Глава 4

Глава 4

ЖИЗНЬ ПОСЛЕ CMEPTИ. ДХAPMAKИPTИ

Итак, я научился созерцать и начал регулярно - утром и вечером - посвящать этому свое время. Способность моего сознания к концентрации неуклонно росла, и мне удавалось все большее время пребывать в спокойствии и внутреннем безмолвии. Поскольку я продолжал возвращаться к медитации в одни и те же часы, росло ощущение связности между занятиями: казалось, что конец одного перетекает в начало другого. В перерывах между созерцаниями, в делах моей обычной жизни, на которые уходило все остальное время, явно возросло умение сосредоточиваться, чувствительность моего внимания чрезвычайно повысилась, я обрел способность глубоко проникать в суть вещей и находить эффективные решения даже в обычных мирских делах.

Однако центром моих духовных усилий всегда оставалась одна и та же громадная проблема: почему простая хорошая женщина, моя мать, вынуждена страдать и умереть в мучениях? Что ж это за сила такая, что настигает каждую добрую и чистую вещь в мире - всякую радость, любовь и дружбу, любое достижение, духовный порыв - и со временем неизбежно разрушает ее, превращает в боль, стирает с лица земли. Я чувствовал, что если бы мне удалось обнаружить эту силу - ведь какаято причина должна лежать в основе старения и смерти всех явлений, - то, возможно, я и смог бы изменить эту причину, изменить ее на первый взгляд неизбежные последствия.

Кроме того, несмотря на то, что годы шли, я просто по-человечески, по-сыновьи скучал по своей матери, часто думал о ней, гадал, продолжается ли хоть в какой-нибудь форме ее существование, не заблудилась ли она, не нужна ли ей помощь, можно ли ей вообще хоть как-то помочь и как мне обо всем этом проведать. Меня снова потянуло в Сад, мне казалось, что с течением времени, с ростом моих внутренних достижений мне удастся найти там ответ на любой вопрос.

Я пришел в это благословенное место, как всегда, глубокой ночью; пустыня была неподвижна, и только легкий ветерок разносил волнующие запахи: внутри Сада царило нежное благоухание сирени, посаженной и выращенной человеком, а из-за ограды прилетал слабый, но зато заполняющий все вокруг медовый аромат вереска, который никто и не думал ни сажать, ни выращивать.

Помедлив у ворот, где в прошлые времена мне так часто доводилось стоять, ожидая ее, я вошел в Сад. На этот раз мне пришло на ум попробовать иной способ отыскать златовласку: призвать ее в Сад внутренним усилием. Я подошел к огромной чинаре, развесистый полог которой когда-то укрывал нас с ней от нескромных звезд, и снова уселся на простую деревянную скамью.

Я наклонился вперед, подпер голову руками и стал просто слушать ее.

Мне удалось прийти в состояние того спокойствия, которому научил меня Камалашила, и теперь между ударами пульса и звуками дыхания, за рокотом большого барабана моего сердца я просто вслушивался, как будто одним этим слушанием ее можно было заставить вернуться сюда.

Мой ум пребывал в состоянии пустоты и безмолвия, настроенный на одну-единственную вещь - на звук ее шагов, на манеру ее ходьбы. Она ходила не как все, а в своем собственном ритме, всегда будто слегка пританцовывая на ходу. Вот этой танцующей походки я и ожидал, ожидал одного только этого звука, ведь глаза мои были закрыты. Ждать пришлось долго, и терпение уже начало было покидать меня…

Наконец какой-то шорох нарушил тишину моего ума, позади себя в темноте я услышал очень медленную, величавую и целеустремленную поступь, принадлежащую столь же целеустремленному человеку, который прошел через калитку. Я обернулся, и в лунном сиянии увидел Учителя Дхармакирти.

На первый взгляд его лицо с грустными задумчивыми глазами и ласковой, почти печальной улыбкой выражало только доброту. Второе впечатление касалось его походки - ровной поступи благородного мужа, военной выправки, говорящей о решительности ее обладателя. И наконец, вы обращали внимание на его строгость, суровость его прямого римского носа, могучую шею, но самое главное - на интеллект, праведность и бесстрашие, которыми пылали его глаза. Он молча стоял, вглядываясь в меня около минуты или чуть больше, и наконец сказал:

- Пойдем уже со мной, погуляем по Саду.

Я встал, мы свернули налево, мимо низенькой каменной часовни и пошли на юг, в сторону пальмовых аллей.

- Ты, кажется, о чем-то хотел поговорить? - спросил он, идя со мной под сенью деревьев Сада.

