VIII. Изменение видения

VIII. Изменение видения

В этом изменении видения нет ничего сенсационного, и оно не происходит мгновенно; оно делается через маленькие капли нового видения, и мы с трудом понимаем, что это и есть новое видение, проходя рядом с ним и не замечая его, как, возможно, пещерный человек проходил рядом с золотым самородком и останавливал на мгновение на нем взгляд, потому что самородок блестел, а затем отшвыривал его — золото, какой от него прок? Надо пройти сотни раз мимо одной и той же ничтожной точки, которая все–таки немного сверкает и несет в себе нечто особенное, прежде чем мы поймем, что золото есть золото — надо обнаружить золото, открыть весь мир, найти то, что уже есть. Трудность состоит не в том, чтобы найти скрытые секреты, а в том, чтобы раскрыть видимые, и это неожиданное золото среди банальностей — на самом деле нет банальностей, есть только несознание. Есть тысячелетняя привычка смотреть на мир, сообразуясь с нашими потребностями и в связи с нами самими, как геолог в лесу, который видит розовое дерево и только розовое дерево. Чтобы сделать это открытие, необходимо некоторая «расцентровка», и, в конечном счете, мы понимаем, что эта расцентровка — первый шаг к более истинной центровке и ключ ко всему миру связей. Наш лес заполняется неизвестными породами деревьев, и все является открытием.

Мы также были сбиты с толку тем, что можно назвать «традицией видений». Нам всегда казалось, что привилегированными людьми были те, которые имели «видения», которые могли видеть в розовом, зеленом и голубом цвете монотонную серость нашей повседневной жизни, иметь видения, видеть сверхъестественные явления — нечто вроде частного супер–кинематографа, которым можно даром наслаждаться в своей комнате, нажав на психическую кнопку. И все же это очень хорошо, тут уж ничего не скажешь, но опыт показывает, что видение такого рода не меняет совершенно ничего: если завтра миллионы людей по мановению милости будут одарены силой видения, то они бросятся смотреть свое психическое телевидение, будут видеть богов, сотрясающихся от золота (но, возможно, и преисподнии, которые больше соответствуют их природным склонностям), цветы, затмевающие своим великолепием любую розу (и некоторых ужасных змеев), летающие существа, существа, окруженные ореолом (но дьяволы очень хорошо имитируют ореолы, их легче «увидеть», чем богов, они любят напыщенность), райские кущи, роскошные фрукты, хрустальные обители — но, в конце концов, после сотого раза, им надоест и это телевидение, и они живо перекинутся на свои повседневные новости. В этой сверхъестественной возне чего–то не хватает. И, на самом деле, это что–то есть все. Если наше естественное не станет более истинным, то никакое сверхъестественное не сможет его изменить; если наше внутреннее жилище безобразно, то никакой чудесный кристалл не прояснит наших дней, никакой плод никогда не утолит нашей жажды. Пока рай не установится на земле, его не будет нигде. Ибо мы берем себя с собой везде, куда бы мы ни пошли, даже в смерть; и покуда это «глупое» мгновение не наполнится небом, никакая вечность не зажжется ни от какой звезды. Именно в теле и в повседневной жизни должна проходить эта трансмутация, иначе не блеснет никакое золото, здесь или там, и на веки вечные. Речь идет не о том, чтобы видеть в розовом, зеленом или в золотом цвете, а о том, чтобы видеть истину мира, которая чудеснее любого рая, искусственного или нет, потому что земля, эта крошечная земля среди миллионов планет является экспериментальным местом, которая всевышняя Истина всех миров выбрала для своего воплощения — воплотиться в том, что кажется противоположностью ей самой, и, благодаря самой этой противоположности, стать все–светом в темноте, все–простором в малости, бессмертием в смерти и живой полнотой в каждом атоме и в каждое мгновение.

Но мы должны сотрудничать.

