большинство из них кредиты возвращало! Процент невозврата был не выше, чем у других!

— Но ты нарушал правила банка! Это главное?

— Да, но я никому не причинил вреда! Я делал то, для чего банки в принципе и создавались — давал людям кредиты для развития своего маленького дела! Я нарушил правила банка, но разве они сами не нарушают правил? Никто не должен был узнать о причинах моего увольнения, но вы узнали. Моя вина в новом деле не доказана, но меня уже вышвырнули. Разве это — не нарушение правил? Почему им можно слона убить, а меня за муху вышвыривают? Есть правила, но есть здравый смысл! Есть ответственность за то, что делаешь. Ответственность за свою жизнь. Я ее несу, как мне сердце приказывает. Для этого мне не нужны инструкции. Считаю, что это главное.

— Ты меня вконец запутал. Я устала. Оставь меня в покое, — отворачиваюсь.

— Прошу, подожди, — он хватает меня за руку и разворачивает к себе. — Я потерял работу и смирился с этим. Но я не хочу терять тебя. Мы так похожи. Эта неделя была незабываемой. Ты не представляешь, что творится со мной… Мне кажется, что я…

— Не надо, пожалуйста! — тяну руку к его губам, чтобы заставить его замолчать. Он хватается за нее, как утопающий, сжимает, притягивает к своим губам и целует. Потом с силой прижимает меня и целует в губы. Мне нечем дышать.

— Оставь меня, — вырываюсь и бегу от него. Под ногами хлюпает весна. В сапогах начинает намокать, но я несусь дальше по лужам, пока не оказываюсь перед подъездом Светы. Мой оазис разума и красоты. Она дома. Смотрит на меня так, будто теперь у меня с превращением из лягушки что-то не сработало.

— Извини, — спохватываюсь я. — Если мой вид может навредить твоему ребенку, сразу уйду. Прости. Просто не знала, куда пойти.

— Заходи! Не говори ерунды! Что случилось?

— Меня увольняют!

— Тот, с которым ты сейчас у магазина разговаривала?

— Ты всё видела?

Застываю в углу с сырым сапогом в руке.

— Да, я по балкону прогуливалась. Ты знаешь, беременным нужно чаще быть на свежем воздухе, но мне лень. Поэтому на балкон выхожу дышать. Стою, дышу, по сторонам смотрю. Гляжу, ты — не ты? Лёша — не Лёша? Взяла бинокль. Оказалось, что не Лёша, но ты. И тут я подумала, что не зря сегодня телевизор не включила. На улице — своя «Санта-Барбара»!

Света говорит так просто и легко, будто мы говорим о подробностях утреннего моциона. Тяжело вздыхаю.

— Надеюсь, у Леши нет такого бинокля, — шепчу, расправляя сапоги на коврике, чтобы они лучше просохли. — Чаю нальешь?

— Налью, и не только чаю, — добавляет Света, провожая меня на кухню. — А то стоит тут недопитый, уже целый месяц меня раздражает.

Света кивает на бутылку коньяка. Она наливает мне крепкого черного чаю в большую белую чашку с изображением радостной коровы, за которую можно, в случае чего, спрятаться.

— Так кто это был? — спрашивает Света, наливая себе цветочный чай для беременных. — Тот, с которым «не знала что делать»?

Она смотрит на меня, улыбаясь, как в старые добрые времена, когда мы просто болтали, ничего не скрывая друг у друга и ничего не выясняя. Честно сказать, тогда и нечего было скрывать и выяснять. Почему сейчас все изменилось? Или мы изменились? Тяжело вздыхаю, киваю, делаю глоток и делаю вид, что рассматриваю веселую корову на чашке.

— А сейчас знаешь? — не унимается Света.

Мотаю головой.

— А делала?

— У нас что, допрос с пристрастием? — ставлю чашку на стол так, что она издает громкий неприятный звук.

— Значит «да», — теперь Света тяжело вздыхает.

— Нет, нет! — спешу возразить я. — Ничего не было! Практически ничего! — добавляю я. Ты же знаешь. У меня Лёша.

— Ну, слава Богу. А уже подумала, что нет…

— Знаешь, ты мне советовала когда-то больше эмоций, чувств в жизнь добавить. Я добавила. И что теперь мне с ними делать — с этими чувствами?

— Я, конечно, не совсем это имела в виду, но ты не волнуйся. Мы сейчас с тобой все по полочкам разложим. Но сначала нужно успокоиться. Давай тебе чаю для беременных налью. Не волнуйся, беременным не делает, но прекрасно расслабляет.

Света наливает мне чай и снова разбавляет его хорошей порцией коньяка.

— Ничего себе — чай для беременных, — я присвистываю.

— Самой нельзя, так на других полюбуюсь, — приговаривает Света, улыбаясь.

Сижу и думаю, как было бы все просто, если бы только от одного чая можно было бы забеременеть, тем самым решить все вопросы продолжения рода, ну и остальные проблемы тоже. Когда женщина захотела, тогда и родила. Никаких сложностей с противоположным полом, лишних эмоций и слез, стресса и напряженного чаепития у лучших подруг.

