Глава Четвертая

Я решил заняться спортом, потому что подумал, что спорт может вывести меня из депрессии. Я ходил по городу и присматривался к тренажерным залам. Заходил и в «Бэллис». Там было дешево, но погано, и я чувствовал себя несчастным человеком. Мне вспомнилась одна из психотерапевтических книг, которую я видел в магазине. В ней я вычитал, что если хочешь преуспеть, то ты должен окружить себя успешными людьми. Вот я и решил одним выстрелом убить двух зайцев. В отеле «Лоуи» на Оушн-авеню был тренажерный зал премиум-класса. Я проходил мимо него много раз, но однажды зашел внутрь и осмотрелся. Это было что-то невероятное. Необыкновенно дружелюбный администратор показал мне все, что у них есть. Все тренажеры были новенькими, сталь сверкала. Хотя посетителей было немного, все они производили впечатление богатых, успешных людей, находящихся в превосходной физической форме.

Администратор повел меня в раздевалку, — она сияла чистотой, и даже запах там был приятный. Он обратил мое внимание на сауну и парилку. Потом мы вышли на улицу, где мне показали бассейн с видом на Тихий океан. Я оторопел. Я никогда не думал, что спортзал может быть так прекрасен. Он напоминал спа или какой-то курорт.

Когда мы вернулись обратно, мой новый знакомый предложил мне абонемент.

— Ты шутишь, друг? Конечно, беру!

И запнулся. Я не спросил, сколько это стоит.

— Двести долларов сейчас и потом сто семьдесят пять долларов в месяц, — сказал он.

Мое сердце оборвалось. Я чувствовал себя разбитым и смущенным. В «Бэллисе» просили тридцать долларов в месяц. Я подумал, что здесь попросят пятьдесят. Я уже готовился набрать воздух в легкие и брякнуть какую-то нелепость вроде: «Хорошо, я еще вернусь, — сначала надо посмотреть и другие места».

Но администратор выглядел так спокойно и дружелюбно, что мне подумалось: «Чем черт не шутит?» И рассказал ему все как есть.

— Сожалею, друг, но мне не по карману.

— Да вы не беспокойтесь, — ответил он. — Вступительный взнос необязателен.

Я рассмеялся.

— Нет, вы меня неправильно поняли. Я не смогу оплатить абонемент. Совсем. Я сейчас безработный.

— Тебе нужна работа?

— Что?

— Тебе нужна работа?

— Где?

— Здесь. Хочешь здесь работать? Я могу устроить. Правда, у нас мало платят. Всего-то шесть долларов в час, но зато у тебя будет бесплатное членство. А если продашь посетителю абонемент, то получишь двести долларов комиссионных.

Мне было двадцать шесть, и вот что я получал в итоге — мне предлагали почасовую оплату, которая равнялась моей зарплате посудомойщика, которую я получал в двенадцать лет. Но это не имело значения, потому что ответ этого человека говорил о многом. Во-первых, парень он был отличный, потому что дарил мне свои двести долларов комиссии и принимал меня без вступительного взноса. А во-вторых, помимо бонусов в виде комиссионных, я мог неплохо заработать, потому что знал: да, мне недостает знаний, но у меня купили бы даже обогреватели, если бы я вздумал продавать их грешникам в аду.

Я ухватился за эту работу и принялся вкалывать как сумасшедший. Помимо прочего, я занимался в зале, ходил в сауну и парился. Я назначил себе цену в миллион долларов. Прошло совсем немного времени, и я стал тренером. Я торговал абонементами, получал комиссионные, а моя начальная ставка тренера равнялась пятидесяти долларам в час. Я был чертовски богат! Тогда мне так казалось. Время от времени я звонил Анне, с которой раньше встречался, но она не брала трубку. Я не видел ее с тех самых пор, как она вызволила меня из техасской тюрьмы. Но теперь со мной произошли большие перемены, — у меня были деньги. Мы встретились с Анной. Мне нравилось водить ее в рестораны и потакать ее капризам. Вскоре я отложил достаточно денег, чтобы снимать квартиру в Малибу, мы туда переехали и стали жить вместе. Это была самая дешевая квартира в городе, но к ней прилагался ключ от калитки, которая вела на престижный частный пляж. И я платил за все.

* * *

Итак, теперь я поселился в Малибу, зарабатывал кучу денег и жил с этой сумасшедшей красавицей из Исландии. И думал, что мне уже и желать больше нечего. Но однажды вечером, когда я работал допоздна за стойкой спортзала, вошел этот парень. Он был очень грязный, весь пропах сигаретами. Он протянул мне ключи с просьбой спрятать их под стойкой. Мое внимание привлек парковочный ключ на связке. Мне это понравилось. «Как смело», — подумал я. Взглянув на ключ, я понял, что это «Джип Рэнглер». «Как смело, — снова восхитился я, — зачем парковать этот джип?» Мне нравилось, что этот прокуренный чумазый бедняга припарковал здесь свою машину и тренируется у нас.

Позже, когда мы уже закрывались, он проходил мимо стойки. Но вдруг остановился, и мы разговорились. Он спросил меня, откуда я родом, и я сказал: «Из Огайо».

Он расхохотался, но я тут же нашелся: «Да провались ты на этом месте! Уроженцы Огайо — самые лучшие».

Он расхохотался еще пуще и сказал: «Знаю, знаю, я сам из Колумбуса»[49].

Затем я, смеясь, проводил его до двери. Мы вышли вместе, и я закрыл спортзал.

Когда он пришел в другой раз, мы поговорили за жизнь, обсудили Калифорнию, Огайо, наших друзей, которые остались там. Уходя, он сказал: «У меня к тебе личный вопрос. Можно?»

— Разумеется, спрашивай.

Он сказал: «Похоже, у тебя есть голова на плечах. Зачем ты сушишь полотенца в твоем возрасте?»

Вопрос меня озадачил, и он это заметил.

— Я только что откупился от тюрьмы, приятель. Об этом не пишут в резюме. Другой работы я не смог бы найти.

И тут он сказал одну вещь, которую я никогда не забуду.

— Дай листок бумаги.

И нацарапал имя и телефон.

— Это номер моего помощника Тодда. Позвони ему. Я помогу тебе найти работу.

Что такое? О чем это он? Его помощник? Помощники есть у богатых людей. Не оставалось никаких сомнений, что этот парень тоже при деньгах.

Это дерьмо, вот что это такое. Он провонял сигаретами, не чистит ногти и ездит на гребаном джипе.

Но на следующий день, терзаемый любопытством, я набрал этот номер. Тодд ответил после первого гудка.

— Здорово, парень. Да, Сэм сказал мне, что ты позвонишь. Приедешь к нам в офис?

— Не проблема, — о тветил я, а сам подумал: «Какой офис?» Я нервничал, поэтому взял с собой Анну, и мы вместе поехали по указанному адресу. Эббот-Кинни в районе Венис — прелюбопытнейшая игрушечная улочка, окруженная со всех сторон криминальными районами, кишащими преступниками и наркоторговцами.

Мы вошли в офис, и я обомлел. Все были абсолютно спокойны. Все были хорошо одеты и хладнокровно смотрели мне в лицо. Я никогда не был в обществе таких людей — модных, энергичных, успешных. Сэма не было, и меня встретил Тодд. Я только спросил: «Не понимаю, что здесь творится. Чем занимается Сэм?»

Тодд объяснил мне, что Сэм Бейер — режиссер.

— Режиссер? — рассмеялся я. — Да какой он режиссер? Если он — режиссер, то почему же он такой грязный, когда приходит в спортзал?

Тодд зашелся от смеха.

— Он всегда грязный, потому что он еще и оператор, катается по земле, снимает и снимает, расходует пленку рулонами, пока не получится идеальный кадр.

Я понятия не имел, о чем это он. Но Тодд шагнул к столу и протянул мне список актеров, которых предстояло обзвонить завтра. Так состоялось мое посвящение в киношники.

— И кстати, если хочешь — захвати девушку. Сэм сказал, что и для нее найдется работа.

На следующий день мы приехали на место. Это было какое-то поле боя: сотни людей, трейлеры, автобусы, фургоны, шаттлы… И там был Сэм, — он стоял на склоне холма, орал как резаный и всеми командовал.

— Что снимаем? — спросил я одного парня из массовки.

— Рекламу диетической колы.

Я был восхищен. Но прежде чем я обдумал увиденное, Сэм заметил меня и подозвал к себе: «Эй, Клео (так в Огайо произносят мое имя), топай сюда!»

Он много курил, постоянно пил кофе и был весь на нервах. Сэм распахнул свои медвежьи объятия, мы поприветствовали друг друга, и он спросил: «Что слышно, друг?»

— Это моя подруга Анна, — ответил я.

Не теряя ни минуты, он подозвал одного из визажистов.

— Веди ее в гримерку! Попробуем ее в кадре!

Анна была ошарашена. Я тоже. Сэм сказал, что я должен захватить стул и позже мы еще поговорим. На протяжении трех часов утренних съемок, у черта на куличках, где-то в долине Антилоп, Сэм драл глотку: «Ведите девочку малыша! Ведите девочку малыша! Попробуем ее в кадре!»

Это был цирк. Я не шучу. Гребаный цирк. Были и клоуны, и животные, бегали люди, пыль стояла столбом. Сэм катался по земле с камерой, и тут я понял, что имел в виду Тодд. Он снимал со всех мыслимых и немыслимых ракурсов, вопил и орал. Это было чертовски здорово!

Потом появилась Анна в старинном платье, она поднялась на пригорок, а Сэм катался по земле, взбирался на лестницу, садился в кресло и снимал ее со всех ракурсов. Думаю, он был чертовски великодушен; я понял, что он жалел нас. Он хотел, чтобы мы почувствовали себя особенными.

Действительно, через шесть недель, когда я вышел на мою третью работу вместе с Сэмом, мы чувствовали себя особенными. Кто-то из продюсеров сказал мне, что, если бы не Анна, не было бы этого рекламного ролика, который вскоре должен был выйти в эфир. Только после первого проката нам выдали гонорар — около семидесяти пяти тысяч долларов. Эту рекламу крутили без конца.

* * *

Работа с Сэмом была из разряда фантастики. Это был ураган, а не человек. Он потряс мое воображение. Из всех мастеров своего дела он был первым, с кем я мог общаться на равных, он любил меня, и это очень важно. Мне платили огромные деньги — двести пятьдесят долларов за день съемок плюс суточные. Сэм снимал замечательные музыкальные клипы, он сделал революцию в музыке своим первым клипом для маленькой и тогда никому не известной группы Nirvana[50]. Также он снимал рекламные ролики — много рекламных роликов — для международных брендов. Он даже снял меня в рекламе Nike, но их юристы вооружились против меня законом Тафта — Хартли[51], и я вступил в Гильдию киноактеров. Есть у меня такая карточка.

Я знал всех — Rolling Stones[52], Smashing Pumpkins[53], Metallica[54]. В буквальном смысле это была мечта, которая стала явью. Не знаю, как называлась моя должность. Наверное, помощник. Но точно не помреж — это была самая настоящая работа. Я встречался с людьми, выполнял поручения, вез Сэма на съемки и обратно домой.

