Глава 10

Глава 10

ВОИН. ШАНТИДЕВА

Встреча с Учителем Асангой, наверное, более всех остальных встреч повлияла на мою повседневную жизнь. К моему удивлению, обнаружилось, что до сей поры я проявлял совсем мало интереса к текущим страданиям, которые вынужден был испытывать и которые легко мог предсказать на несколько дней вперед, но еще меньше - к тем неизбежным мукам, которые сопровождают тяжелые болезни, немощную старость и саму смерть. Иными словами, практика избавления самого себя от грядущих несчастий показала мне, какая же все-таки большая часть моей жизни была прожита в отказе взглянуть в глаза этой самой неизбежности. Похоже, я и окружающие меня люди выработали изощренные внутренние механизмы, позволяющие полностью блокировать любую озабоченность по поводу столь очевидной тщетности большинства наших повседневных занятий.

Когда я почувствовал себя готовым, то стал брать на себя незначительные страдания близких мне людей, и сразу ко мне пришло еще одно осознание: насколько же мало истинного интереса я раньше проявлял к их горестям, да что там мало - почти никакого. Правда, матушка еще в детстве познакомила меня с правилами приличия, и мне было известно, что у нас в разговоре принято вежливо поинтересоваться здоровьем и благополучием собеседника и его ближайших родственников. Но, задавая такой вопрос, мы не очень-то хотим услышать подробный ответ на него, особенно от пожилых людей, когда, обрадовавшись случаю поговорить, они нередко вываливают на нас такое множество подробностей о своих болячках, передрягах, успехах и неудачах внуков и правнуков, которые нам не хочется ни знать, ни даже слышать. Впрочем, большинство из нас давно уже выработало способ ведения подобных бесед: слушать не слушая, пропускать мимо ушей старческие сетования и поддакивать в нужных местах разговора. Думаю, что наше невнимание к таким темам объясняется тем, что сами-то мы здоровы, да и наши близкие вроде бы как тоже, а то, что пожилые люди ворчат и жалуются на радикулит и все такое, так это всегда так было, так уж им положено.

Правда, теперь я понимал неизбежность того, что пролетит не так уж много времени, и вот уже я сам буду греть кости где-нибудь на завалинке, жалуясь на свои хвори вежливо зевающему в сторонку молодцу, который будет игнорировать меня точно так же, как и я в дни беззаботной юности игнорировал других. Наверное, все дело тут в неосознанном, но твердом убеждении в том, что мы не можем сделать ровным счетом ничего, чтобы оградить наших пожилых собеседников от старения и разрушения, которые с каждым безжалостным годом все заметнее проступают на их увядающем теле.

Еще я понял, что во время созерцания отдачи и принятия совершенно необходимо четко определить и ясно представить в своем уме то конкретное страдание, которое в данный момент принимаешь на себя, избавляя от него себя самого в будущем или кого-то еще. Уже само действие по составлению списка страданий немедленно начало повышать мою восприимчивость к чужой боли, и с законной гордостью я вскоре увидел, что если буду продолжать созерцать регулярно, то почти наверняка смогу развить ту степень сострадания, которая так восхищала меня в тех редчайших людях, которые уже ее достигли. Мысль о том, что я смогу научиться любить других в не меньшей степени, чем самого себя, была мне особенно приятна и по-настоящему вдохновляла.

Однако самое главное мое понимание состояло в следующем. Вопервых, я должен поддерживать искренность своей мотивации избавить от боли и страданий всех, кто меня окружает, а по сути дела - всех живых существ, которых я могу представить, а во-вторых, продолжать совершать священнодействие по исполнению всех насущных и сокровенных желаний всех и каждого, вплоть до наделения их высшим счастьем. И вот тогда - в соответствии с полученными мною в Саду всесторонними и убедительными объяснениями по поводу тех сил, что создают наш мир и нас самих - я действительно смогу узнать, как покинуть эту сферу страданий, неуклонного старения и неизбежной смерти и перейти в такую сферу, где ничего этого просто больше не существует. Наконец моя надежда отыскать когда-нибудь свою мать и привести ее туда стала реалистичной, получив разумное обоснование.

В общем, созерцание отдачи и принятия стало постоянным содержанием моей жизни с утра до вечера, как и советовал Учитель Асанга. Никто ничего не знал о моей практике, я держал язык за зубами и находил странное удовольствие, например, в том, чтобы мысленно желать моему бывшему недругу, хранителю библиотеки, всего того, что он сам себе желает. Неделя сменялась неделей, проходили месяцы, и я стал ловить себя на том, что мои фантазии материализуются, становятся действиями. И вот уже из родника неподалеку я несу ему кружку холодной воды в жаркий июльский полдень, когда солнце начинает нещадно палить в окна библиотеки. И вот уже вместо того, чтобы исподтишка саботировать его распоряжения, я нахожу способы облегчить его труд путем нашей плодотворной совместной работы.

Вскоре - и это было неизбежно - он начал отвечать мне такой же заботой и добротой, а я все удивлялся, как же мне не пришло в голову с самого начала так вести себя с ним. Никак мне было не понять, что же мне раньше мешало увидеть, что самый благотворный, самый правильный и даже, пожалуй, праведный способ работать бок о бок целыми днями заключался в том, чтобы думать о потребностях друг друга и изо всех сил пытаться эти потребности удовлетворить.

Во время моих вечерних молитв и обзора дневных поражений и побед я начал понимать, что независимо от абсолютного и невообразимого воздействия, которое окажет на мою завтрашнюю реальность умение брать и отдавать, эта практика уже начала наполнять мой сегодняшний мир радостью.