Искатель земной истины всякий раз сталкивается с этой «противоположностью». И это ключ к новому видению. Он сталкивается с этой противоположностью в самом себе, в других, в обстоятельствах: ничто не «работает» так, как надо. Где же истина в этом хаосе, в этой путанице, в этой лжи? Конечно, ее здесь нет, и надо биться, отвергать, исправлять обстоятельства и пробиваться к чему–то, что находится там, далеко, завтра или послезавтра. И истина от нас ускользает, полностью — другие до нас уже исправляли обстоятельства — в Вавилоне, в Тибете, в Капилавасту — вот уже десять тысяч лет мы переходим от одной цивилизации к другой, и, несомненно, будет иллюзией верить, что наша цивилизация не уйдет и что Европа, со всеми ее научными или культурными ценностями, навсегда останется центром мира. Потому что, на самом деле, завтра или послезавтра не наступят никогда. Если истины нет сейчас, ее не будет никогда. Это простая математика мира.

Истина совершенно естественна, вот почему мы не видим ее. Это даже единственная вещь в мире. Она была там с самого первого взрыва атомов, иначе когда же ей появиться, в какой период Андромеды, Краба или местной галактики, в которой мы обитаем, какой пророк ее принесет, какое чудо или открытие? Пророки приходят и уходят; открытия добавляются одно к другому, а чудеса станут завтра археологическим слоем для жителей следующей эры. Мы еще не там, и все же мы всегда были там, посреди чуда. Только есть момент, когда открываешь глаза на чудо. И это единственный момент мира, Великий Момент всех веков и всех земель — потому что все связано, есть только одно тело и только один взгляд для всех вселенных. Невозможно изменить ни одну точку мира, не изменив всего; невозможно открыть взгляд здесь, не открыв его там; невозможно коснуться одного центра истины, не коснувшись всех центров, мгновенно и не взирая на расстояния, потому что есть только одна Истина и один центр.

Значит, никто и никогда не касался этой Истины? Конечно, ее касались, но только на ментальных высотах, в редких озарениях, которые оставляли след здесь или там, на лике Будды в Индонезии, Афины из Парфенона, на улыбке Реймса, в некоторых чудесных Упанишадах, в некоторых словах милости, которые выжили в качестве золотого восхитительного анахронизма, кажущегося нереальным посреди наших бетонных структур и цивилизованной дикости; ее касались в глубинах сердца, невнятно произнесенной Святым Франциском или Шри Рамакришной; но воды текут, и мы все теперь знаем, что последнее слово остается за бомбой и триумфом очередного демократического героя, который вскоре присоединится к другим под тем же слоем тщетности. Но этой Истины никогда не касались в материи, ее никогда не касались там; и поскольку Истины никогда не касались там, она остается тем, чем всегда и была — сверкающей мечтой на хаосе веков, и мир продолжает тщетно кружиться на месте, добавляя открытия, которые не открывают ничего, и псевдо–знания, которые в конечном счете всегда душат нас. Поистине, странная иллюзия заставляет нас работать: мы исправляем одну несправедливость здесь, чтобы вызвать другую там, мы затыкаем одну трещину здесь, чтобы увидеть, как другая рана раскрывается в другом месте; и это всегда одна и та же рана, есть только одна рана в мире, и пока мы сами не захотим вылечить эту болезнь, все наши медицины, парламенты, системы и законы — миллионы законов, на всех углах улицы и прямо под ковриком у нашей двери — не вылечат ничего в нас самих и в мире. Мы занимаемся благотворительностью и полны альтруизма, мы распределяем, делим и выравниваем; но наши благодеяния идут в паре с нашим злодеяниями, и нищета, великая нищета мира проникает повсюду и украдкой подтачивает наши практические очаги и наши пустые сердца; наши выравнивания — это гигантское серое однообразие, которое спустилось на землю и равным образом душит добро и меньшее добро, богатство с бедностью, толпы здесь и толпы там — великая механизированная человеческая толпа, оторванная от сути, манипулируемая тысячью радиостанций и газет, которые горланят и сотрясают почти до гималайских деревень. И нет ничего нового. В этом миллиарде новостей нет ничего нового! Ни грана новизны под звездами: люди страдают и умирают в своих супер–госпиталях, которые не лечат ничего, и в своих супер–городах, которые изобилуют умопомешательством. Но мы думаем, что завтра будет лучше — с лучшими машинами, медикаментами, красными крестами или крестами зелеными или голубыми, с лучшими законами и еще законами, чтобы покончить с мировой опухолью. И нам кажется, что мы слышим оттуда, из прошлого, из далекого прошлого, шесть тысяч лет назад, слабый трогательный голос Лопамудры, жены риши Агастьи: «Много осеней я трудилась день и ночь; зори старят меня, года затуманивают великолепие наших тел…»[19], и Мейтрея вторит ей: «Что мне делать с тем, с чем нельзя достичь нектара Бессмертия?»[20]