Все это время в наших с Анной отношениях происходили забавные вещи. Когда я зарабатывал шесть долларов в час и еле-еле сводил концы с концами, с трудом оплачивал счета, нашу с ней любовь было не разорвать. Но теперь я зарабатывал приличные деньги и охамел. Я всегда знал, что мы с ней разного поля ягоды. Она была стройной блондинкой ростом метр восемьдесят три, голубоглазая фотомодель из Исландии, а я — парень из Огайо ростом метр семьдесят четыре. Я был никем. Гус наверняка спросил бы меня: «Как тебя угораздило вляпаться в такое дерьмо? Как получилось, что вы встречаетесь?» Перевожу: «Что она делает рядом с тобой?»

Я всегда боялся, что она меня бросит. Почему бы и нет? Она никогда не подавала виду, что хочет расстаться, но страх был сильнее меня. И чем больше я любил ее, тем сильнее был мой страх, — и это было самое лучшее в наших отношениях. Я постоянно изводил ее мелочными придирками. Иногда я был такой врединой, что говорил: «Ты просто мечтаешь со мной разойтись, да и я больше не хочу жить с тобой». Я просто хотел узнать, что она скажет в ответ.

Но она не верила ни единому моему слову. Я сам не верил, что мог говорить такое. Непрошеные слова срывались с моего языка, но про себя я думал совершенно другое. Я хотел сказать: «Я так боюсь, что мы расстанемся», — а получалось: «Ты — несчастная идиотка. Ты должна уйти. Я сыт по горло нашими отношениями».

Я ничего не мог с собой поделать, мы ругались все чаще и чаще. Потом все заканчивалось примирением в постели, но через неделю все повторялось опять. Наверное, когда она начинала плакать, я чувствовал себя в безопасности. Мне казалось, что она переживает из-за меня и не хочет уходить. Я влюблялся в нее все сильнее и сильнее. Но чем сильнее я влюблялся, тем больше становился мой страх. И тем яростнее мы дрались.

А потом я с остервенением запил. Я стал презирать свою работу, о чем до сих пор сожалею. Сэм был чертовски благородным человеком — приглашал меня в «Хама Суши» и «Нобу», но я скулил, ныл и жаловался на всякую ерунду. Я часто опаздывал на работу, а иногда не выходил совсем, так как болел после вчерашнего. Вскоре меня уволили.

* * *

Анна принесла домой хорошую новость. Она получила ангажемент на клип Майкла Джексона. По-моему, это был ремикс «Blood on the Dance Floor». Его крутили в Штатах, но у нас он не имел большого успеха. Зато в Европе все было по-другому. За границей этот клип поднялся на первую строчку чартов. Телевизионщики и радиожурналисты из родной страны Анны наперебой звонили ей и просили об интервью.

Я сказал ей, что надо собираться и ехать в Исландию, но Анна отказалась, так как с деньгами было туговато. После того как я потерял работу у Сэма, мои сбережения таяли на глазах. Я напомнил Анне все грустные истории из ее детства, которые она мне рассказывала: про то, как ее дразнили из-за сыпи на лице, из-за того, что она была неуклюжей и долговязой. Я настаивал на том, что она должна поехать домой и показать всем, каких успехов добилась.

— А кто будет оплачивать аренду? Кто будет платить по счетам?

— Не забивай голову этой ерундой. Ты должна ехать домой. Родители не видели тебя четыре года.

В итоге я ее уломал. Она загорелась идеей поездки. Ни с того ни с сего наши отношения наладились, — они стали лучше, чем были когда-либо прежде. Я думал, что, когда она уедет, я начну искать работу. А пока мы не работали — уже две недели. Зато все это время мы были вместе. Денег оставалось в обрез, поэтому я сам готовил еду и очень гордился этим. Это была простая, бедняцкая еда. Яйца да паста с томатным соусом. Но в каждое из этих блюд я вкладывал свою любовь и искренность.

Когда пришло время ехать в Исландию, Анна ужасно разнервничалась. Не скрою, я тоже переживал. Утром мы рано встали и стали собираться в аэропорт. Анна все время суетилась и не поднимала на меня глаз. Когда мы спускались с высот Линкольна, она разревелась.

— Голубушка, не плачь. Все в порядке. Ты вернешься через две недели. Все будет хорошо.

Анна немного успокоилась. Она еще не уехала, но уже скучала без меня. И мне было приятно смотреть, как она скучает. Ее слезы грели мне душу.

— Не думай о плохом. Я звонил Дину Карру. Он сказал, что я могу вернуться к нему на работу.

Она снова заплакала и крепко сжала мою руку. Мне было очень приятно, что она так плачет и так горюет. Нам было хорошо вместе, она меня любила. И этот страх, мой вечный ужасный страх исчез, потому что теперь я точно знал, что она любит меня.

— Я люблю тебя, — сказал я.

— И я тоже тебя люблю, — прошептала она, целуя мою руку и сжимая ее все крепче.

Когда мы приехали в аэропорт, плач сменился всхлипываниями. Я был счастлив, меня распирало от гордости. Я люблю мою девочку, а она любит меня. Я отправляю ее в Исландию, где она покажет всем этим дрянным людишкам, которые измывались над ней в детстве, какой успешной она стала. Я живо представлял себе эту картину: многочисленные телевизионщики и радиожурналисты столпились вокруг Анны и берут у нее интервью. Тогда я был очень сентиментальным…

Мы вышли из машины и расцеловались. Она сжала мою руку еще крепче.

— Я люблю тебя, — повторил я.

— И я тоже тебя люблю, — снова сказала она. А потом повернулась и пошла прочь.

Она больше не смотрела на меня, не сказала больше ни слова. Ей было слишком тяжело. Ее не будет две недели, и она уже начала скучать. И мне все это нравилось.

На обратном пути я чувствовал себя превосходно. Я ликовал. Я ощущал себя в безопасности. И еще я думал о нашем будущем, о том, что когда-нибудь у нас появятся дети. Но мои раздумья и мечты были недолгими. Дома я разогрел себе оставшуюся пасту и решил пораньше лечь спать, потому что на следующий день планировал искать работу, хотел начать наводить порядок в своих делах. Но когда я взобрался по лестнице и лег в постель, мной овладел приступ паники. Анна не оставила мне телефон своей мамы! Что за черт, она забыла оставить мне телефон своей матери. Что за черт. Я двадцать раз ей твердил: «Обязательно оставь мне исландский телефон мамы».

Ладно, спрошу завтра, когда она позвонит.

Завтра не наступило. Нет, завтра наступило, но она не сдержала своего обещания — она не позвонила. К середине дня я окончательно распсиховался. Может быть, самолет задержался. Возможно, у нее дома какие-то проблемы. Я заснул на полу рядом с телефоном и проснулся вечером, ежась от холода. Мое тело ломило после сна на жестком полу.

Какого черта? Наверное, телефон сломался. Да, что-то не так с телефоном. Я выдергивал телефонный провод и вставлял его обратно в розетку. Я звонил своим друзьям и просил их перезвонить. Я прибавлял и убавлял громкость звонка. Три или четыре раза я звонил в телефонную компанию и просил сделать проверочный звонок. Телефон мог сломаться. Но нет, меня заверили, что он исправен.

В телефонной компании я узнал номер справочной в Исландии. Я набрал номер, и мне ответила женщина с тяжелым исландским акцентом. Я сказал ей, что разыскиваю Анну Робертсдоттир, что она живет со своей матерью. Телефонистка сказала, что у них много женщин с фамилией Робертсдоттир, это очень распространенная исландская фамилия. У них все фамилии оканчиваются либо на — сон, либо на — доттир. Не как в Америке.

— Вы знаете фамилию матери? — спросила она.

— Не знаю.

— И как, по-вашему, я узнаю номер?

— Не знаю.

На один телефонный звонок мне выдавали три адреса, поэтому я постоянно звонил и узнавал новые телефоны женщин с фамилией Робертсдоттир. Тысячи телефонных номеров. Я звонил девять дней. Я ничего не ел. Засыпал на ходу с телефоном в руке. Плакал. Впадал в ярость. Метался взад и вперед, как тигр в клетке. На девятый день я случайно разыскал знакомых, которые знали знакомых отца Анны, и мне наконец дали ее номер. Я позвонил, ответил ее отец. Он продиктовал мне телефонный номер дома ее матери. Со второго раза она ответила. Не мать, а Анна!

Сначала я бросил трубку. Потом перезвонил и заорал:

— Что ты делаешь, мать твою?!

Она положила трубку. Я снова набрал номер. Она сняла трубку.

— Что ты делаешь, мать твою? Что стряслось?

Она снова бросила трубку. Я позвонил опять.

— Анна, подожди, пожалуйста. Не бросай трубку.

— Что?

— Что значит «что»?

— Что тебе от меня надо?

— Хочу узнать, как дела. Когда ты вернешься?

— Я не вернусь. Я тебя разлюбила. Пожалуйста, не звони больше.

И повесила трубку. Я звонил снова и снова, но тщетно. Иногда мне кто-то отвечал и бросал трубку. А потом я сдался.

В глазах завращались огненные колеса. Я поднял взгляд, и товарный поезд мучений, боли, страха, разлуки толкнул меня в лоб, проносясь надо мной. Я разлетелся на тысячи осколков. Я умирал. Я свернулся калачиком и умирал. Я растекся по полу зловонной лужей гнилой стоялой воды.

Даже не могу сказать, что плакал, — не знаю, как можно назвать эти звуки, которые я издавал. Это были отвратительные, первобытные звуки, которые рвались из моего горла. Вздохи, вскрики, стенания. Я всхлипывал всю ночь. Меня тошнило. Я набирал полные легкие воздуха, но тошнотворное ощущение не исчезало. Не знаю, сколько времени это длилось — наверное, несколько дней. Может быть, неделю. Я голодал. Во рту был кислый ядовитый привкус.

Когда я выполз на улицу за едой и сигаретами, соседи косились в мою сторону или отводили глаза. Наверняка они все слышали. Я ненавидел себя. Я хотел умереть, и, если мне не внушили бы в детстве, что меня ждут вечные муки в аду, наверняка я наложил бы на себя руки. Больше не буду никому доверять. Не буду никого любить. Жизнь кончена. Снова тьма победила мою душу, и я с радостью сдался ей. Я принял тьму как подарок. Двери распахнулись, и вот моя зависимость уже правит бал.

* * *

В спортзале у меня был напарник — старый индеец Аарон. Случилось так, что его соседом был импресарио группы Porno for Pyros. Его звали Роджер. Солировал Перри Фаррелл — фронтмен Jane's Addiction. Это была одна из моих любимых групп, пока они не распались.