Однако мысль о матери, равно как и страстное желание снова увидеть златовласку - чувство, которое не только никогда не покидало меня, но даже и усиливалось по мере того, как я начал добиваться настоящих внутренних успехов, - продолжали направлять мои духовные усилия.

Инстинктивно я чувствовал, что должен существовать какой-то способ, при помощи которого можно было бы превратить воображаемое действие практики отдачи и принятия во вполне конкретный образ жизни.

Поэтому я снова оказался в Саду, на этот раз в середине осени, которая в нашей пустыне мало отличается от ее начала или даже конца лета, разве что постепенным понижением ночной температуры.

По своему обыкновению, я вошел в калитку поздним вечером. Это объяснялось не только долгой дорогой, но и тем, что ночь всегда была нашим с ней любимым временем, ведь остальные посетители Сада и маленькой каменной часовни, чья стена составляла одну из его оград, к тому времени давно уже расходились по своим домам, к семьям и вечерней трапезе. Невинность златовласки простиралась так далеко, что подчас ее вообще не интересовало, во что и как она одета и одета ли вообще, а поведение было начисто лишено вожделения и вместе с тем столь бесхитростно, что редкие люди, которым мы иногда все-таки попадались на глаза, понимали эту свободу в обращении как нечто непристойное. Ее уроки носили очень личный характер, и она давала мне эти уроки исключительно наедине; вот почему когда я увидел монаха, стоящего передо мной под чинарой, то еще раз вспомнил, что, сколько бы раз мы с ней ни приходили в Сад, там никогда не было ни одной живой души.

Монах дружелюбно поглядывал на меня, а мои глаза пристально изучали его, пока я шел к нему от калитки мимо прекрасных степных роз слева и невысоких ароматных сливовых деревьев справа. Сначала бросались в глаза сами размеры его фигуры: он был высокий и крепкий, не худой и не полный, а скорее жилистый, излучающий особый род здоровья - силу и выносливость. Но когда я подошел ближе, то увидел, что весь его внешний вид определяется совсем другим, а именно выражением полного удовольствия на его лице и широкой обезоруживающей улыбкой во весь рот. Это была не та подленькая ухмылка, заметив которую на дружелюбных лицах окружающих вы начинаете судорожно проверять, все ли у вас в порядке с одеждой, а честная и радостная улыбка, которая вызывает у вас желание расплыться в ответной улыбке. Что я и проделал, после чего монах просто-таки засиял.

И как же я сразу не узнал лицо прославленного Шантидевы, наставника искусства повседневного сострадательного действия, который тринадцать веков назад оставил нам полный и совершенный путеводитель по праведной жизни? Хотя, сказать по правде, у меня толком не было времени на то, чтобы разглядеть его, ибо он бросился мне навстречу, сократив наполовину мой путь к чинаре, закинул руку мне на плечо и увел меня в тот прелестный уголок Сада, где ручеек, вытекающий из фонтана, журчит вдоль восточной стены, прокладывая себе дорогу сквозь цветущие растения. Этот источник живительной влаги позволяет им наслаждаться редкой возможностью ежедневно одеваться в яркий пурпур и золото, не дожидаясь нечастых гроз - обычной для пустынных растений причины принарядиться, да и то всего лишь на несколько часов.

- Вижу, ты разочарован. Понимаю, - с видом моего давнего товарища забасил он глубоким радостным голосом, подобно яркой лампе проливая на меня тепло и свет своей улыбки. - Что толку постоянно думать о путешествии, да так в него и не отправиться?

Я уже отчасти попривык к таким внезапным- а каким же еще? - экспромтам Мастеров Сада; до меня давно дошло, что они, похоже, знают все мои мысли. А еще я узнал, что поскольку, как считается, они уже достигли сверхъестественных уровней сознания, то им так же легко выражаться на языке метафор, как и на языке реалий, к которым эти метафоры относятся. Непонятно? В данном случае я просто хочу сказать, что я понял, что он понял, что я хочу научиться по-взрослому воплощать в жизнь пусть еще детское состраданьице, которое начинало вовсю гореть в моей груди; а также, что я хочу немедленно и вплотную заняться неотложными делами: реальными поисками и действенной, практической помощью моей матери и решению загадки госпожи Сада.

Вдруг он остановился как вкопанный и подхватил меня под руку. Мы сцепились локтями, как два солдата, давшие друг другу клятву стоять до последнего.

- Ты обрел сердце, - просто сказал он, - стань же Воином.

Его слова и странный жест полностью застали меня врасплох, потому что еще ни разу в моей жизни я не думал о слове «воин» применительно к себе.

- Кем-кем? - слегка оробев, переспросил я.

- Воином, - с чувством произнес он, - изначальным Воином.

Воином, который убивает саму смерть; не только твою собственную, но и смерть всех остальных.

Я много чего наслушался в Саду, достаточно для того, чтобы понимать, что Учитель Шантидева и не думал шутить. Он даже не преувеличивал. Я затих и приготовился слушать.

- Воин, - начал он, - действует шестью различными путями; так, по крайней мере, это выглядит с его точки зрения. Он действует путем совершенств.

- Научи меня этим совершенствам, - попросил я, - пожалуйста.

- Совершенства - это деяния, которые делают тебя совершенным; в тот день, когда они будут истинно совершенными, ты станешь Просветленным и сможешь по-настоящему остановить страдания других и обрести свой собственный окончательный покой.

Начнем с даяния. Воин отдает все, что имеет: отдает все вещи, которые у него есть, отдает все добро, которое когда-либо сотворил, отдает даже свое тело.

- Я - отдаю, - ответил я, обратив свой ум к даянию. - Скажу, не кривя душой, - скорее часто, чем редко я даю людям то, в чем они нуждаются, когда владею тем, что им нужно.