Мои мысли, как часто в последнее время, вращались вокруг смерти, смерти моей матери, вокруг размышлений о том, где она может быть теперь. Но если честно, между нами кроме этой озабоченности у меня была и другая: моя собственная смерть. Я с трудом мог себе это представить, гадая, что же со мной будет, когда я умру, и, самое главное, будет ли она со мной, будем ли мы после этого вместе.

- Правда ли то, что мы продолжаем жить после смерти, и то, что мы жили до того, как родились?

- Давай лучше я буду задавать тебе вопросы, отвечая на которые ты получишь ответы на свои, - сказал Дхармакирти таким голосом, в котором прозвучала забота о моих переживаниях, казалось, хорошо ему известных. Но я услышал в нем и другие, металлические нотки, которые привели меня к пониманию железной логики, лежащей в основе его слов, заставив вспомнить непобедимые стальные тиски его холодного разума, с помощью которого - еще тринадцать столетий назад, живя в Индии, - он сокрушил ошибочные воззрения в умах тех, кто принял его вызов, вступив с ним в философский диспут.

- Как вам будет угодно.

- Из чего сделано тело?

- Ну, там кожа, кровь, твердые кости и жидкости, внутренние органы, кое-где волосы, чтобы кое-что прикрыть.

- Эти вещи материальны?

- Конечно, их можно потрогать и почувствовать, на них можно надавить, у них есть вес, они могут ломаться и распадаться на части; при большой необходимости, при хирургическом вмешательстве например, их даже вскрывают.

- А из чего сделан ум?

- Не думаю, что об уме можно сказать, что он из чего-то там сделан.

Это, скорее, нечто такое заполненное - иногда в большей, иногда в меньшей степени - мыслями, желаниями и надеждами, к которым я прислушиваюсь, когда они проходят через то место, которым является мой ум. Или которое является моим умом.

- А вот эти мысли похожи на части твоего тела? Их можно увидеть, потрогать или разрезать на куски?

- Если ты имеешь в виду, есть ли у них цвет, могут ли они быть твердыми или мягкими на ощупь, теплыми или холодными, могут ли они ласкать мои руки, как морская волна, то я отвечу - нет, ничего похожего. Мысли невесомы, прозрачны и невидимы, как хрусталь в воде, как сам воздух, который несет их постоянным потоком через всю мою жизнь.

- А у твоего ума есть такое его собственное место, где он пребывает?

Вот твои руки и ноги занимают же вполне определенное место. А ум?

- Ну вообще-то говорят, что у него есть свое место в голове, под черепной коробкой, в том сером веществе, которое мы называем мозгом… - Голос мой прервался, потому что я почувствовал, как по его телу прошла судорога; он весь слегка задрожал и повернулся ко мне. Его глаза, пристально глядящие на меня, стали медленно загораться, как у дикого зверя, который спал, а теперь, на мою беду, проснулся.

- А ум, стало быть, располагается в мозге? - сурово спросил Дхармакирти.

- Да, по-моему, так оно и есть.

- А почему не в руке? - спросил он, резко схватив обеими руками мое запястье. Ну и силища!

- Ну, может, и в руке… - ответил я, теряя уверенность.

- Ты разве не чувствуешь мои пальцы? - Его хватка становилась все сильнее.

- Еще как чувствую!

- Значит, ты осознаешь и чувствуешь рукой?

- Да-да, осознаю и чувствую, и вообще пусти, мне больно.

- Итак, твое сознание распространяется и в руку?

- Да, - ответил я, начиная вновь обретать уверенность.

- Значит, и твой ум распространяется в руку?

- Ну да, мой ум, мое сознание распространяются по всему-всему телу, до самого края кожного покрова.

- Итак, мы можем сказать, что твой ум располагается повсеместно в пределах твоей кожи?

- Да-да, мы можем так сказать.

- А дальше, за эти пределы? - И снова в обращенных ко мне глазах сверкнула сталь.

- Нет-нет, дальше никак - я не могу чувствовать дальше кончиков своих пальцев. У меня нет сознания за пределами моего физического тела.

- Значит, ты и помыслить не можешь, о… об этой мягкой травке под чинарой у фонтана? - спросил он, заговорщически подмигнув, как будто знал, как часто я вспоминаю это ложе любви.

- Ну, конечно, могу.

- Итак, мы можем сказать, что ум распространяется и туда, за пределы кончиков твоих пальцев, по всему этому Саду?

- Да-да, мы можем так сказать.

- Значит, на самом деле наш ум - невыразимый и дальнобойный - может выходить далеко за пределы физического тела?

- Может.

- Кроме того, он сильно отличается от тела - может летать на огромные расстояния, может мыслить об иных мирах, расположенных намного дальше этих звезд, что глядят сейчас на нас сверху. Так?

- Так.