— Действительно расслабляет, — говорю я и пересаживаюсь в кресло, прихватив с собой чудодейственный чай.

— Лучше себя чувствуешь? — спрашивает подруга.

— Гораздо, — отвечаю я. — Знаешь, внутри тепло становится, будто лицо под солнечные лучи подставила, а сосульки на крышах вокруг от его лучей тают, тают, тают и текут ручейками.

И тут слезы полились из моих глаз. Я рыдала без остановки несколько часов. Так мне показалось. Света потом сказала, что это были считанные минуты, но откуда ей знать? Она теперь часов не наблюдает. У нее действительно нет дома часов. «Ничего страшного, — сказала она. — Это излишек эмоций вышел. Теперь легче думать будет». А что тут думать?

— Действительно, что тут думать? — отвечаю я. — Его уволили, меня уволили. Будем теперь искать новую работу. Он — свою, я — свою. А если мы опять в одно место попадем? Что это? Судьба или опять совпадение?

— Знаешь, решай сама. К черту судьбу. Я думала, рождена для своей работы. А теперь неделю не работаю и даже не представляю, как снова начинать. Очень мне нравится не работать. Знаю теперь, о чем идет речь в двадцатой серии пятого сезона «Отчаянных домохозяек»! Ни в жизнь не догадаешься, о чем! Не знаешь?

— Не знаю…

— Об отчаянных домохозяйках! — кричит Света, и я не понимаю, смеется она или серьезно. — Видишь, как много за неделю дома узнала? И несмотря на это, чувствую себя очень даже хорошо. Если бы только не Майкл, который каждый вечер тащит меня на улицу. Приходит и выгуливает, как собаку. В общем, как бы то ни было, я поняла, что могу работать, а могу и не работать. На работе мир клином не сошелся. Я теперь решаю, когда я следующий клин решу забить и где!

— Даже если работа очень-очень нравится? — спрашиваю я.

— Если нравится, то за нее нужно бороться! Ты должна решать, не они.

— Но как? Как только я появлюсь на работе, меня сразу уволят!

— Тогда нужно не появляться! Взять «day-off».

— Взяла.

— Заболеть.

— На неделю. А потом?

— Сильно заболеть!

— Потом только умереть остается, — подытоживаю я.

— А потом, может быть, всё само собой уладится? — спрашивает Света. — Так бывает.

— Боюсь, что нет.

— А за что тебя вообще увольнять-то? Ты же идеальный работник! — возмущается Света.

— Я решила внедрить несколько правил по повышению эффективности. После семинара по тайм-менеджменту, который мне Лёша на юбилей подарил. В 13.00 мы залегли на релаксацию всем отделом.

— Как залегли?

— На пол — на коврики для йоги. Лежа эффективнее получается — позвоночник отдыхает. В это время шеф корейскую делегацию в переговорную вел и решил показать образцово-показательный отдел комплаенс-контроля. Открывает дверь, а мы с Володей на полу лежим, накрытые его курткой, а он ещё и храпит, подлец.

Света хохочет.

— Я бы за такое тоже уволила! — она крутится на стуле, будто ей кто пятки щекочет. — Но не тебя, а Виктора Алексеевича! Звонить в таких ситуациях нужно заранее! Тогда и увольнять хороших работников нужды не будет! Он тебе уже объявил?

— Нет, но просил с утра зайти тоном, не допускающим других толкований. Сегодня я «day off» взяла! А завтра, наверное, придется идти сдаваться. Ах, если бы сейчас, — вздыхаю и смотрю на живот Светы, — я была такой же беременной, как ты! Все бы мои проблемы решились! Беременных нельзя уволить! Им можно лежать на полу посреди рабочего дня. Им можно всё! Только вот Лёша детей пока не хочет и жениться не хочет. Брака ему, видите ли, в его семье хватило!

— А ты тест не делала? — спрашивает Света.

— Нет, не думаю, что есть хоть малейший шанс.

Света достает из ночного столика сине-белую палочку и подает мне.

— Сделай на всякий случай. Две полоски, — поясняет она, — и ты спасена!

Я иду в туалет, но понимаю, что делать тест абсолютно бесполезно. Прячу палочку в карман и сообщаю Свете, что результат отрицательный. Предлагаю ей больше не говорить о моей работе, а начать подготовку к ее свадьбе. Я всё-таки свидетельница и хочу все сделать на высшем уровне.

В первую очередь, нужно спланировать выкуп невесты. Причем сделать все так, чтобы иностранный муж не испугался русских обычаев и не убежал из-под венца. Мы смеемся, представляя, как бедный Майк будет смотреть на Лёшу, подъехавшего к подъезду на другой свадебной машине с объявлением о том, что он тоже хочет жениться на Свете. Потом всё-таки вычеркиваем этот конкурс. Жениха и его родственников нельзя доводить до инфаркта. Он иностранец, может шутку не понять. Да и идея о том, что Лёша будет изображать жениха Светы, мне тоже совсем не понравилась. Всё-таки он не самый плохой вариант. И Лёша любит меня и верит мне.