- Владеешь? - переспросил он, как будто слово это было ему незнакомо.

- Владею, обладаю, располагаю. Вещи, которые мне принадлежат, - короче, моя собственность.

Учитель Шантидева хихикнул и спросил:

- А чем ты владеешь?

- Ну, разными своими вещами, - ответил я, - куртка, что на мне, дома там книжки разные, в спальне - кровать, в стойле - конь, и все такое.

- Куртка, говоришь? - невинно спросил он.

- А что? Куртка как куртка, я ее надеваю, когда холодает.

- И ты владеешь своей курткой? - продолжал он выспрашивать.

- Ну конечно, - ответил я, теряя терпение, - кто ж еще, как не я?

- И ведь верно, - задумчиво проговорил он. - А в чем выражается то, что ты ею владеешь?

- Как это - в чем? Она моя, захочу - надену, захочу - сниму, захочу - вообще продам! Что хочу с ней, то и делаю. Только я, и никто больше.

- Продам-сниму-надену? - передразнил он. - Когда хочешь - надеваешь, когда хочешь - снимаешь, когда хочешь - продаешь?

- Именно! - ответил я, не понимая, к чему он клонит.

- Итак, ты можешь сказать определенно, - продолжал настаивать Шантидева, - что эта куртка будет у тебя и завтра? Что ты полностью распоряжаешься этой курткой?

Я не отвечал, задумавшись. Владеть - значит распоряжаться; я владею своей курткой, потому что распоряжаюсь ею, в том смысле, что могу оставить ее себе, а могу отдать, и никто, кроме меня, не может принять такого решения. Но можно ли с уверенностью сказать, что эта куртка и завтра будет моей?

Я прилежно размышлял, пока наконец истина не вырвалась наружу:

- Нет, я не могу сказать, что моя куртка и завтра останется со мной.

У меня ее могут отнять или, скажем, стащить. Я могу ее порвать, зацепившись за гвоздь. Она может обветшать и развалиться на куски по дороге домой. Она даже может - я еще глубже задумался - потерять своего хозяина. Такова уж природа всех курток: они стареют, они изнашиваются, они протираются до дыр, они разваливаются и, таким образом, покидают нас, или, наоборот, мы покидаем их, когда умираем, и вот уже пошла моя курточка гулять по свету в поисках нового хозяина: другие люди берут ее и примеряют на себя - вдруг кому она окажется впору.

- Итак, на самом деле, - тихо проговорил Шантидева, - ты вовсе не распоряжаешься своей курткой. Ею распоряжаются другие силы. Как пришла, так и ушла.

Я молча кивнул.

- Более того, даже своей кожей, даже своим собственным лицом или именем ты распоряжаешься не больше, чем своей курткой, ибо они достаются тебе и изымаются у тебя независимо от того, хочешь ты их оставить себе или нет.

Я снова кивнул.

- Вот почему, - продолжал наставник, - я и говорю о том, что нужно отдать все вещи, которые ты используешь, потому что ты - всего лишь пользователь, временный пользователь, а вовсе не собственник.

Тебе на самом деле ничего не принадлежит. Поэтому отдавай все, что пока еще имеешь, пока еще можешь отдавать, ибо скоро, совсем скоро у тебя не останется ничего.

- Что это за вещи, которые надо отдать? - спросил я. - И как мне отдать их, раз уж моя судьба - стать Воином?

- Начни с материальных вещей, - ответил наставник. - Внимательно приглядывайся к людям, ставь себя на их место; следи за их глазами, отмечай, чего они ищут. Начни с простого - с чашечки чая, с пары перчаток, даже с пригоршни хлебных крошек для пернатого друга.

Мне показалось, что для кормления голубей вроде бы не нужен столь могущественный Воин; но, прежде чем эта мысль отзвучала в моей голове, Шантидева, словно угрожая, поднес к моему носу свой кулачище; указательный палец был выпрямлен, сухожилия на его руке вздулись до самого плеча, покрытого монашеской одеждой.

- Только Воин может в совершенстве накормить птичку! - грозно пояснил он.

Я беспомощно глядел на него, ничего не понимая.

- Только Воин, - повторил он, - смог бы взглянуть на птицу и тут же понять истинную природу птицы и природу кормления птицы хлебом.

Только Воин смог бы понять, в совершенстве постигнуть, что действие по подношению птице хлеба может быть совершенством даяния - даяния, которое приводит всех без исключения живых существ повсеместно к окончательному и полному совершенству. Для Воина совершенство даяния подношения состоит в том, чтобы отдавать с полным осознанием того, как это даяние в будущем создаст рай за пределами всех смертей и страданий для любого, кто отдает в совершенстве.

- А в чем состоит совершенство даяния?

- Когда мы отдаем с совершенным осознанием того, что являем щедрость с целью достичь собственного совершенства и, таким образом, стать совершенным слугой для всех живущих, - это даяние помещает в наш ум отпечаток, заставляющий нас стать этим совершенством.

- Значит, если отдавать с чистым сердцем, то такое даяние и есть совершенство? - уточнил я.

- Несомненно, - был ответ.

Что-то в этой идее не до конца меня устраивало.

- Так что ж, выходит, не имеет большого значения, что именно мы подносим, - лишь бы отдавать с этим совершенным намерением?

- Если ты подносишь с совершенным намерением, - поправил меня монах, - то, естественно, ты отдаешь самое лучшее из того, что имеешь; ты подносишь именно то, что принесет наибольшую помощь, то, в чем больше всего нуждаются, то, чего больше всего хотят; ты подносишь, используя все имеющиеся в данный момент в твоем распоряжении средства. Воин является Воином с большой буквы не только потому, что он готов пожертвовать своей жизнью, но и потому, что он делает все, чтобы отдать свою жизнь, когда приходит время для такой жертвы.