Аарон и Роджер свели меня с Перри. Перри очень удивился, когда узнал, что у меня есть ключ от пляжа. Он увлекался серфингом и бывал у меня в гостях. Пока он был в океане, я ходил в сэндвичную «John's Garden» и брал овощные бургеры, потому что не умел кататься на доске и стеснялся. Потом мы сидели на берегу океана, ели бургеры, а Перри говорил, говорил и говорил без умолку. Я никогда не понимал, о чем он вещает. Разговор шел о птицах, о Земле и других странных вещах, которые ускользали от моего понимания. Но я не брал в голову — со мной разговаривал исполнитель песни «Mountain Song» — это был гимн того дня, когда я приехал покорять Лос-Анджелес.

Вскоре мне рассказали, что Перри опять собрал группу Jane's Addiction. Через две недели он закатил вечеринку перед первым большим шоу «Relapse Tour». Рано утром я приехал к Аарону, вместе с ним и Роджером мы постучались в дверь Перри.

«Здорово!» — сказал Перри и протянул мне колеса.

Что вы делаете, когда солист вашей любимой группы протягивает вам колеса у себя в доме? Вы глотаете. Верно, и я тоже проглотил. Через пять минут мне стало тревожно. Я начал метаться по дому в поисках Аарона.

— Мать твою! Перри дал мне таблетку. Что это было?

— Расслабься, — сказал Аарон. — Это экстази.

— Нет, нет и еще раз нет.

У меня была сильная паника, но я до конца не мог понять, что это: паника или кайф?

— Ну же, расслабься. Успокойся, — утешал меня Аарон. — Возьми еще одну.

Он протянул мне таблетку, и я ее проглотил. Опять.

— Подожди. Какую дрянь ты мне сейчас дал?

— Шведский кваалюд. Он успокаивает.

— Да что же это делается! — орал я. — Таблетки не глотают просто так. Меня колбасит. У меня паника. Мне нельзя психоделики. Меня колбасит!

Аарон взглянул на меня и улыбнулся.

— Тебя не колбасит. У тебя все хорошо. Глотни пивка.

Что я и сделал. Потом выкурил парочку сигарет. Перед началом концерта вся компания впала в лихорадочно-возбужденное состояние. Мы вскочили в один из лимузинов и погнали в центр Лос-Анджелеса — в Большой Олимпийский Аудиториум. К нашему приезду Перри уже пел на сцене, все остальные помахали ВИП-карточками перед охранниками и ввалили гурьбой на танцпол.

Все было как в тумане. Низкие звуки диджериду[55] и отрывистые гитарные аккорды заглушались истошными воплями ошалевших фанатов. Потом разорвалась светозвуковая граната, и толпа взбесилась. Меня накрыло. Мне показалось, что я лечу сначала вверх, а потом — вниз, как на американских горках. Я попытался напрячься и собраться с силами — и даже затаил дыхание, но было уже поздно. Наркотики и музыка вызвали такую эйфорию, какую я никогда в своей жизни не испытывал. Атомная бомба забвения. Крещение лошадиными, избыточными дозами искусственного дофамина и серотонина. Весь прежний страх перед психоделиками и, что важнее, страх перед неуправляемым психоделическим трансом развеялся в тот же момент, — я об этом и думать забыл. Я чувствовал себя всемогущим, неуязвимым, бессмертным. Это было не просто любование собой, оргия с рок-звездой и стриптизершами в лимузине. Нет, это было что-то другое. Это было экстатическое состояние абсолютного и неразрывного единения с Вселенной.

На следующий день я очнулся один в Малибу на Вествард-бич. Я не помнил, пришел ли я своими ногами или меня принесли? По спине струился пот, куда-то запропастились футболка и кроссовки. Я вытерся, а когда взглянул на руки, то заметил, что весь измазан тушью и губной помадой. Косметика растеклась по лицу.

«Черт побери, как мало экстази. Куплю пакетик».

Это была первая мысль, которая пришла мне в голову.

Я позвонил Аарону, и он рассказал мне, что мой вчерашний экстази был особенный. Он содержал героин и был изготовлен специально для Перри. Думаю, что я очень испугался, — неожиданно для себя я обнаружил, что впервые в своей жизни познакомился с героином. Но в то же время это открытие взволновало меня и распалило во мне желание попробовать это еще раз.

Через пару дней мне поступила первая партия в сто колес, и я начал торговать. С марихуаной мне были открыты все дороги в мир богатых и знаменитых, но с экстази я и сам стал знаменитостью. Меня звали на все вечеринки, я перезнакомился со всеми второразрядными и третьеразрядными актерами, причем эти знакомства казались просто невероятными. Я завел себе телефонную книжку, куда записывал номера фотомоделей и официанток.

Мои новые поставщики не имели ничего общего с хиппарями из округа Гумбольдта и округа Марин, с этими лоботрясами с дредами, которые уже давным-давно умерли. Эти были профессионалами. Вскоре объем партий возрос от ста до тысячи доз. Мы их называли «лодками». Процесс купли-продажи был обставлен по-другому. Я приезжал в дом в пригороде Лос-Анджелеса, где жил высший средний класс. Мы курили кальян, я отдавал наличные и забирал спортивную сумку. Потом я принимал телефонные звонки и получал наводки. Итоговая наводка была такой: «Едешь по такому-то адресу и ждешь».

Что я и делал.

Словно из ниоткуда вырастали фигуры парней в темно-серых шерстяных шляпах и куртках, они обступали машину. Да, это были настоящие профессионалы — бизнес и ничего личного. К моему счастью, надо сказать. Дилетанты взяли бы восемь штук кэшем, которые я очень наивно протягивал им из окна, а потом сбежали бы или просто пришили меня на месте. И никто бы ничего не узнал, и никто не стал бы меня искать. Но они забирали кэш и возвращались обратно с тысячей таблеток, потому что знали, что я привезу еще больше.

«Бумажки по двадцать долларов больше не берем».

Я нервно посмеивался, что было очень глупо с моей стороны. Я вел себя как последний идиот и запросто мог схлопотать пулю в лоб. Я знал, что должен бояться, но риск манил.

Я покупал таблетки по восемь долларов и толкал их на рейвах по двадцать-тридцать долларов. У меня были знакомые барыги, которые работали на меня, друзья, которым вечно не хватало денег, — так что тысяча таблеток разлеталась как горячие пирожки. Иногда на это уходила всего пара часов. Мы могли со знанием дела рассказать покупателям, как действуют таблетки, потому что когда я получал партию, то первым делом разламывал таблетку. Одну ее половину я глотал, а другую измельчал в порошок и нюхал.

Я подружился с девчонками, которые были моими постоянными клиентками на рейвах, и однажды одна из них сказала, что ее мама хочет купить себе немного экстази. Сделка состоялась, а я начал встречаться с Дженнифер. Отношения развивались стремительно, как это обычно бывает, если они подогреваются наркотиками. Встревоженные родители боялись, что наш образ жизни небезопасен, и предложили нам переехать к ним, что мы и сделали. Наверное, такое бывает только в Малибу…

Зависимость усиливалась. Я принимал большие дозы экстази, не ел и не спал днями. Потом во мне что-то сломалось. Однажды я проснулся и подумал:

«Господи, я чувствую себя дерьмово. Что я делаю? Я — барыга. Я продаю экстази на рейвах. Отвратительно». Я хотел исправиться, найти честную работу… Я думал об этом неделю или две, но деньги, азартная торговля и экстази делали свое дело.

Я торговал MDMA, но со временем многие знакомые переключились на более серьезные вещества — бутират и медицинский анестетик кетамин. Мне и моим друзьям посоветовали ехать на юг — в Тихуану[56], где можно легально купить все что хочешь. Ксанакс, валиум и так далее и тому подобное. Мы вели себя как дети в кондитерской. Закупали колеса пачками, запихивали их в тугие леггинсы или гольфы под джинсами и везли контрабандой через границу. Это было до теракта одиннадцатого сентября две тысячи первого года, и с американским паспортом не досматривали. Вернувшись домой, мы толкали колеса с наценкой в восемьсот процентов.

Контрабанда кетамина предполагала другую схему. Кетамин поставлялся в пузырьках с жидкостью из ветеринарных магазинов. Мы покупали пузырьки, отвинчивали крышки и переливали прозрачную жидкость в пластиковые бутылки. Просто, как все гениальное.

Не считая одной осечки.

Я возвращался в США на автобусе, и меня тормознули на американской границе. Таможенник снял меня с автобуса и ткнул пальцем в бутылку.

— Что это?

— Ничего, — сказал я.

А это был чистый бутират.

— Глотни, — сказал он.

— Сейчас.

Я открыл крышку и глотнул. Хватило бы и одного маленького глоточка. Бутират накрыл меня сразу, но я не потерял самообладания, и агент разрешил вернуться в автобус. Я еле-еле влез. Плюхнулся на сидение и обосрался. В прямом и в переносном смысле. Наделал в штаны. Зато меня не поймали.

Вскоре вместе с Дженнифер мы снова поехали в Мехико. Там нас ждала крупная оптовая партия кетамина. Я вытащил большую котлету наличных, забашлял хозяину половину, а оставшиеся деньги положил в карман. Я уже имел с ним дело, и обыкновенно мы выносили товар с заднего крыльца, чтобы избежать любопытных глаз. Этот торгаш сказал:

«А что вы так быстро уходите? Может, подниметесь по лестнице? Мои ребята вам помогут».

«Чудесно, — подумал я. — О ни помогут нам открыть все эти пузырьки и перелить в пластиковые бутылки».

Итак, я, Дженнифер и пятеро его ребят поднялись наверх и начали откупоривать пузырьки. Сначала ребята помогали нам, но потом двое парней свернули работу и странно засуетились, как будто что-то замышляли. Я понял, что они собираются нас пришить. Дело было в Тихуане в 1999 году, эти парни задумали нас прикончить, а трупы сбросить в сточную канаву, — никто бы ничего не узнал.

Меня охватило чувство, которого я никогда не испытывал прежде. Меня буквально жгло огнем. Пульсировали виски. Мой страх перерос в ярость, — я медленно запустил руку под рубашку, как будто там у меня был спрятан пистолет. Я взглянул каждому из этих пятерых в лицо. Думаю, в моих глазах они читали свою смерть. Они смотрели на меня не отрываясь. Я тоже не сводил с них глаз. Я не смел моргнуть или отвести взгляд в сторону. Секунды казались вечностью, я чувствовал, как пот струится по моей спине, но не шелохнулся. Слов не требовалось. Но они поняли, что если кто-то сделает хотя бы шаг в мою сторону — распрощается с жизнью.

В общем, они перебздели и попятились назад. А я сгреб весь кетамин и пластиковые бутылки в спортивную сумку. Много жидкости пролилось, но я не обращал на это внимания. Не вытаскивая руку из-под рубашки и не сводя глаз с ребят, я вместе с Дженнифер вышел из комнаты. И мы бросились бежать.

А ведь нас могли запросто убить. К сожалению, такие случаи стали для меня обыденностью.

* * *

В 1999 году рейвы устраивались каждую неделю. Дни проходили в наркотическом и сексуальном угаре. В пятницу вечером мы принимали экстази и танцевали до воскресного утра, потом принимали ксанакс и дрыхли до вечера понедельника. Мы вставали поесть и снова ложились в постель. Всю неделю я был относительно трезвым, но потом все повторялось снова.