- Да и вообще ум - эта хрустальная птица - не имеет почти ничего общего с телом. Он не ограничивается этой тугой плотью и костями, его нельзя потрогать, на него не наступить, его нельзя ни увидеть, ни разрезать, ни взвесить, ни еще как-либо измерить. Правильно?

- Да, все правильно.

- Так как же ты можешь говорить, что ум - это мозг, или что он ограничен мозгом, или что он располагается в мозгу, если он может летать, куда ему вздумается, в такие места, где его и найти потом никак нельзя?

Я почувствовал себя еще более стесненно и не в последнюю очередь оттого, что он уже не только полностью сдавил мою руку в своих сильных ладонях, но и все крепче прижимал к своей груди, по мере того как усиливалась его аргументация.

- Я не говорил, что ум есть мозг, я говорил, что ум пребывает в мозге.

- То есть ум и мозг взаимосвязаны, причем ум пребывает где-то в районе мозга, а если точнее - вокруг всего тела?

- Да, так и есть.

- А ты согласен с тем, что если две вещи взаимосвязаны, то это означает, что это разные, обособленные вещи?

- Точно так. Если две вещи взаимосвязаны, то это непременно две разные вещи. Это не то что любой монах - любой послушник знает.

- Итак, несмотря на то что ум и тело, пусть и взаимосвязанные между собой, есть две полностью различные вещи, совершенно разные штуковины. Согласен?

- Согласен.

- А теперь позволь спросить тебя еще кое-что, - сказал он, и его поза изменилась. Он продолжал сжимать мою руку, но слегка выставил левую ногу вперед в мою сторону. Приходилось ожидать самых мощных доводов, ибо это была та самая - почти боксерская - стойка участников философских дебатов в Древней Индии, приняв которую они обрушивали на оппонентов свои зубодробительные аргументы. Видимо, стоя боком к противнику, они инстинктивно пытались оставить ему меньше площади тела для ответных ударов.

- Как ты думаешь, тело изменяется?

- Еще бы! Люди стареют, и тело стареет, лицо покрывается морщинами, мышцы теряют силу, волосы седеют и все такое.

- А почему тело меняется?

- Ну, это прописные истины, это любой послушник знает. Причин много, но главная состоит в том, что меняются причины, обусловливающие тело. А раз меняются причины, то меняется и результат. Раз истощается энергия, которая произвела это тело, то и само тело изнашивается, во всяком случае должно изнашиваться.

- Значит, если некая вещь меняется, то это доказывает, что у нее была причина?

- Ага.

- А что служит причиной тела?

- У тела много причин, но меня учили, что главная - в родителях: это кровь и яйцеклетка матери и семя отца. Когда эти две причины объединяются и если еще при этом наличествуют все остальные сопутствующие факторы, тогда тело начинает расти не по дням, а по часам, клеточка за клеточкой.

- Верно, материальные частицы твоего отца и твоей матери встречаются, и только тогда твое тело начинает расти. Поэтому мы называем такую встречу первичной причиной - той вещью, которая запускает механизм роста твоего тела. Так, глина является такой же главной, или первичной, причиной для керамического кувшина. Но для кувшина и другие факторы - вторичные причины - должны присутствовать, - скажем, требуются руки и опыт горшечника, печь для обжига изделия и время в этой печи, чтобы глина запеклась. Но прежде всего - первичная причина, вот что ты должен понять! Какова первичная причина для дерева?

- Думаю, что семечко этого дерева.

- Правильно. А сопутствующие факторы?

- Почва, солнечный свет, вода и правильный уход. -Верно. Так что же отличает первичную причину от вторичных, или сопутствующих, факторов?

- Первичная причина - это то, что превращается в результат; та вещь, которая в подходящий момент меняет свою сущность, преображаясь в результат. Примерами такой вещи могут служить семечко, которое в подходящий момент трансформируется в росток дерева, или глина, которая трансформируется в кувшин.

- А как ты думаешь, вот эта вещь - материал самой этой первичной причины - должна быть сходна с материалом или веществом результата?

- Думаю, да. В действительности у них должно быть очень много общего, они должны быть очень похожи друг на друга.

- Итак, мы с тобой подошли к главному, - говорил Учитель Дхармакирти, между тем ведя меня в самый темный уголок у высокой южной стены Сада, в густую тень пальм, сквозь которую не пробивался лунный свет. Мы с ней ни разу не решились сходить туда. - Закрой глаза, - сказал он.