- Так, значит, мы должны все отдать? - почесал я в затылке.

- Все. Но с умом. Большой ошибкой будет отдать больше, чем мы способны отдать, а потом чесать в затылке и жалеть о содеянном.

Поэтому мы должны отдавать столько, сколько сумеем, может быть, даже больше, чем мы думаем, но никогда нельзя давать больше, чем мы можем отдать с радостным сердцем. Начни с малого, прибавляй в час по чайной ложке, медленно, но верно наращивай совершенство, и тогда в конце концов ты будешь в состоянии отдать все, ибо, только отдавая все, мы можем достичь всего и уж тогда действительно даровать каждому, кто нуждается, все то, в чем он нуждается.

- А мы только вещи должны отдавать? - снова спросил я.

- Не тебе бы задавать такой вопрос! Уж ты-то знаешь, что высочайшее подношение, которое только можно получить, было пожаловано тебе самому на святой земле этого Сада, - это дар понимания того, что именно создает нас самих и этот мир, понимания того, как из мира утрат и страданий его можно превратить в мир блаженства.

Он взял меня под руку, как будто собираясь увлечь мимо темного угла Сада к ярко освещенной лунным светом восточной стене, где ручеек щедро поил своей водой осенние цветы. Мы и двух шагов еще не сделали, как он вдруг отпустил мой локоть и слегка толкнул меня в бок; я споткнулся, однако удержался на ногах и повернулся к нему слегка озадаченный. То, что я увидел, удивило меня еще больше: его мощный торс низко наклонился к земле, большое овальное лицо было обращено вниз, а умные сосредоточенные глаза пристально вглядывались в траву.

Он протянул руку и подхватил прекрасную божью коровку вишневого цвета с черными пятнышками на спине. Та покрутилась-покрутилась на кончике его безымянного пальца да и улетела в небо, расправив крылья.

- Вот тебе и третий вид даяния, - сказал он со смехом, разгибаясь мне навстречу. - Третий вид даяния, который есть дарование защиты. А ведь ты чуть не наступил на нашу маленькую сестричку.

Я застыл, оглядывая траву, - не наступить бы еще на какого-нибудь родственника. Его слова меж тем напомнили мне кое-какие мысли, которые некоторое время не давали мне покоя.

- Но если я наступил на нее… - начал я.

- Ну и? - Его тело чуть выпрямилось, казалось, передо мной стоит опытный боец, участник многолетних дебатов на поле брани самого Мышления.

- Я смог бы раздавить ее, если бы в ее собственном уме был кармический отпечаток, который заставил бы ее видеть саму себя, испытывающую боль; то есть отпечаток, который попал в ее ум, когда она в прошлом сама причинила кому-то страдание.

- Верно, - промолвил он со спокойной уверенностью, похожий на фехтовальщика, который знает все замыслы своего противника на три хода вперед.

- А вот если бы у нее не было такого отпечатка в уме, то я не раздавил бы ее, даже если бы и наступил, - например, она могла попасть в прорезь на подошве моего ботинка и улететь, не получив ни одной царапины.

- И это верно, - подтвердил мой бесстрашный оппонент.

- Значит, на самом деле, - продолжал я, - ты не поднес ей никакого дара, не дал ей вообще никакой защиты. Твое действие ничего не изменило, да и толкать тебе меня было ни к чему: все зависело от тех отпечатков, которые уже были в ее уме.

- Скажи, только подумай хорошенько, - ответил Учитель Шантидева; в его голосе явно звучало предупреждение. - Есть ли противоречие в том, что ты делаешь все, что в твоих силах, чтобы спасти живое существо, и в том, что ты практикуешь совершенство даяния, при этом вообще не имея никакой реальной власти спасти жизнь этого существа?

- Еще какое противоречие! Полное противоречие, - мгновенно парировал я. - Это действие выглядит как совершенство тщетности усилий.

- Итак, ты хочешь сказать, - подхватил он, - что Просветленных вообще не существует, что нет никого, кто когда-нибудь достиг совершенства?

- Не вижу, как одно вытекает из другого! - опешил я.

- А вот так, - с ловкостью обезоруживая меня, ответил он, снова напомнив фехтовальщика, который задумал свою атаку за несколько мгновений до этого. - Потому что согласно твоим выводам получается, что эти существа так и не смогли достичь высшей формы совершенства даяния.

- Как это не смогли? Еще как смогли, - ответил я. - Вы же сами мне говорили, что именно их способность выполнять шесть совершенных действий - даяния и других - позволяет охарактеризовать их как Просветленных.

- Но ведь они не довели даяние до совершенства, - продолжал настаивать Шантидева.

- О чем вы?

- Из твоих слов следует, что они не довели даяние до совершенства; потому что в мире все еще есть люди, которые бедны, люди, которые голодают. Как они могли довести даяние до совершенства, как может их даяние быть совершенным, если остаются люди, которые доведены нуждой до отчаяния? Где же тут совершенство даяния?