Я чувствовал себя неуязвимым. Я проезжал мимо полицейских с партией наркотиков, и меня пропускали без обысков. Я был осужденным преступником, и если бы они нашли у меня наркотики, то сегодня я сидел бы в тюрьме.

Прошел год, и тучи на горизонте начали сгущаться. В октябре мы выехали на открытие фестиваля Коачелла. К этому времени я принимал экстази в среду, иногда даже во вторник и не спал до воскресенья, а потом дрых два дня кряду.

Я смутно вспоминаю, как вместе с Давидом мы приехали к смешной и разбитной девице. Вместе с Эдем мы часто гуляли на вечеринках. Нам открыла маленькая девочка и взглянула на нас огромными голубыми глазами. Я никогда в жизни не видел таких глаз — они проникали в самую глубину моей души. И было совершенно ясно, что в этом есть какое-то предзнаменование.

— Кто ты? — спросила она.

— Я — Халил.

Дверь захлопнулась перед моим носом. Потом вышла Эдем. Она извинилась, и мы вошли. Пока она вертелась перед зеркалом, мы ждали ее в гостиной. А эта маленькая девочка все смотрела на меня своими огромными глазищами — невинными, но всезнающими. Я сидел и поеживался под ее взглядом.

В дверях я толкнул Давида в бок и сказал: «Однажды я женюсь на этой девочке».

Он только рассмеялся.

* * *

Я поднял бы на смех любого, кто сказал бы, что я — наркоман, что мне пора сбавить обороты, пора отдохнуть. Я сказал бы, что он просто завидует моему гламурному образу жизни. Но в маленьком и потаенном уголке своей души я знал, что я не кто иной, как двадцативосьмилетний барыга и торчок. Что моя жизнь складывается совсем не так, как я планировал, уезжая из Толидо. Но я обманывал себя, — я усмирил свою депрессию и панику и познакомился с тремя очень талантливыми музыкантами, которые брали меня в группу солистом.

Музыка играла очень важную роль в моей жизни, она и сейчас помогает мне выжить. Когда я играл с этими ребятами, мне казалось, что я приехал в Калифорнию именно за этим. Это было мое призвание. А наркотики и вечеринки прилагались в качестве довеска.

Парочка моих новых знакомых сидела на героине — настоящем героине, а не на смеси героина и экстази. Поначалу я его избегал. Я воображал, что мне обеспечен гламурный кайф экстази, доступный только фотомоделям и рок-звездам. А эти мои знакомые парни вдыхали пары героина на фольге и нюхали его с донышка пивных банок. Запах был отвратительный. Но как бы ни отталкивал меня героин, я был уверен, что обязательно попробую его — это лишь вопрос времени.

Как-то мы тусовались на вечеринке у моего друга Тодда — в его доме, в одном из каньонов возле Малибу. Он закатывал эпические вечеринки, которые напоминали мини-рейвы, и брал десять долларов за вход. На этот раз собралось более двухсот человек. Музыка давила на барабанные перепонки, все были под экстази, и все любили меня, потому что я был их барыгой. Я мог исполнить любые их прихоти, но всегда высмеивал тех, кто спрашивал героин.

— Эй, подгони нам немного хмурого.

— Когда мы попробуем герыч?

Цена на него шокировала, да и сами мысли о героине вызывали замешательство. Я пробрался в комнату Тодда. Там была своя вечеринка, где тусили самые отмороженные. Я был в своем репертуаре, моя дурь была лучшей марки, я обнимал всех девушек и всех своих друзей. Тут появилась группа парней, которые хотели вписаться в вечеринку, но у них не было денег. Это были друзья ребят, с которыми я исполнял музыку, поэтому я их провел на вечеринку, а они провели меня в комнату Тодда.

— У тебя есть колеса?

— Да, но они идут по двадцать долларов за штуку. А у вас, очевидно, нет денег.

— Ладно. Будем меняться?

— Буду ли я меняться? На что?

— Хочешь героин?

В комнате стало тихо.

— Хочешь или нет? — переспросил этот парень.

— Да, — сказал я. — Хочу.

— Дай мне пару колес.

— Сначала покажи героин, — сказал я.

Он достал миниатюрный желтый шарик и разорвал его зубами, обнажив черную, склизкую массу. Потом взял пустую пивную банку, отрезал донышко, перевернул и положил героин в эту сковородочку и щелкнул зажигалкой. От жара пламени героин растопился. Затем этот парень попросил ручку, отвинтил заднюю крышку, вытащил стержень и обрезал кончик. Так получилась соломинка. Он протянул ее мне.

Я уставился на него.

— Что это?

— Держи.

— Что мне с этим делать? Выпить?

— Чувак, здесь тебе не гребаное «Криминальное чтиво»[57]. Это сделка. Это героин. Возьмешь? Присутствующие рассмеялись. Мне вспомнилось, как мои земляки потирали руки, злорадствуя, что я не еду в Калифорнию. В очередной раз я попадался в ловушку амбиций и своего эго.

— Да, да, — сказал я. — Разумеется.

— Смотри, — сказал он, вставил в нос соломинку и втянул капельку жидкости. — Вот как это делается. И протянул мне ручку.

Я взял ручку и втянул остальное. Тут же по моему телу растеклась теплая немота. Я буквально сполз вниз по стене. Приятное, легкое, умиротворяющее чувство. Я сидел, откинувшись на стену, и коктейль экстази, кетамина и героина исполнял музыкальную симфонию в моей голове.

Мне не нравились эти ребята, что предложили мне героин, но, как вы уже догадываетесь, я взял у них номер телефона. Мне хотелось еще. Мне понравилось это чувство. Но еще больше мне понравилась реакция людей, обалдевших от увиденного.

Вместе с тем я ненавидел героин. Эта вонь вызывала рвотные позывы, я весь чесался. Я расчесывал ноги, руки и нос до ссадин. Когда Дженнифер спросила, почему я на героине, я рассмеялся и сказал: «Потому что я музыкант!»

Скажу, что героин вернул мне то, в чем я всегда нуждался. Он вернул мне детство. Мой мозг иссыхал от экстази, ЛСД, кетамина, бутирата, грибов и всего остального. Ясно, что удовольствие, насильственно извлекаемое мной из области среднего мозга, мой роман с запрещенными химическими веществами — все это не могло длиться вечно. Героин был другой. Один вдох — и я ощущал мир и покой, исчезали депрессия, тревога, голод, боль… Не было ничего. Я ни от кого не зависел, я был в безопасности, я был спокоен и бесстрашен. Тепло разливалось в груди. Я сочинял песни и стихи, почти все время витал в облаках, пребывал в полусонном состоянии, грезил наяву.

Из-за нового романа с героином у меня не оставалось времени на ежедневную торговлю веществами, но я все-таки обстряпал пару делишек. Эта была большая оптовая партия кетамина, которую я продал известному организатору голливудских рейвов. На деньги, которые сами плыли в мои руки, я прикупил солнечные очки John Paul Gaultier, кольца Chrome Hearts и разгуливал по улице как кинозвезда со свитой из трех охранников.

Поздним вечером я был на концерте в «Малибу Инн», паря высоко, как бумажный змей, под героином и экстази. Я вышел на улицу покурить и увидел там этого актера. Назовем его Джеймс. Он сидел за столом со стайкой девочек. Со мной тоже были девочки, и он жестом подозвал меня к себе.

— Здорово, садись.

Я плюхнулся за стол, испытывая эйфорию от коктейля химических веществ.

— Хочешь дунуть?

Я понятия не имел, что он хочет сказать, но не подал виду.

— Да, конечно.

Он протянул мне стеклянную трубочку. Я вдохнул. Мой приход был молниеносным и совершенно ошеломительным. Мне казалось, что я сейчас умру от разрыва сердца, но я не видел в этом ничего плохого. В ушах зазвенело. Я схватился за ручки кресла, боясь, что катапультируюсь в космос. Какое-то оргиастическое состояние. Мое тело еще не было знакомо с такими сильными веществами, и не было никакого сомнения в том, что я совершил ошибку, попробовав их. Смертельную ошибку. Я чувствовал себя грабителем банка, который вынес тапки вахтера, но это было офигительно.

— Боже мой, — пробормотал я.

Это был крэк. Впрочем, никто в Малибу не называл его крэком — это сленг наркоманов из гетто. Здесь его называли «свободное основание» или просто «основание». Этот вид кокаина можно курить, он стал известен в семидесятые годы. Кокаин обрабатывался эфиром. Но мы курили кокаин, обработанный водой и пищевой содой, также известный как крэк-кокаин. И чтобы не парить себе мозги, мы всегда называли его «свободное основание».

Джеймс улыбнулся и пригласил меня на вечеринку к своему другу. Там мы курили крэк до рассвета. Потом я вернулся в дом Дженнифер. Я сам не верил в то, что натворил. Я чуть не залился слезами, когда разбудил ее и сообщил: «Я курил гребаный крэк всю ночь напролет. Это мерзость».

Я сказал ей, что это все равно что сосать член дьявола.

— Я чувствую зло. Никогда, никогда больше не попробую это дерьмо.

Меня хватило на два дня.

Я позвонил Джеймсу. Поехал к нему домой с героином, которого хватило бы, чтобы прикончить целый взвод. У него нашлось тридцать доз по грамму уже готового крэка. Мы курили три дня подряд. Я был неуязвимым. Я был всемогущим. Я не умел играть в баскетбол, но был уверен на все сто, что если выступлю в «Лос-Анджелес Лейкерс», то завоюю все призы, хотя во мне росту было сто семьдесят четыре сантиметра. Когда это наконец-то закончилось, на меня опять навалилась тоска, я снова почувствовал себя отвратительно и мерзко. Это был ужасный панический приступ. Хуже, чем похороны любимой девушки. Но я обнаружил, что, если выкурить большую дозу героина, мои чувства заснут, и сам я тоже провалюсь в сон.

Окружающие понимали, по какой дорожке я иду, но «дорожки» кокаина были сильнее. Я курил героин каждые три часа три месяца подряд, и теперь я сидел на крэке. Друзья пытались открыть мне глаза, но я только отшучивался, смеялся над ними, заявляя, что они — слабаки и что «тяжелые» наркотики им не по зубам.

Вместе с Дженнифер мы снимали дом в каньоне Декер. Однажды утром я вылез из постели, открыл шкафчик с наркотиками, как я это всегда делал по утрам, достал соломинку, расстелил фольгу, положил кусочки мази (героин), подогрел их и начал вдыхать пары. У нас часто ночевали гости. У Дженнифер была сестренка Эми. Она спала на кушетке, но вдруг открыла глаза и несколько минут смотрела на меня.

— Что ты делаешь? — спросила она.

Я курил мазь и не реагировал.

— Ты о чем?

— У тебя не нашлось другого времени?

— Что? Ты о чем?

— Воскресное утро, половина девятого, — ответила Эми. — Зачем ты это делаешь?

— Что такого? Мне надо немного подлечиться.

— Почему не бросишь?

— Потому что не хочу.

Потом Эми сказала:

— Ради меня бросишь?