* * *

Алексей встречает меня вечером у кинотеатра «Балтика». Сияет, будто домработница и по нему прошлась полировочным покрытием.

— Я уже был дома, — сообщает мне торжественно. — Ты не поверишь, как там чисто: и сервант, и шкаф на кухне! Все блестит, сияет! Красота! Надеюсь, это не ты прибиралась?

Он смотрит на меня, хитро прищурившись.

— Делать мне больше нечего, как перед приходом домработницы прибираться. Я целый день у Светы была. Мы к свадьбе готовились.

Алексей обнимает меня и шепчет, обдавая горячим дыханием.

— Ты, похоже, уже сосисок наелся? — спрашиваю я после его долгого поцелуя.

— Я вы, похоже, там не только чай пили, — многозначительно улыбается он.

— Да, мне пришлось спасать ребенка Светы от запасов коньяка. Пойдем в бар зайдем, восстановим равновесие. До начала фильма время еще есть. Что-то мы давно с тобой никуда не ходили, коктейлей не пили. А зря.

Берем коктейли с собой, добираемся до нужного нам зала кинотеатра и выбираем пустой задний ряд. Народу немного. Фильм, как фильм: о любви, измене, страсти.

— Помнишь, ты мне когда-то сказал, что если я тебе изменю, ты нас с любовником стрелой из арбалета пришьешь, чтобы мы не разбежались? — шепчу ему, когда любовники на сцене предаются утехам.

— Не помню.

— Как не помнишь? Я чуть с ума не сошла из-за твоих слов! А ты сказал и забыл!

— Да помню, только сейчас уже не уверен, что бы сделал такое. За последний год столько разных ситуаций видел, пар, которые оступались, но потом находили в себе силы друг друга простить и жили дальше долго и счастливо. Я раньше не понимал… Как можно? А теперь думаю, что оступиться может каждый.

— Ну, давай тогда выпьем за понимание!

Мы чокаемся пластиковыми стаканчиками, в которые налили наши гремучие смеси коктейлей. Незаметно от него смахиваю накатившую слезу. Почему-то именно сейчас я почувствовала, что за это я его и полюбила когда-то: за то, что он меня понимал. Понимал и принимал. И сейчас понимает и принимает. Оступиться может каждый.

До боли сжимаю его руку. На экране снова занимаются любовью. Уже не понимаю, любовники это или муж с женой. Они так страстно стонут, что у меня внутри бушует пламя. Поворачиваюсь к Алексею и первый раз за долгое время первой целую его в губы. Не можем оторваться друг от друга, как в первые месяцы наших отношений, когда мы не знали слов «усталость» или «обида». Когда мы ходили по барам и пили «Мохито». Когда говорили, молчали, держали друг друга за руки. Мы понимали. Это было самым главным. И сейчас, ничего не зная или зная, он меня понимает и принимает. Такой, какая я есть. Со всем тем, что я сделала и не сделала. Он прощает меня. Лёша целует меня в губы, в щеки, спускается по шее вниз до ложбинки, как люблю, и я вспоминаю, как мне нравятся его руки, его губы, его пальцы. Я снова чувствую. Я всегда хотела только их.

— Давай уйдем домой, — шепчет он, задыхаясь.

— А может, здесь? — спрашиваю, протягивая руку к его ремню.

— А как же правила поведения в общественных местах? — Лёша с удивлением смотрит на меня.

Я молчу. Лёша хватает меня за руку и тащит из зала. Мы бежим по коридору к выходу, но он вдруг будто передумывает, открывает первую попавшуюся дверь, и мы оказываемся в каком-то подсобном помещении.

— Такой я люблю тебя ещё больше, — шепчет, прижимая меня к двери.

— Подожди, у нас же ничего с собой нет. Всё дома, в ночном столике.

— Не шуми! — Лёша нежно целует меня в губы.

Его движения длинные и тягучие. Он проводит руками по моим голым бедрам, мягко оттягивая брюки и вдруг резко останавливается. Чуть отклоняется, глядя на меня. Будто не верит в реальность происходящего. Снова смотрит, улыбается, он благодарен. Его белые зубы блестят в сумраке комнаты. Ритмичный стук его подошв пишет музыку. Быстро, медленно, отрывисто, неистово. Каждое движение ничего не значит, но вместе с другими они рождают нечто новое, неповторимое, целое. Выверенная четкость, отсутствие права на ошибку, идеальность. Я вспоминаю чечетку. Как похоже. Секс — это тоже танец, идеальный танец.

Мы делаем то, о чем никогда не будем говорить. И моя странная решимость уже не кажется мне такой странной — она ничто по сравнению с его одержимостью. Мы делаем то, о чем никогда не забудем. О чем знают только приговоренная и её сообщник, спрятавший для нее в тайнике нож.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.