На этом поток моих неосторожных слов прервался. Я стал думать. До меня начало доходить, что совершенство добродетели состоит не в завершенности ее внешних результатов, а во внутреннем совершенстве этой добродетели, обязательно сопровождаемом его совершенным выражением. Опять непонятно? Углубившись в размышления, я, кажется, понял. Если я когда-нибудь научусь практиковать щедрость в совершенстве, то это не будет означать, что тут же должна будет исчезнуть нищета всех живых существ, потому что бедность, которую испытывает каждый отдельный человек, есть прямой результат недостатка его собственной щедрости и она (бедность) не может быть побеждена до тех пор, пока сам он не научится отдавать. Тем не менее сам я могу совершенствовать свое отношение к даянию - я могу научиться отдавать все, что имею, а также научиться отдавать всем живущим без исключения. В то же время это не означает, что я могу просто сидеть и размышлять о даянии, так ни разу и не попытавшись отдать, потому что никто не может иметь совершенное намерение отдавать, если это намерение никак не выражает себя в каждом его действии и помысле. Учителю Шантидеве я сказал лишь:

- Я понял. Я теперь все понял.

- Хорошенько запомни это, - ответил монах, и мы снова пошли по ночному Саду. - Запомни, потому что это применимо ко всем совершенствам; потому что это и есть сам путь Воина.

Несколько минут мы шли, не говоря ни слова, а я как раз размышлял над тем фактом, что чем больше я понимаю, тем, кажется, все больше обретаю способность к молчанию. Похоже, молчание само по себе есть отражение удовлетворенности, истинной удовлетворенности, - той эмоции, тепло которой излучал шагавший рядом со мной наставник.

Наконец, нарушив тишину, я спросил его о следующем совершенстве Воина.

- Второй путь Воина, - пророкотал он своим глубоким голосом, - состоит в том, чтобы вести добродетельную жизнь, то есть жить в совершенстве нравственности, избегая причинения любого вида вреда другим живым существам.

- Вы, наверное, имеете в виду, - уточнил я, - что следует избегать десяти видов недобродетели?

- Да, - отозвался монах, - но, по мере того как ты будешь расти духовно, ты должен будешь изучать и осваивать еще более глубинные и высокие нравственные кодексы - ты должен ежедневно узнавать все больше о том, что такое хорошо и что такое плохо.

- А какие еще бывают этические кодексы? - спросил я.

- Тебе уже известен кодекс воздержания от десяти скверных поступков, и, как мне известно, ты соблюдаешь кодекс из пяти пожизненных обетов мирянина. Когда ты будешь готов, то должен будешь продолжить путь, приняв кодекс оставления мира, который заключается в том, что ты больше не владеешь ничем и никем: у тебя нет дома, нет семьи, нет никакой собственности - ничего, кроме обязательства посвятить себя духовному образу жизни.

Когда ты осилишь и этот кодекс, то должен будешь принять полный кодекс Воина, определяющий образ жизни, движимый желанием стать Просветленным. Ты пойдешь по миру, но это не значит брести неприкаянным бродягой в чужих краях, словно впотьмах, - это значит шествовать истинным Воином, настоящим рыцарем, идти по жизни, как по торной дороге в густом лесу. Ты будешь постоянно и зорко смотреть вокруг себя, не зовет ли кто тебя, не нуждается ли кто в тебе, не нужна ли кому твоя помощь, не требуется ли кому твоя верная служба, в чем бы она ни выражалась. Ты будешь помогать всем и во всем - от предоставления самой скромной поддержки до подношения высочайших духовных даров включительно.

Но есть кодекс еще более высокий, чем этот, кодекс, к следованию которому ты должен прийти в этой жизни, но научить тебя ему сможет только другой, а точнее, другая - та, с которой ты связан так, как и представить пока не можешь. Чтобы принять на себя этот кодекс, ты должен будешь раскрыть в себе почти запредельную любовь к другим и такую же способность к преданности.

К тому времени мы уже почти вышли из темноты и на другом берегу ручейка в лунном свете смогли даже разглядеть небольшие красные бутоны на крошечных круглых и очень симпатичных кактусах, то здесь, то там прячущихся между камнями. Мы стояли у кромки воды и безмятежно взирали вниз. Меня охватило чувство глубочайшего покоя, мой ум слился и тек вместе с ручейком к далекому морю; казалось, океан вливается сам в себя, вбирая… и тут этот… Учитель Шантидева опять толкнул меня локтем, но на этот раз уже со всей силы, так, что я не только потерял равновесие, но и пролетел через ручеек, набрав воды в ботинки, чуть не вывихнув ногу, содрав руки о камни на том берегу и уколовшись о кактусы, которые уже не казались мне такими симпатичными. Проклиная ни в чем не повинные колючки, я повернулся с тем же намерением к монаху и увидел, что он все еще стоит на траве, запрокинув голову к звездам, и хохочет низким утробным басом, далеко разносящимся в ночи. Я испытал острый приступ одновременно боли, смущения и злобы - слишком неожиданным был мой полет и уж совсем неожиданной была его причина. Грязный и окровавленный, я молча уставился на него, но мои глаза требовали объяснений.

- Третий путь Воина, - пророкотал он сквозь свой затихающий смех, - в этом-то и заключается, а именно в умении не разозлиться в тот самый момент, когда гнев еще только начинает разгораться. Пожалуй, это самое трудное из всех духовных искусств; оно требует несравнимо большего опыта, чем все эти длиннющие неподвижные медитации и тому подобные практики, оказывающие неизгладимое впечатление на несведущих людей.

- Думаю, я смог бы понять твою мысль, - сухо ответил я, выдергивая колючки из ладоней, - и не рискуя переломать себе ноги об эти камни.

- Тут я хотел научить тебя сразу двум вещам, - сказал Мастер, как будто даже не слыша моей реплики. - Но сначала иди уже присядь на это ложе из пальмовых листьев и просуши ноги. Вот так, давай сюда свои мокрые ботинки.