— Я могу бросить в любое время, когда захочу.

— Что, прямо в любое?

— Ну, конечно же, Эми. Я могу бросить в любое время, когда только захочу.

— Чудесно, — сказала она. — Бросай сейчас же.

Она бросила мне перчатку, и я ее поднял.

Я убрал фольгу и соломинку в шкафчик.

— Без проблем.

Скептическое выражение не сходило с ее лица.

— Итак, ты бросаешь сейчас? Я правильно тебя поняла?

— Да, абсолютно.

Я смотрел «На игле»[58]. Я выиграю это пари.

— Чудесно, — повторила она. — И что мы будем теперь делать?

— Забронируем номер в гостинице. Мы поедем в Тихуану, запасемся ксанаксом и валиумом. И возьмем грамм героина — так, на всякий случай. Надо подлечиться.

Я выкинул все. Все эти мерзкие трубочки, соломинки, зажигалки. Мы поехали в Санта-Монику, там я купил грамм героина и передал Дженнифер. Она кинула его в бардачок, и мы покатили на юг. В Тихуану.

Поток машин не ослабевал, и через три часа тяжелой дороги я почувствовал недомогание. Это была поганая, жуткая тошнота, незнакомая мне прежде. Не знаю, что это было. Я подумал, что это грипп.

«Знаете что? — сказал я. — Давайте остановимся и снимем гостиницу. Завтра мы поедем в Тихуану и возьмем таблетки».

Мы поселились в гостинице неподалеку от границы, и я проспал до десяти часов вечера. Проснувшись, я взорвался фонтаном рвоты и поноса. Я не успел вскочить с постели. Я бился в судорогах. Дженнифер и Эми налили мне колы, и она тут же пошла обратно, то ли через задний проход, то ли через рот. Это продолжалось всю ночь. Я был покрыт дерьмом и блевотиной с головы до ног и всю ночь кричал не переставая. Дженнифер вместе с сестрой лежали на другой стороне кровати, зажимая ладонями уши. Эти звуки напоминали изгнание бесов. Эми захлебывалась рыданиями.

Я был уверен, что умру. Я не понимал, что со мной творится, я не знал, что это ломка. Я думал, что со мной случилось что-то серьезное, что я подхватил смертельно опасную болезнь.

На следующее утро комната напоминала поле боя. Стоял несносный запах. Мы собрали свои вещички и смылись. Пересекли улицу и зарегистрировались в другом отеле. В короткую минуту просветления я вспомнил, что видел ломку раньше. Однажды я покупал героин у одного торчка, его звали Крис. Мы встретились с ним в «Макдональдсе». Он привел своего дружка — очаровательного малыша Хантера. Я должен был везти их к барыге, чтобы они купили мне грамм.

Вдруг Хантера затрясло. Он позеленел.

Он сказал: «Притормози».

Потом выскочил из машины, подбежал к урне и его стошнило.

«Что с ним?» — спросил я.

«С ним все в порядке, — вмешался Крис. — Он просто ослаблен».

«Ослаблен? — недоуменно спросил я. — О чем ты говоришь?»

«У него ломка, — продолжал Крис. — Он на отходняках. Но он поправится. Надо чуток мази».

Это воспоминание не шло у меня из головы, я скорчился, меня бил озноб, я покрылся гусиной кожей. Все вокруг провоняло. Рвота не прекращалась. Все мое тело разболелось. Я хотел принять душ, но струи воды жгли как огонь. И холодная, и горячая вода причиняла боль.

Тогда я не понимал, что все эти три месяца я принимал сильное болеутоляющее. Героин заменил мне весь мой естественный дофамин, и мой организм не знал, как без него обходиться.

Меня рвало, я рыдал и говорил Дженнифер: «Мне надо лечь в больницу. Я даже знаю, куда можно лечь».

Задолго до того, как я стал законченным торчком, — еще тогда, когда я просто мыл машины и торговал марихуаной, — в доме у Эксла я познакомился с одним парнем. Его звали Шэннон. Он был из Индианы, из штата, расположенного по соседству с моим родным Огайо. И мы подружились. Только что Шэннон свел диск с группой Blind Melon[59] и был счастливее «кобеля с двумя елдаками», как он сам выразился. Мы поддерживали связь, но не встречались, пока однажды он мне не позвонил и не сказал, что лежит в клинике в Марина-Дель-Рей. Клиника называлась «Исход». Пару раз я его навещал. Теперь я понял, что пришел мой черед ложиться в «Исход».

Дженнифер и Эми повезли меня в клинику, я велел им ждать в машине. Не то чтобы я всерьез хотел ложиться в клинику, — я просто хотел взять лекарство от ломки. Больница была обнесена высоким забором, и когда две медсестры входили со служебного входа, я проскользнул за ними вслед.

Я подошел к регистратуре, — трясучка не прекращалась, меня немного подташнивало. «Мне нужно лекарство. Я боюсь, что умру».

Сестра взглянула на меня: «Так. И в чем дело?»

— Мне нужно только лекарство. Боюсь умереть.

Тут вмешался стажер.

— Секундочку. Где ваш браслет?

— О чем вы? — удивился я.

— Кто вы такой? — спросил он.

— А… Хм-м-м… Ну… мне… мне просто нужно лекарство.

Они вызвали охранников. Дюжие молодцы поволокли меня к выходу, я плакал и трясся как осиновый лист. Тут из кабинета случайно вышел какой-то врач, и я взмолился: «Прошу вас, помогите мне. Неужели вы не можете мне помочь?»

Его звали доктор Вальдман. Он жестом остановил охранников и обратился ко мне: «Что с вами?»

Я сказал: «У меня ломка, я боюсь умереть. Прошу вас, помогите. Вы помогли моему другу Шэннону, когда он был здесь».

— Шэннону? Кто такой?

— Шэннон Хун, — отвечал я.

— У вас есть страховка?

— Нет.

— Деньги?

— Нет, — сказал я. — Вы же видите, что я — торчок. Мне нужна помощь. У меня в машине грамм героина, но я не хочу его употреблять, так как потом все начнется снова.

Доктор Вальдман спросил: «У вас в машине грамм героина, и вы не хотите его использовать?»

— Ага.

Он недоверчиво на меня посмотрел и сказал: «Покажите».

Мы пошли к машине. С нами был один из санитаров. Его звали Нил.

— Дженнифер, дай сюда грамм.

Она смущенно посмотрела на меня. Потом открыла бардачок и протянула мне пакетик. Я передал его Нилу. Он заглянул внутрь и сказал: «Провалиться мне на этом месте. Очень впечатляет».

— Иди за мной, — сказал доктор Вальдман. Он велел Нилу спустить пакетик в унитаз.

Мы пошли в кабинет, где он задал мне несколько вопросов, измерил давление и простукал грудь.

— Я должен вам сказать, что это просто ломка. Все будет в порядке.

Он прилепил пластырь клонидина на мое плечо, и я сразу почувствовал себя лучше.

— Носите его два дня и пейте как можно больше жидкости. От этого не умирают. Вы выздоровеете.

Он сказал, что через неделю я должен прийти и пройти полное медицинское обследование организма. Он был так любезен, что пригласил меня на еженедельные собрания для пациентов и для тех, кто стал на трезвый путь. Но я туда так и не пошел. Как и многие наркоманы, я пережил кризис. Теперь мне было хорошо.

Мне было хорошо.

Один месяц.

* * *

Первые пять дней были критическими. Когда они прошли, я подумал: «К черту! Я справился». Я повторял эту мысль как мантру.

Вместе с Дженнифер мы бросили дом в каньоне Декер, мебель — мы бросили все. И переехали к Давиду. Он жил в другом каньоне в Малибу.

«Вы можете здесь жить, но наркотики я запрещаю», — отрезал Давид.

Дженнифер твердила то же самое: «Наркотики запрещены, Халил. Пожалуйста, никаких наркотиков».

— Их не будет. Я обещаю.

Даже я в это верил. Я завязал с наркотиками, завязал с отходняками, завязал со всей этой грязью. Это был двухтысячный год, начинались новое тысячелетие и новая эпоха.

Однажды зазвонил телефон. Это был режиссер, которому я возил героин пару раз, — этот человек мне нравился.

— Слушай, друг, не привезешь мне еще немного мази? — спросил он.

— Конечно.

Я не думал ни о чем. Очевидно, что на этот раз я покупал не для себя. В этот день я сотни раз клялся, что завязал. Я поехал в Санта-Монику, купил полтора грамма и отправился домой к этому режиссеру. У него был особняк на берегу океана, но я никогда не заходил внутрь, — все наши устные договоренности заключались у парадных ворот. На этот раз все было по-другому. Он как будто даже просиял от радости, когда меня увидел. Хозяин впустил меня в дом, и я протянул ему грамм. Еще полграмма оставалось у меня в кармане, но я даже не думал, как так получается.

— Хочешь немного?

— Нет, нет, я завязал.

— Уверен?

За все время нашего разговора он предлагал мне раз пять.

И все пять раз я отнекивался.

— Мне и так хорошо. С героином кончено.

— Как знаешь. Ладно, у меня сейчас массажистка, но ты можешь отдохнуть. Потом мы поговорим о твоей музыке.

— Поговорим, — сказал я.

Я был абсолютно уверен, что «массажистка» была проституткой, но кто я был такой, чтобы судить? Он сказал, чтобы я чувствовал себя как дома, и поэтому я не упустил возможности осмотреть громадный дом. Я был совершенно очарован, когда увидел огромный красивый бассейн и океан прямо за ним, причем казалось, что воды первого и второго сливаются. Я расположился на большом плюшевом шезлонге и слушал шелест волн. Но внутри у меня нарастало некое чувство. Героин звал меня. Он призывал мою душу. Он манил меня, как сирены манили усталых моряков. Это было томление духа.

И героин победил.

Я подумал: «Что, если я попробую кусочек? Так мы поладим. И клиенту не будет совестно, что он торчит у меня на глазах».

Я пошел на кухню, приготовил кусочек, вдохнул, и меня тут же вырвало в раковину.

— Что за черт!

Возник сильный страх. Я вдохнул еще раз, и меня снова вырвало, только на этот раз еще сильнее прежнего.

С другого конца дома я услышал голос режиссера.

— Эй, ты в порядке?

— Разумеется. Я просто кашляю. Со мной все отлично. Кхе, кхе, кхе.

Я подумал: «Попробую покурю еще немного мази. Успокоюсь и расслаблюсь заодно». Поэтому я курил еще и еще. Когда он вернулся, я уже был на седьмом небе. Смахнув остатки героина в карман, я убрался из его дома со всей быстротой, на которую был способен. И отправился к Давиду. Мне казалось, что наш разговор никогда не кончится. Пока Давид говорил, я думал только о своем кармане и его содержимом.

Наконец-то Дженнифер улеглась в постель, а после нее — и Давид. Я же заперся наверху в ванной, предварительно захватив с собой фольгу, зажигалку и соломинку. И просидел там всю ночь, докуривая кусочки, останавливаясь только затем, чтобы блевануть в раковину. Потом героин кончился. В считаные часы я не только вернулся в прежнее состояние, — все было гораздо хуже. Ведь я солгал людям, которые меня любили. Теперь, когда садилось солнце и все засыпали, я ехал в Санта-Монику, принимал свою дозу и возвращался к Давиду засветло. А когда они просыпались, я готовил им завтрак.