Я слегка улыбнулся - в этой кромешной тьме и так было хоть глаз коли, - но все же выполнил его просьбу. Он разжал мою руку, попрежнему не отпуская ее, и приложил ладонью к своей груди. Его горящие как угли глаза закрылись, и я почувствовал, как он входит в созерцание. Казалось, он открыл некий канал или коридор из своего сердца прямо в мой ум, который проходил из его груди по моей руке, после чего заговорил снова:

- Мысленно растяни свой ум по всей длине своей жизни, представь его в виде кристально чистой реки из неведомого невидимого вещества, текущей сквозь дни, проведенные тобой в этой жизни.

В воздухе повисла тишина. Я начал представлять себе этот образ: постоянный поток взаимосвязанных мыслей, уходящий в самые первые воспоминания моей жизни.

- Вспомни, каким был твой ум сегодня днем, прежде чем ты пришел в Сад.

Сказано - сделано.

- Какова была материальная причина твоего ума нынче днем? Что именно предшествовало первому моменту деятельности твоего ума нынче днем, а затем превратилось в твой ум, стало твоим умом?

Это было ясно как день - такой причиной был сам ум: мой собственный утренний ум предшествовал уму дневному. Вода в потоке моего ума днем была водой моего же ума утром, которая просто стекла ниже по течению. Я не успел ответить, но он и не ждал ответа. Он попросту читал мои мысли.

- Продолжим. Какова была материальная причина этого другого, утреннего ума?

И снова я вгляделся в свой ум и увидел, что такой причиной был вечерний и ночной ум прошлой ночи, вплоть до моего пробуждения.

- А откуда взялся ум этого года?

- Из ума прошлого года, ясное дело, тот же поток выше по течению.

- А прошлого года?

- Из позапрошлого.

- А откуда взялся ум всех этих предыдущих лет?

- Ну, это уже из детства.

- А детский ум?

- Из младенческого.

- А младенческий?

- Из ума плода, созревшего в материнской утробе.

- Вот! А теперь, внимание! Сосредоточь на этом свой ум. Представь эту единственную крошечную капельку в невидимой реке истории твоего ума - сконцентрируй ум на этом первом моменте осознанности, на этой самой первой вспышке сознания - пусть совсем еще примитивного-в утробе твоей матери.

Конечно, я не мог этого вспомнить, но вполне сумел представить, ведь она должна была там быть, эта моя самая первая мысль, это мое самое первичное осознание. Думаю, что это было чувство внутриутробного тепла и влажности и ощущение того, что моя мать окружает меня со всех сторон.

- Стоп. На этом мгновении задержись - сконцентрируй весь свой ум на этом первом мгновении.

Я послушно сконцентрировался на нем. Дхармакирти молчал. Он проницательно вглядывался в меня, но не глазами, а своим могучим умом. Мы снова вернулись к диалогу.

- А вот это первое мгновение мышления когда-нибудь менялось?

- Конечно, я ведь продолжаю думать и сейчас, много лет спустя.

- А у этого мгновения была причина?

- Обязательно.

- А у него была первичная причина?

- А как же?

- А была ли первичная причина твоей самой первой мысли чем-то материальным - чем-то таким, что можно потрогать, потискать, взвесить или порезать на куски?

- Нет-нет, мы ведь уже говорили, что первичная причина должна быть из сходного материала, в данном случае из вещества ума, а не из вещества тела.

- Ума? Какого ума? Другого?

- Конечно.

- И чей же это ум?

- Моих родителей, наверное.

- А разве ты думаешь так же, как они?

- В каком смысле?

- У тебя те же симпатии и антипатии, их интуиция, их сомнения?

- Нет, так сказать нельзя, хотя кое-какие их предпочтения я вполне разделяю.

- Значит, у тебя другое состояние ума?

- Другое - мое собственное. У моего ума свои симпатии и антипатии, интуиция и все такое, причем с очень раннего возраста.

- Итак, если причиной этого первого мгновения твоего ума, этого проблеска осознания в материнской утробе, не был ум твоих родителей, то чей это был ум?

- Мой, наверное.

- Откуда?

- Из прошлого.

Тут только Учитель ослабил свою хватку и выпустил мою руку. Он смотрел в мои открытые глаза напряженно, почти неистово, с каким-то почти неземным ликованием.

Я осознал, что жил и раньше, до того, как прийти в утробу моей матери.

- Хорошо, - кивнул он, и его лицо смягчилось, горящие угли в глазах погасли. Он вновь принял облик тихого пожилого монаха, седого монаха, возраст которого никто не взялся бы определить. Сколько ему было? Сорок, пятьдесят, а может, все шестьдесят, кто знает? Казалось, время и вовсе не властно над ним. - Неплохо, неплохо. Ты это прочувствовал. Вот теперь ты действительно готов чему-то учиться.

Он зашагал назад, к восточной стене Сада, туда, где было светлее, туда, где весело журчал ручей, вытекающий из фонтана, и мягко увлек