Я стащил с себя ботинки и протянул их Шантидеве, который отправился с ними к связкам пожелтевших листьев, сваленных в кучу под финиковой пальмой неподалеку; там он повернулся, медленно опустился на нее и стал ожидать меня. Я широко шагнул было вперед, но тут же сбавил шаг, потому что мне пришлось голыми ногами идти по земле, сплошь покрытой колючими кактусами.

Он наблюдал за моими перемещениями с озорной улыбкой и продолжал говорить, как будто вовсе не замечая моих трудностей.

- Первый урок заключается в том, что болезненные ситуации могут настичь тебя в любой момент, - думаю, ты успел это заметить на примере собственной жизни. Факты, которые тебя огорчают, люди, вызывающие твой гнев, ситуации, испытывающие твое терпение, встречаются сплошь и рядом, окружая тебя со всех сторон. Они наносят удар в тот момент, когда ты менее всего к этому готов, они исходят от тех людей и вещей, от которых ты менее всего их ожидаешь.

Я с трудом пробирался по колючкам, едва разбирая его слова. Назад было поворачивать уже поздно, до него было идти еще далеко. Я остановился, ожидая паузы, но ее не последовало.

- Людям, которых ты терпеть не можешь, нет конца. Ситуаций, которые тебя расстраивают, не счесть. Только ты избавишься от хранителя библиотеки, как - не пройдет и недели, можешь мне поверить - появится кто-то другой, чтобы испытать тебя на прочность. Вспомни, все они порождаются отпечатками в твоем уме: избавишься от одного, как его тут же сменит другой. Можно порвать отношения с нечистым на руку компаньоном, можно переехать в другую местность или сменить работу, чтобы не видеть раздраженное лицо начальника, но очень скоро все эти ситуации повторятся.

Его разглагольствования начинали меня раздражать; я застрял посреди кактусов, мои ступни горели от боли, а он продолжает как ни в чем не бывало, даже не удосужившись взглянуть на мои страдания.

- Может, ты и прав, - сказал я, - но лично я уверен, что моя жизнь стала бы намного приятней, если бы ее покинули один-два человека, вроде хранителя библиотеки, а также если бы я смог побольше заработать, чтобы получше обустроить свое жилище.

- Ты забыл про коня, - напомнил мне наставник.

- Ах да, и коня тоже сменить на более послушного. Я с ним так мучаюсь по утрам, когда запрягаю, а сам уже опаздываю на работу, - отвечал я и, пытаясь выбраться из колючек, шагнул влево, но сразу обнаружил, что там они еще гуще и острее.

Нет, вы только на него посмотрите, он и не думает мне помогать, он даже на меня не смотрит!

- А дорога домой?

- Ты прав, я совсем о ней забыл. Наполовину в пыли, на треть в камнях. Я и так бываю под вечер совершенно измочален своими попытками поладить со старшим хранителем, а тут еще эта дорога.

Просто пытка.

Я балансировал на одной ноге, согнув другую в колене и пытаясь вытащить иголки из пятки, чтобы на нее можно было наступить. Мне уже почти было ясно, что Шантидева не только полностью понимает, как я влип, но и нарочно все это подстроил, чтобы меня искалечить. Я оглянулся назад, не уйти ли мне отсюда по ручью, да вот только как до него добраться?

- А как же та книга комментариев, которую ты пытался прочесть?

Забыв обо всем, я твердо встал на обе ноги, даже слегка притопнув левой:

- Не напоминай мне! Кто мог написать такое? И по такому архиважному вопросу! Быть того не может, чтобы это нельзя было написать пограмотней! - И тут мое терпение лопнуло. - Мастер, может, вы уж соизволите встать и вытащить меня из этой засады? - вежливо поинтересовался я, скрипя зубами.

Он в мгновение оказался на ногах и одним прыжком преодолел расстояние между нами; он и правда был высок и силен и свою силу в тот момент направил на меня.

- Что ты делаешь?! - заорал он.

- Пытаюсь выбраться из колючек, а вам и в голову не приходит мне помочь! - прошипел я в ответ.

- Да я не об этом. Что происходит у тебя в уме? - уточнил он.

- Пытаюсь обдумать, как проложить себе путь через эти колючки, ясное дело, - резко отозвался я.

- Опять не то! Я имею в виду, осознаешь ли ты, куда идут твои мысли?

Я помедлил, потом ответил:

- Мы обсуждали некоторые проблемы моей жизни, мы обсуждали несколько важных вещей, которые… ну, короче, если их изменить, то я стану намного счастливее.

- Но разве тебе не показалось, что ты слышишь о тех вещах, которые касаются почти всех подробностей твоего дня? Разве ты не заметил, что чуть ли не каждый аспект твоей жизни образуется из вещей, которые тебя беспокоят, - из вещей, которые огорчают или раздражают тебя?

Я опять помедлил и снова увидел, что он прав. Даже если бы я убрал то, что можно назвать первым слоем, так вот, если бы я полностью убрал первый слой тех жизненных проблем, которые более всего раздражают меня, то под ним обнаружился бы еще один, второй слой, а под тем - третий и так далее, и этому не было бы ни конца ни края. Проблема заключена, возможно, не столько в функционировании природы моей жизни, сколько в том, что она есть отражение моего ума, точнее, такого состояния моего ума, которое сможет найти недостатки во всем, что только появляется в нем.