Даже когда ежедневные траты на героин возросли с десяти долларов до трехсот, я прятался. Режиссер платил мне тысячу долларов за грамм, хотя он стоил около ста, остальное я тратил на себя. Я вернулся обратно в игру. Я начал ездить в даунтаун Лос-Анджелеса, покупал грамм за тридцать долларов и перепродавал.

У моего романа с героином был непродолжительный медовый месяц, а потом все полетело ко всем чертям. И сам я летел вниз с обрыва в кромешную тьму. Мнение окружающих меня больше не волновало. Дженнифер была расстроена и злилась, но даже она не знала, насколько плохо обстоят дела. Она думала, что я употребляю для развлечения и в любую минуту могу завязать. Но корабль уже поплыл. Героин знал, что я плотно сижу на крючке, и теперь сбросил маску, явив свою истинную звериную сущность.

Как я уже сказал раньше, это было томление духа. В этом мраке была одна интересная особенность: наркотик без моего ведома украл у меня душу, он разрушал мою жизнь.

Дженнифер подсела вместе со мной. Это был только вопрос времени. Она стала наркоманкой еще в юном возрасте. В двенадцать-четырнадцать лет она начала с «легких» наркотиков, курила винт. Ее генетическая предрасположенность к зависимости и мои усердные поиски забвения были неразрывно связаны между собой.

* * *

Потом я встретил кореша Манни в «Coffee Bean» в Малибу. Наверное, ему было за полтос, но выглядел он на все семьдесят. Мы подружились, Манни рассказывал мне истории из своей молодости. О том, как он был джанки в Нью-Йорке. Есть разница между торчком и джанки. Я был торчком — с идел на экстази, бутирате, кетамине, героине и крэке. Это было ужасно, но я не был джанки. Джанки вмазываются. А я просто курил мазь. Я уверял себя, что еще не опустился на самое дно, потому что никогда не буду колоться. И тут в моей жизни появился этот престарелый джанки и дал мне пинка под зад. Он пил и курил марихуану, но не кололся двадцать три года.

Всякий раз, когда мы сидели с ним вместе, я предлагал ему покурить со мной. И всякий раз он смеялся и говорил: «Нет, ты только пускаешь героин по ветру. Ты расточителен». Его слова казались мне глупыми и заносчивыми.

Манни отказывался курить героин, но он охотно общался и заводил новых друзей. У себя дома он устроил звукозаписывающую студию, где мы часто расслаблялись и музицировали. Итак, моя жизнь выглядела следующим образом: я курил героин и крэк в доме Манни, музицировал, а потом валялся в ногах у Дженнифер и уверял ее, что наркотики нам не повредят.

Мы пробовали бупренорфин в стеклянных ампулах для внутримышечных инъекций. Лекарство от опиатной наркозависимости. Мы делали друг другу уколы в трицепс. Было адски больно, но симптомы ломки исчезали. И в любой момент мы могли снова садиться на героин. Страх пропадал. Мы больше не боялись ломки, так почему бы и нет?

Но однажды ночью ломка была просто нестерпимой. Даже на бупренорфине. Мы с Дженнифер разругались, потому что она собиралась ехать к сестре, а я хотел, чтобы она осталась со мной.

«Я поставлюсь героином, — орал я, — если ты уйдешь».

«Валяй», — сказала она и ушла. Как мой отец тогда — в минуту расставания со мной.

Я поехал в дом престарелого джанки Манни и заявил ему с порога: «Ты всегда говорил, что я трачу героин попусту. Теперь я хочу попробовать так, как надо. По-честному. Если не покажешь, я вмажусь сам и, возможно, умру».

«Тпр-р-р-у! Полегче на поворотах, — осадил меня он. — У тебя нет даже игл».

— Почему нет? Я принес.

И я показал ему внутривенные иглы от бупренорфина. Он поколебался.

— Ладно, только я хочу кое о чем тебя предупредить. — О чем это?

Он пристально посмотрел мне в глаза и сказал: «У джанки не бывает Рождества».

— Что за пургу ты несешь? Припугнуть меня вздумал, да?

— Запомни, что я сказал. У джанки не бывает Рождества.

— Срать я хотел на Рождество. Ну что, попробуем? И я достал одну из моих игл.

Он покачал головой и отвел мою руку в сторону.

— Пошли.

Мы спустились вниз по лестнице. Там стоял ящик для инструментов, который всегда был под замком. Я думал: надо же, как странно — он никогда не прятал свой бумажник и наличные, при том что в его доме тусовались торчки, но он всегда держал под замком этот старый ящик для инструментов. Он отыскал подходящий ключ на связке и открыл ящик. Там лежали ровные ряды герметически упакованных шприцев, резиновых жгутов и проспиртованных ватных тампонов.

— Откуда у тебя все это говно? — удивился я.

— На всякий случай.

— На случай чего?

— Апокалипсиса, — хмыкнул он.

Он достал шприц и перетянул мою руку жгутом. Затем положил мазь в гнутую чайную ложечку и подогрел на зажигалке, пока она не закипела. После этого он скатал пальцами ватный шарик и окунул его в жидкость. Героин впитался в ватку, как в губку.

Манни вонзил иглу в ватку и повел поршень вверх. Героин высасывался из ватного шарика, а я неотрывно наблюдал, как он медленно уходит в пластиковый контейнер. Манни положил ложечку и повернулся ко мне. Я думал, что он хочет спросить, готов ли я — это серьезно или я шучу? — но он просто ввел иглу в сгиб локтя. Он надавил на шприц и снова повел поршень вверх, и в грязной коричневой воде распустился алый шлейф крови. Моя кровь бурлила в ней. Завораживающее зрелище.

— Что ты делаешь? — спросил я.

— Набираю контроль.

— А-а-а.

Пока я тянул нараспев букву «а», он надавил на поршень. Тепло волнами бежало по моей руке, словно кто-то вливал в мое горло парное молоко. Тепло растекалось по всему телу. Ни один из наркотиков, которые я принимал до сих пор, не дарил мне таких ощущений.

Я онемел.

Я не мог двигаться.

Я ничего не чувствовал. Не было боли. Не было печали. Не было тревоги. Я никогда не знал любящих рук матери, которые бы обнимали меня, но, похоже, это было именно такое чувство. Как будто сам Бог держал меня в своих объятиях. Я подумал, что все будет хорошо.

Все было хорошо.

Если бы я выкурил героина на двести долларов, то получил бы только десятую долю этих ощущений. Этот укольчик стоил менее десяти долларов, а эффект от него длился много часов. Старый джанки был прав: я пускал героин по ветру.

Я улыбнулся ему, уплывая в блаженную эйфорию. И нисколько не удивился, когда он повернулся ко мне спиной, приготовил себе немного моего героина и тоже поставился.

* * *

В доме старого джанки я провел пару недель, ширяясь каждые два часа. У него была куча денег, которые достались ему по наследству (еще до войны), ему некуда было идти, нечего было делать. Потом меня разыскала Дженнифер. Поскольку она сама была наркоманкой, то не разглядела кровоподтеки, дорожки и корочки, которыми были покрыты мои руки — о на только видела, что я чувствую себя фантастически.

— Хочу попробовать, — заявила она.

— А вот и нет, — с казал я. — Только через мой труп.

Мы дрались неделями. Я знал, что это совершенно идиотская затея, но она думала, что я тяну одеяло на себя. В итоге она меня доконала. Месяц мы мешали кокаин с героином и готовили спидболы. В конце концов мы достигли высшей точки забытья. Нет ничего сильнее спидболов — это все равно что лететь головой вниз на американских горках и испытывать при этом оргазм. Похожее чувство я испытал, когда впервые попробовал экстази. Вмазываясь, я всякий раз думал: «Я хочу, чтобы это длилось до конца моих дней».

И пока я сидел на спидболах, меня не волновало, сколько мне еще осталось жить. Мне было плевать на все остальное. Смесь героина и кокаина — это самое опасное, что может быть, поскольку сердечный ритм ускоряется и замедляется одновременно. Попробовав спидбол в первый раз, многие торчки умирают. Я все это знал, но мое возбуждение только росло.

Я был на марафоне и вмазывался каждые двадцать-тридцать минут. Я начал ездить в даунтаун Лос-Анджелеса, где покупал героин и крэк большими дозами. Там были наркопритоны и бордели, замаскированные под отели «Сесиль» и «Росслин». Я снимал комнату и оставался на несколько дней, а иногда жил там целыми неделями. Сначала я использовал стерильные иглы из медпакетов и выбрасывал их после первого применения, но вскоре я уже кололся старыми иглами, я делал это снова и снова. Они кривились, ломались, покрывались сгустками запекшейся крови, но мне было пофиг. Я вливал это говно в вены с фантастической быстротой. Ничто меня не могло остановить.

Спидболами вмазываются, чтобы испытать оргиастический кайф. Эта игра придумана для тех, кто стучится в двери смерти и гадает: откроются они или нет? Концентрация и эффект героиново-кокаиновой смеси все время меняется, иногда — каждый день, поэтому очень трудно не накосячить. Отсюда и постоянные передозы. Менее чем за год я лежал в больничке семь раз. Еда и помывка отступили на задний план и теперь казались напрасной тратой времени. Когда я перестал протирать вены, то занес инфекцию, и на руках высыпали гнойники. Потом нарывы распространились по всему телу. Много раз я промахивался мимо вены, и у меня появились кисты, которые тоже инфицировались. Я жил в состоянии паранойи, которая стремительно переросла в кокаиновый психоз. Я впадал в приступы безудержной ярости, переругивался с Дженнифер, и, как правило, наши скандалы заканчивались дракой. Мы жили в гостиницах, носили с собой ножи в целях самообороны и несколько раз чудом не прирезали друг друга. Ее семья хотела положить непутевую дочь в клинику, и нас искали. Поэтому мы переезжали с места на место. Все это казалось нормальным.

Потом мы получили весточку от ее семьи. Умерла бабушка Дженнифер и оставила ей много денег. Она была писательницей, и все отчисления теперь переходили к Дженнифер. Знаю, о чем вы подумали. Сколько дней нам понадобилось, чтобы пустить деньги по вене? И все-таки мы протрезвились и решили, что пора почиститься. Мы сняли квартиру на берегу океана, так как я надеялся, что вода, солнце и купания в океане вытянут дурь из моих вен. И я избавлюсь от депрессии.

Вся мебель была новая. Это была чудесная мебель, и мы убеждали друг друга, что она слишком дорогая, чтобы ее ломать. Но мы упускали из виду, что уже в третий раз переезжаем на новую квартиру с новой мебелью, надеясь стать чистыми. Мы даже заключили очередной пакт — уже третий по счету. Два предыдущих мы благополучно нарушили. «Мы не будем вмазываться в этой квартире», — пообещали мы друг другу и в этот раз.