Он стоял передо мной и кивал головой, как бы поддакивая, как будто знал, к каким выводам я только что пришел. А потом вдруг опустился прямо в кактусы, положил мою босую ногу себе на колени и стал заботливо извлекать из нее острые шипы, не пропуская ни одного. Он проделывал это в полном молчании и так непринужденно и естественно, что я даже не успел поразмышлять над необычностью ситуации: один из величайших духовных авторитетов, когда-либо живших на этой планете, смело садится передо мной в колючки, не боясь уколоться, и с материнской любовью врачует мои раны. Он провел рукой по моим задубевшим от воды штанам ниже колен, и они мгновенно высохли, стали теплыми и приятными на ощупь. Мои исколотые стопы вновь ожили и потеплели в его руках, пока он надевал на них ботинки уже совсем сухие и мягкие.

Он поднялся и ласково сказал:

- Пойдем под дерево и передохнем. Прости, если причинил тебе боль, но я хочу, чтобы ты запомнил эти колючки, запомнил, как вымок насквозь, как ни с того ни с сего упал в ручей. Ты смотришь на свой мир не мудрым взором Воина, а помутненным взором безумца, - продолжил он. - Перестань уже считать свое путешествие сквозь каждый божий день мучительным преодолением полосы препятствий в виде отвратительных людей, непослушных животных, опасных вещей и неприятных ситуаций. Перестань уже бороться с ветряными мельницами!

Ты не сможешь победить их всех, ты не можешь сразиться с каждым негодяем, не можешь всех их убрать со своего пути, как не можешь убрать всех камней и вымести всю пыль со своей дороги из дома в библиотеку.

Та наивная мечта, которую ты лелеешь в глубинах своего ума - мол, если убрать несколько наихудших жизненных проблем, то жить станет лучше, - есть бесконечная ловушка. Если ты не выбросишь ее из головы, то она, вне всякого сомнения, будет продолжать делать тебя несчастным, потому что никогда не сбудется. Если ты дашь себе труд шевельнуть извилиной, то тебе придется это признать. Твой мир, по крайней мере тот мир, который сейчас тебя окружает, больше похож на этот клочок земли, покрытый колючками, и ни по какому щучьему велению не станет он лужайкой с мягкой травой.

Представь себе глупца, который босиком снует туда-сюда по нашему Саду с охапкой выделанных шкур кожи и стелет огромные куски кожи повсеместно - на каждый терновый куст или кактус, на каждую каменистую или пыльную тропу. А теперь посмотри вниз на свои ноги, обутые в простые кожаные ботинки, которые прямо по колючкам вывели тебя из зарослей и привели под эту прекрасную пальму. Бороться против каждого раздражающего нас объекта, против каждого недруга в этом мире - это все равно что пытаться покрыть кожей всю земную поверхность; так что лучше уж носить обувь, лучше уж овладеть искусством побеждать свой собственный гнев, лучше научиться невозмутимости и самообладанию.

Он усадил меня на ложе из сухих пальмовых листьев, и какое-то время мы наслаждались ароматами ночного воздуха. Потом у меня снова появился вопрос.

- Но я часто замечал, - сказал я, - что лучше себя чувствуешь, когда открыто выражаешь свой гнев, избавляешься от него, что ли, - даже облегчение вроде наступает.

Он расхохотался своим глубоким смехом прямо мне в лицо.

- Что ж, иногда действительно не лишено смысла искренне и адекватно проинформировать того, кто причиняет боль тебе или другим, что он не прав, - если только здоровья хватит, если только ты уверен, что это поможет достойно погасить конфликт. Но сама идея, что любые мысли или выражение гнева могут быть полезными… - Тут он опять хохотнул. - Чтобы в это поверить, надо либо совсем ничего не знать о кармических отпечатках вообще, либо так и не суметь осознать, насколько разрушительным может быть гнев в частности.

- Я хочу, чтобы ты запомнил это, - уже серьезно сказал Шантидева.

- Я хочу, чтобы ты запомнил, как несколько минут назад готов был сбежать отсюда по ручью. Я хочу, чтобы ночами, которые ты в дальнейшем проведешь в Саду с другими святыми подвижниками, ты поразмышлял над тем, как, разозлившись на старика Шантидеву за несколько колючек в своей пятке и мокрое пятно на штанине, ты чуть было не отказался от того, что, несомненно, является высшей наградой человеческой жизни. Нет, нет и нет, ты не можешь позволить себе гнев даже на мгновение, ибо за это мгновение он может уничтожить все, чего ты уже достиг, и все, чего тебе еще предстоит достичь.

Он уселся на связки мягких листьев, а я рухнул рядом с ним, невольно вздохнув, хорошо понимая как истинность его слов, так и ничтожность своих духовных усилий. Он обнял меня за плечи и улыбнулся, а потом посмотрел куда-то вдаль через весь Сад:

- Наберись терпения, останови гнев, прекрати злиться даже на то, что кажется тебе твоим слишком медленным продвижением по Пути.

Сохраняй хладнокровие, поддерживай непрерывность самообладания, не только встречаясь с внешними препятствиями и проблемами, но и с самим собой, - будь к себе добр, подбадривай и укрепляй себя: это намного полезнее для достижения той цели, к которой ты стремишься.

Мудрый страдает во время своих духовных исканий, а если ты будешь искать только приятного отдыха, то никогда не станешь мудрым. Не будь слишком привязанным к маленьким удовольствиям, но взыскуй высших радостей. Научись не только совладать с болью, но и видеть в ней средство, видеть в ней сам Путь - так ты сможешь сохранить честность, сможешь сохранить скромность, это позволит тебе сочувствовать тем, кому повезло меньше, чем тебе. Поддавшись беспомощному разочарованию или гневу, можно только разрушать; научившись жить с болью и использовать ее, обретаешь опыт, который сослужит тебе добрую службу на всем Пути к тому светлому дню, когда ты навсегда выйдешь за пределы всей и всяческой боли. Истинный Воин учится быть непоколебимым.

Мы еще немного посидели молча, и тут на меня навалились и усталость от недолгого, впрочем, путешествия в Сад, и странные впечатления этой длинной ночи, и более всего - переутомление от освоения новых знаний и усилий по изучению столь нелицеприятного порой содержимого моего ума, - меня сморило, и я ненадолго уснул.

Мне приснился сон, будто я снова маленький, а на дворе весна, и все празднуют ее приход - событие, о котором я давно позабыл. Утро, светит солнце, я сижу за деревянной партой в нашей школе и смотрю в окошко на своих одноклассников, разнаряженных по-весеннему ярко.

Они играют в догонялки и пляшут под звучащую отовсюду музыку и радостно смеются. Я в классе один, мне очень хочется присоединиться к веселью, но мне почему-то не встать и не выйти на улицу.

Вдруг в класс входит монах с темными глазами и мягкой доброй улыбкой, берет меня за руку и ведет в огромную сводчатую залу с большими высокими окнами, через которые льется солнечный свет, и великолепным гладким деревянным полом, натертым до блеска. Он слегка подталкивает меня к центру залы, где больше всего воздуха и света, и говорит: «Танцуй, танцуй все, что захочешь, придумай уже свой танец». И я вбегаю в сияющий солнечный свет, в самый центр огромного пустого собора и начинаю свой детский танец, начинаю кружиться, просто кружиться, раскинув в стороны руки, и смеюсь, смеюсь, смеюсь, запрокинув голову назад…

Шантидева легко коснулся моей руки; он уже был на ногах, наклонившись надо мной, его огромное сильное тело на фоне лунного света в монашеской одежде выглядело даже величественно.

- Нам пора, - кротко сказал он.

- Я это… как бы… подустал слегка, - отвечал я сквозь сон. - Вы идите, а я еще посижу.

- Нельзя, - ответил он мягко, - нельзя - нет времени.

- Да ведь еще вся ночь впереди.

- Кто знает? Кто знает?

- Ну еще две минутки.

- Ни к чему это.

- Мне надо.

- Нет, тебе не надо.

- Ну правда, еще самую малость.

- Вставай, мы отправляемся.

- Куда? Зачем?

- Твоя мать!

Я мгновенно проснулся.

- Моя мать?

- Да, твоя мать.

- Она что, здесь?

- Я этого не говорил.

- Тогда о чем вы? - спросил я, вскакивая на ноги против своей воли.

- Она ждет, ты ей нужен, она хочет, чтобы ты пришел. Ты пойдешь или будешь отдыхать?

- Пойду, конечно же пойду. - Я почувствовал новый прилив сил, усталости как не бывало, а надежда придала мне легкость и наполнила радостью.

- Так и знал, что ты пойдешь, - сказал монах и пошел вперед быстрыми широкими шагами; я без труда поспевал за ним. - Ты благословлен силой добродетели; ты чувствуешь радость, когда уверен, что делаешь добро, ты испытываешь великое воодушевление при мысли о том, что надо встать и помочь твоей матери.

Я и вправду чувствовал какую-то неведомую мне ранее свежесть и бодрость; не прошло и нескольких минут, как мы оказались у дорогой моему сердцу скамьи у подножия чинары - у парты в школе, в ее школе.

Здесь Шантидева развернулся так резко, что полы его монашеской одежды описали огромную дугу, и схватил меня за руки.

- Это будет здесь, и будет очень скоро, - весело заявил он.

Я с надеждой взглянул в его лицо и снова улыбнулся против воли, просто увидев сияние его улыбки.

- Что? Что будет-то?

- Вот на этой священной земле, - ответил Шантидева, указывая на маленькую зеленую лужайку, где мы так часто с ней возлежали, - которая скоро станет еще священнее, ты получишь наставления о двух последних из шести совершенств, ты узнаешь их в совершенстве от того, кто превосходит меня величием.

Я задумался на мгновение, шевеля губами, ведь, несмотря на эту длинную ночь в Саду, он научил меня только трем из шести совершенств.

Шесть минус три равно три. Значит, осталось три совершенства, а не два.

Он показал мне даяние, добродетельную жизнь и управление гневом - только три.

- А как насчет четвертого совершенства? Кто научит меня четвертому? - закричал я в страхе, что так и не узнаю его.

- Четвертое совершенство есть радость: радость пребывания в добродетели; радость от добрых дел; благое чувство от того, что ты добр; то воодушевление, что поднимает тебя, усталого и разбитого, к новым благим свершениям. Это такая добродетель, сладость которой никогда не забудешь, попробовав хоть раз. Просто вспоминай свою мать, потому что она ждет и в каждый миг, который она проводит без тебя, в каждый миг ее пребывания в страдании и растерянности, где бы она ни находилась, - в тот самый миг ты уже должен быть на ногах, должен изо всех сил стремиться к высшим достижениям духа, чтобы иметь возможность добраться до нее и принести ей эти высшие дары.

- Это радостный путь в город восторга, это радостная задача - привести ее с собой. У тебя нет вообще никаких причин удручаться, вообще никаких причин сомневаться, вообще никаких причин колебаться и вообще никаких причин повернуть назад. Ведь позади только смерть, позади - навсегда оставленная тобой жизнь, сулящая только боль в настоящем и боль в будущем, жизнь, состоящая из накопления вещей и человеческих отношений, которые нельзя удержать, которые можно только снова потерять. Ты на верном пути, ты нашел свой правильный путь - так радуйся же, без оглядки мчись вперед, ищи и найди ее, танцуй - танцуй, кружись в том танце, какого только ни пожелает твое сердце. - И он снова раскатисто расхохотался своим звучным глубоким

Данный текст является ознакомительным фрагментом.