Мы продержались меньше двух суток, а потом снова вмазались на новеньком диване, в прекрасной новой квартире. Из нашего окна открывался вид на океан, но мы завесили окна плотными шторами и больше не открывали их никогда.

Я совершенно не представлял, как низко я пал, пока нас не навестил мой друг Кристиан из Ванкувера. Он все понял с первого взгляда и сказал: «Я дам тебе пятнадцать тысяч долларов, если ты слезешь с иглы на одну неделю».

Я торчал и поэтому подумал, что неправильно его расслышал: «Пятнадцать кусков?»

— Наличными.

— Очень глупо с твоей стороны, — сказал я. — Ты что, шутишь?

— Нет, не шучу.

— Полный маразм… ты серьезно думаешь, что я проиграю это пари?

— Я не хочу, чтобы ты проиграл пари. Я хочу, чтобы ты победил, — ответил он.

Пари казалось сущей безделицей. Почему он предложил именно эту сумму и с какой целью? В любом случае пятнадцать кусков выглядели заманчиво. Шальные деньги.

— Договорились, — сказал я.

Мы ударили по рукам, и я начал думать, на что потрачу деньги. И продержался до вечера. Смеркалось, и я знал, что барыги в Санта-Монике скоро закрывают точку. Я был унижен. Не смея глядеть ему в глаза, я пробормотал: «Мы можем начать завтра?»

Он глубоко разочаровался во мне. Я читал в его глазах: «Да, конечно, мы можем начать завтра».

Завтра никогда не наступило. Без ширева и крэка я не продержался и нескольких часов.

* * *

Мы катились по наклонной. Вместе с Дженнифер мы ходили в фонд «Телезис» — амбулаторию детоксикации наркоманов, возглавляемую сумасшедшим стариком Джерри. Когда мы посещали собрания, он выдавал нам лекарства, которые сглаживают ломку — валиум, ксанакс, викодин, сому. Мы доплачивали и переламывались на бупренорфине, потому что с ним был гарантирован результат. К тому же мы любили нюхать кокаин, так сглаживался побочный эффект.

В «Телезисе» собирались замечательные люди. Понятно, что в шоу-бизнесе наркотики употребляют сверх всякой меры. Только в «Телезисе» меня научили не говорить: «Круто, друг, сегодня ты выглядишь более или менее», — потому что в десяти случаях из десяти это он был более или менее, а я оставался в дураках.

Я сошелся с одним из этих людей. Из соображений конфиденциальности мы назовем его просто Стив. К нашему удивлению, Стив выглядел еще более классным парнем, чем на экране, хотя это казалось невероятным. Он рассказывал увлекательнейшие истории о людях из кинобизнеса, и у него был самый лучший голливудский кокс. К этому времени я уже закупался героином высшего сорта по оптовым ценам. Все было так хорошо, что даже не верилось.

Я познакомил его с Дженнифер и со всеми торчками в доме Манни, где все его полюбили с первого взгляда. Мы тусовались целыми днями. Однажды ночью, когда очередная попойка близилась к концу, мы приехали к Манни. Я впал в жесткий параноидальный психоз, потому что нанюхался кокса и не спал несколько дней. Слоняясь по дому, я застал Стива вместе с Дженнифер. Они оживленно беседовали.

В голове не было никаких мыслей. Вместе со Стивом я купил несколько граммов кокса и героина и ставился последним. Пошатываясь, я влез по лестнице и вмазался. Когда я спустился вниз, Стив и Дженнифер мило сидели рядышком, шептались и хихикали.

Где были мои глаза раньше? Как я мог быть настолько слепым? Я завидовал Стиву, его успешности, и теперь этот засранец хочет украсть мою девушку? Заметив, какие взгляды Дженнифер бросает на Стива, я взбесился.

И направился к ним.

— Дай немного кокса.

— Был, да сплыл, — ответил Стив. — Дай немного своего героина.

— Мать вашу, — сказал я. — Дай немного кокса.

— Кончился. Я серьезно.

Я не верил. От меня что-то скрывали, у них были какие-то секреты от меня. Я в гневе вылетел из комнаты и совершил единственный логичный поступок, который только мог прийти в мою голову. Я пошел курить крэк. Если сначала у меня была паранойя, то теперь начался настоящий психоз. Я следил за ними. Они поглядывали на меня, замечали мой пристальный взгляд и шептались снова. Я окончательно разбушевался и начал задирать Дженнифер.

— Ты все врешь! Эй вы, у вас есть кокс! Все мне известно. Чума на оба ваших дома! Да мне на вас насрать! Уматывайте отсюда! Вы вольны делать все, что хотите. Ты, Дженнифер, — гребаная идиотка!

К сожалению, такое поведение было в порядке вещей. Когда я торчал, то постоянно матерился и грозился покончить с собой, если она меня бросит. Я умолял ее никогда не оставлять меня одного, и она убеждала меня, что мы всегда будем вместе. Это повторялось сотни раз.

Меня было не остановить. Я ругался, орал и набрасывался на Дженнифер с кулаками. Я был уверен, что Стив вмешается и прекратит эту отвратительную сцену или, что еще хуже, заступится за нее. Он был покрупнее, чем я, да и вообще поговаривали, что он довольно выносливый говнюк. Впрочем, я был одержимым психом. И он это знал. Наркотики и ярость сорвали маску приличия, которую я напяливал на себя, и весь мрак моей души вырвался на поверхность. Все молчали. Они безропотно смирились с моей атакой, которая сопровождалась ненавистью, обидами и угрозами. Я побежал наверх, как капризный ребенок, заперся в одной из ванных комнат и принялся докуривать заначенный крэк. Чуть позже — даже не знаю, сколько времени прошло, — я спустился вниз и стал разыскивать Дженнифер и Стива. Но они ушли.

Я расспрашивал всех: «Где Дженнифер и Стив?»

Никто не знал.

— Вы — гребаные идиоты! Где они?

Рассветало. Тусовка подходила к критической точке, когда все уже под кайфом, наркотики кончились, а страсти лишь накаляются. Вскоре все шумной толпой повалили из дома Манни. Я пошел вслед за всеми. Мне казалось, что на улице я обязательно отыщу Стива и Дженнифер.

И я нашел их. Они шли прочь, уходили вместе с вечеринки. А я остался позади. Во мне все умерло. Я знал, как это понимать. Они поедут за наркотиками, обдолбаются и будут трахаться. Я не мог этого выносить.

«Ладно, ну ее к черту, — подумал я. — Вот оно как, значит. Ну ладно, пора. Пойду и убью себя».

Я вошел в дом, поднялся вверх по лестнице и оприходовался героином. Спускаясь вниз, я увидел, что последние гости уже разошлись, и я был рад этому.

Я думал: «К черту вас всех. Никогда вас больше не увижу, гребаные вы говнюки».

Вскоре остался один только Манни, который был в полной прострации и дрых на своей кровати. Я поднялся наверх в кухню, взял ковшик и шприц на двадцать семь кубов. Потом я взял весь оставшийся героин — полтора грамма — и пустил в расход. Я набрал его в шприц до последней капельки и торжественно повел поршень вниз.

Вдруг стало тепло.

Я воспарил к потолку.

Я был где-то в другом месте. Было чертовски холодно и темно, но я оставался в полном сознании и отчетливо воспринимал происходящее. Не было никакого кайфа. Мой ум был ясен. Я пытался понять, что происходит. Потом до меня дошло.

Боже мой! Боже мой!

Мать твою! Мать твою!

Я это сделал.

Я умер.

Боже мой! Мать твою!

Вокруг сгустились холодные мрачные тучи, потом горизонт прояснился. Я видел себя лежащим на полу кухни Манни.

Боже мой. Я умер.

Я наблюдал происходящее как в замедленной киносъемке, хотя Манни пронесся мимо моего тела, как метеор. Он говорил по телефону. Он метнулся к морозильнику, вернулся обратно и нагнулся надо мной. Он что-то сделал с моей шеей и побежал обратно к морозильнику. Несколько раз он бегал взад и вперед, и я понял, что он обкладывает мою шею мороженым.

Что за черт? Мороженое?

Потом я понял, что он пытается сохранить мой мозг — чтобы тот нормально функционировал, когда я выйду из комы.

Удачи тебе.

Я мертв, черт побери.

Мне крышка.

В комнату ворвались незнакомые люди. Они вывели Манни и столпились вокруг меня. Я видел врачей в белых халатах, видел пожарных. Они разрезали мою рубашку и проверяли дыхание и пульс. Дикая боль стеснила грудь.

БАХ!

Что за черт!

Ага.

Все кончено.

Я умираю.

Они яростно трудились над моим телом. Меня снова пронзила резкая боль.

БАХ!

Вдруг я вышел из тела. Я был где-то внизу, смотрел сквозь землю и пол. В третий раз моя грудь резко дернулась от странной, пронзительной боли.

БАХ!

Я слышал голоса.

— Нет, ничего, ничего. Все впустую.

— Попробуем снова.

— Чисто!

Пронзительные гудки, потом снова.

БАХ!

Мои глаза широко распахнулись.

— Погоди, погоди, погоди. Он очнулся. Он очнулся.

Мои уши наполнил вибрирующий шелестящий звук.

— Мы теряем его. Мы теряем его. Продолжай.

БАХ!

Боль была нестерпимой. Я снова открыл глаза. Я дышал через кислородную маску. Вокруг суетились люди. Меня положили на носилки и понесли в карету скорой помощи. Мимоходом я разглядел одного недоноска с вечеринки. Он ужасно перепугался.

Мать твою, я только что умер.

Мать твою, я только что умер.

Меня положили в машину, и мы погнали в больницу. Медсестра держала мою руку. Когда я снова начал терять сознание, она шлепнула меня по руке.

— Не уходи от нас. Не уходи.

Я смотрел на нее.

Она сказала: «Думай о хороших временах. Думай о счастливых временах. Думай о хорошем».

Я хотел говорить сквозь туман в голове и кислородную маску, но только слабо простонал.

— Я не понимаю, — сказала она.

Я указал на маску.

Она отвела ее в сторону, повторяя: «Думай о радостном. Думай о хорошем».

— Я не знал ни счастья, ни радости, — сказал я.

На глаза медсестры навернулись слезы. Я тоже практически плакал.

— Мне жаль, но ничего этого я не знал. Ничего.

Она снова надела на меня кислородную маску и взяла мою руку в свою. Меня привезли в больницу святого Иоанна в Санта-Монике, где доктора начали меня расспрашивать.

— Что вы вкололи?

— Героин.

— Сколько?

— Много.

— Это было умышленно? Умышленная передозировка?

Я был честен: «Да, это была умышленная передозировка».

Могу сказать, что медперсонал был не особо рад. Они занялись своими делами и предпочли меня проигнорировать. Мне ужасно хотелось пить, я просил стакан воды, но мне его не приносили.

Потом я спросил медбрата:

— Эй, парень, может быть, вы смените гнев на милость?

Он чуть не задохнулся от негодования.

Потом набрал воздух в легкие.

— Здесь лежат невинные люди, которые попали в автокатастрофу. Здесь находятся те, кто борется за свою жизнь. Чье-то сражение проиграно. И вдруг появляешься ты — человек, который растрачивает на наркотики свою никчемную жизнь.

Меня глубоко тронула его искренность. Я не мог подобрать слов для оправдания. Мне сделали укол нар кана, я был в полном сознании и понимал, что этот парень прав. Мне хотелось заползти под кровать и спрятаться там от людей. Мне хотелось разнести больницу. Но, как это ни прискорбно, больше всего я хотел опять вмазаться. Медленно, но верно развивалась ломка. Врач назначил мне успокоительное, но они даже представить себе не могли, что мне предстояло пережить. Я был готов выдернуть капельницу и удрать в окно, пока врач будет на обходе.

— Вот что вас ждет в таком случае, — предостерег врач. — Мы сменяемся каждые сорок пять минут. Если вы сбежите — больница имеет законное право сообщить, что ваш побег был попыткой самоубийства. Вас признают психически невменяемым, и вы сядете в тюрьму.

Статья 5150 означала, что меня посадят как преступника, который представляет опасность для себя или окружающих. К этому времени я уже несколько раз арестовывался и проводил ночь за решеткой, но от одной мысли, что героиновая ломка будет проходить в холодной камере, я расплакался.

— Не хочу садиться в эту гребаную тюрьму! Я против ареста!

— Выписывайтесь сейчас или потом, когда придет другая смена. Выбор за вами.

— Я выпишусь сейчас.

Думаю, они просто хотели от меня избавиться, что было вполне объяснимо. Медсестры отсоединили меня от капельницы и мониторов. Мне выдали джинсы и пачку наличных. Ни носков, ни ботинок, ни рубашки — врачи скорой помощи разрезали их, когда заводили сердце. Наверное, Дженнифер догадается принести мне какую-нибудь одежду?

Я спросил врача: «А где все?»

— О ком вы говорите?

— Мои друзья. Они скоро будут?

— Какие друзья?

Я смутился. Я не сомневался, что Манни позвонил Дженнифер, Стиву и всем остальным и рассказал им, что произошло. Все они напуганы до смерти, ждут не дождутся, когда им разрешат прийти и убедиться, что со мной все хорошо.

— Мои друзья, — повторил я. — Кто-нибудь пришел?

Врач ответил: «Вас никто не ждет».

Я отмахнулся от неприятных мыслей. Хорошо зная своих приятелей, я был уверен, что все они торчат, а в больницу не заходят, потому что боятся, что их заметут. Наверняка они ждут меня на парковке. Я поплелся на улицу, корчась и потея от ломки. Минут пять я искал своих приятелей, пока не убедился, что их нигде нет.

Ни друзей, ни Дженнифер, никого. Всем пофиг. Какая разница: жив я или мертв? Я взял такси до Санта-Моники, до зубов вооружился наркотиками и снял номер в гостинице. Надо бы довершить начатое.

Но сначала я позвонил всем и оставил язвительные сообщения. Дженнифер, Стиву и всем остальным.

— Как вы посмели! Мать вашу! Ненавижу вас всей душой!

У Дженнифер и ее сестры был автоматический определитель номера. Они узнали адрес гостиницы. Дженнифер пыталась вступить со мной в переговоры, но я вышвырнул ее из комнаты. Она изменила мне со Стивом, и я не хотел ее видеть. Сейчас я понимаю, что мое поведение было до ужаса лицемерным, но тогда у меня обрывалось сердце. Потом пришли Стив и Манни.

Я заорал на Стива: «Как ты мог так со мной поступить?»

Он был озадачен.

— Как поступить? О чем ты?

— Ты ушел с моей девушкой. Ты…

— Чувак, тебя искали наверху, а ты заперся в гребаной ванной. Я отвез ее домой. Вот и все. Между нами ничего не было.

Люди много говорят о программе «12 шагов» для конченых наркоманов. Я определенно был конченым. Но я всегда был верен своим принципам и всегда был максималистом, и поэтому, достигнув дна, я взял лопату и принялся рыть вглубь. И рыл еще четыре года.

* * *

То ли из-за моей практически состоявшейся попытки самоубийства, то ли из-за смерти бабушки Дженнифер, которая профинансировала наш героиновый марафон, — Дженнифер очень изменилась. Она все чаще говорила о наркологических клиниках и даже собиралась ехать лечиться в Европу. Она умоляла меня, чтобы я поехал с ней. Я же выдвигал дурацкие доводы против поездки — моя музыка, мои друзья и так далее…

Когда она уехала, на банковском счете лежали тридцать семь тысяч долларов. Через три недели к ее приезду оставалось только одиннадцать тысяч. За время ее отсутствия я умудрился влить себе в вену героина больше чем на двадцать тысяч. К тому времени я весил пятьдесят килограммов. У меня был стафилококк, стригущий лишай и чесотка. Эти инфекции я подцепил, затариваясь ширевом на Скид-Роу.

Дженнифер постучалась, вошла в квартиру и, практически не глядя по сторонам, спросила: «А мне?»

Я приготовил ей спидбол, и наш наркомарафон продолжился. Когда деньги кончились, мы заложили фамильные бабушкины драгоценности. Последним мы продали изумительное бриллиантовое ожерелье в шесть карат. Мы выручили семь тысяч долларов и погнали в даунтаун. Дома наркотики мы никогда не хранили. Мы ехали по одной полосе и ширялись, ширялись, ширялись… Мне казалось, что по мне ползают жучки, я все время смотрелся в зеркало заднего вида, надеясь их обнаружить и согнать.

По дороге домой мы яростно дрались. Я орал на нее, потому что она не хотела поменяться со мной местами и сесть за руль. У меня начинался психоз, — я говорил сам с собой и галлюцинировал. Но в краткие минуты просветления я понимал, что машину мне вести нельзя. Дженнифер отказывалась сесть за руль. Под кайфом я был сумасшедшим и припадочным идиотом, она же замыкалась в себе, становилась апатичной и подавленной. Я ехал на приличной скорости, мне хотелось доказать свою правоту и немного припугнуть ее. Когда я решил нюхнуть для бодрости, стрелка спидометра показывала около ста двадцати. В этом не было ничего удивительного, я давненько разнюхивался кокаином и вел машину одновременно. Я наловчился крутить руль коленями, пока управлялся со шприцем и трубочкой. Я занюхал «дорожку», но очень быстро понял, что хватил лишнего. Поля зрения смазались и поплыли, а если торчок нюхает кокаин, то этот симптом не сулит ему ничего хорошего.

Приход не заставил себя ждать. У многих, кто попадает в аварию, события разворачиваются как в замедленной съемке. Но эта авария была скоротечной, неожиданной и жестокой. Я снес пять почтовых ящиков, врезался в припаркованную машину, пробил забор, мой автомобиль несколько раз перевернулся, и его полет прервался только на лужайке перед домом. И надо же было такому случиться, что хозяин этого дома был председателем Общества анонимных наркоманов и проводил собрания по вторникам вечером в Малибу…

Колеса крутились в воздухе, крышка капота распахнулась, моторный отсек запылал. Хозяин метнулся в дом, схватил огнетушитель и быстро сбил пламя. Потом он подошел к двери, чтобы проверить, жив ли я, и помог мне выбраться. Но я не хотел вылезать. Я орал на него и просил оставить меня в покое.

«Вы в порядке?» — спросил он.

— Ищу ширево. Растерял по дороге.

Это надо же было так вмазаться, чтобы сказать такое! Приход это был или идиотизм? Полагаю, что и то и другое. Так как этот человек был председателем Общества анонимных наркоманов, он сразу сообразил, что под «ширевом» я имел в виду пакетики с героином и кокаином.

Через несколько минут на улицу выскочили все соседи. Было без двадцати пять утра, и я слышал рев сирен. Почему я помнил, что было без двадцати пять утра? Потому что мой спаситель пошел в дом, вернулся оттуда с бейсбольной битой и заорал: «Ты — гребаный кусок говна! Случись это на двадцать минут позже, когда моя жена едет на работу, ты убил бы ее!»

Вместе с Дженнифер мы выбрались из машины и сели на обочине дороги. Скорая и полиция приехали с интервалом в минуту. Хозяин кричал полицейскому: «Этот гребаный кусок говна — героинщик, и даже сейчас он под наркотой. Арестовать его!»

Он повторял эту фразу и тыкал пальцем в мою сторону. Один из полицейских силой оттащил его от меня, и когда он выдохся, его спросили: «Откуда вам известно, что он — героинщик?»

Тот ответил: «Я — председатель Общества анонимных наркоманов, мы собираемся во вторник по вечерам, и я точно знаю, что это за кусок говна. Это джанки».

На что полицейский ответил (до сих пор считаю это чудом):

— Я-то думал, что вы соблюдаете анонимность.

Я был потрясен. Дженнифер тоже. Да и хозяин определенно тоже. Этот легавый приблизился ко мне и спросил прямо: «У вас наркотическое опьянение?»

— Да, начальник, — гаркнул я.

— Что принимали?

— Наркотики. Героин, кокаин… Не помню, что еще. Может быть, колеса?

Похоже, что полицейский был озадачен моей искренностью.

— У вас есть с собой какие-либо наркотики?

И снова я все выложил без утайки: «У меня в карманах героин, кокаин и несколько игл».

Теперь он был не просто озадачен, он был ошарашен, — ведь я признался во всем добровольно.

— Погоди, — сказал полицейский.

Он подошел к хозяину и спросил, не пострадал ли кто. Тот махнул рукой в нашу сторону и ответил: «Нет, только эти двое».

Затем он вернулся к другим полицейским, и они начали совещаться. Слов нельзя было разобрать. Через несколько минут тот же полицейский подошел ко мне и спросил:

— Вы серьезно ранены?

— Да нет, пара пустяковых царапин, — сказал я.

Я врал.

— Ладно. Когда врачи спросят, как себя чувствуешь, можешь отказаться от медицинской помощи, и я вызову тебе такси.

Сначала я подумал, что вижу сон. Этот парень отпускает меня на волю?

— Секундочку. Я могу уехать?

— Да, — ответил он. — Ты можешь отказаться от медицинской помощи. Такси приедет быстро. Садись и проваливай отсюда, и чем раньше, тем лучше.

С этими словами он положил руку на мое плечо, немигающим взглядом посмотрел мне в глаза и сказал: «Вот так вот. Это момент истины. За помощью обратишься завтра. Я отпускаю тебя по ряду причин, — воспользуйся этим шансом и держи себя в руках».

Мы забаррикадировались в квартире. Воду нам отключили, и мы были уверены, что скоро за нами придут. И как в воду глядели. За нами пришли через несколько дней. Выломали дверь. Когда я проснулся, надо мной стоял отец Дженнифер, который сказал:

— Ты умрешь, если тебе не помогут.

Он вытолкал нас взашей и повез в клинику. В рехаб «Спенсер», что в округе Оранж. Последнее, что я увидел в квартире, была стена в ванной и фраза, написанная на этой стене моей кровью:

ДА ПОМОЖЕТ МНЕ БОГ.