Означает ли это, что мы не прогрессировали? Мы точно не прогрессировали так, как мы это понимаем. Мы не более «человечны», чем тибетцы или афиняне, не более «продвинуты», чем они, несмотря на всю нашу механику. Шри Ауробиндо так сказал об этом: «Машинерия необходима современному человечеству из–за его неизлечимого варварства.»[21] Мы думаем, что чем–то овладели, но мы вовсе ничем не владеем! Наша механика — это признание нашей немощности, это бесчисленные протезы, чтобы восполнить нашу несостоятельность далеко видеть, далеко слышать, входить в сердце вещей и знать прямо и непосредственно; мы знаем не больше, чем десять тысяч лет назад (возможно, тогда мы знали это лучше), как изменять материю волей, озарять ее сознанием и понимать ее видением. Со всей нашей аппаратурой мы менее продвинуты, чем животные с их шестым чувством или пигмей из Центральной Африки. Наши машины видят лучше нас, чувствуют лучше нас, считают лучше нас и, возможно, заживут лучше нас. Материя полностью от нас ускользает. Достаточно аварии на электростанции, чтобы мы очутились в пещерном веке. Ибо прогрессировать — это не значит улучшать существующее или открывать новые использования: это изменять сознание и видение.

По крайней мере, мы прогрессировали в одном направлении, и это не то направление, о котором мы думаем. Мы закончили цикл обезьяны; мы довели до предела тот простой маленький жест, который соединял эту лиану с этой веткой, чтобы сделать лук; мы раздули ментальный пузырь до той точки, когда он готов взорваться, и тем самым намерение Природы было выполнено — а оно заключалось не только в том, чтобы накопить всего побольше, но и в том, чтобы довести целый вид до той нулевой точки, до того всевышнего момента, когда больше не осталось исследовать ни одного девственного леса, ни одного моря, ни одних Гималай, когда скорее даже не останется и акра земли для наших строений из стали и бетона, когда сами боги истратили все свои соки и пылятся на полках наших библиотек, когда жизнь рушится под собственным весом и снова ставит нас, как древнего человека под звездами, лицо к лицу перед мистерией земли, чтобы найти силу вещей, их силу бытия, истинную вибрацию, которая населяет нас и связывает нас с миром: голую мистерию этого момента без предыстории и первичную музыку всех вещей, которая, возможно, является их окончательной истиной и окончательной силой, первичное видение, которое является новым рождением мира и, возможно, обещанием его трансформации. Мы в конце ментального пути. Мы перед голой материей. Мы во время великого Намерения.

И мы почти смехотворны для такого сказочного приключения. Что у нас есть? Маленький огонь внутри, цель которого мы даже не знаем, но который горит с нами, сопровождает наши шаги, тысячи наших шагов в великой пустой механике; маленькое прояснение, которое иногда кажется таким прелестным и легким, и таким хрупким посреди большой пустой толкотни — это все, что мы имеем, это по–детски, это прозрачно и почти нелепо на фоне поступи колоссов, покрытых менталом. И что мы открываем? Веяние, ничто, крупицу золота, которая сверкнет на мгновение, а затем исчезает. В этом нет ничего сенсационного, это противоположно сенсации, это непритязательная микроскопичность, это, возможно, ничто, и это все. Это так невесомо, как когда человек в первый раз наклонился над первой рекой мира и посмотрел на эту соломинку, затем на другую — пришедшую откуда, уносимую куда? — и на это отражение небес на мгновение, и на другой маленький водопад в своем сердце. Но все это составляет одно целое, это как взгляд, который останавливается и переходит из бесконечности через эту капельку и эту соломинку, и то, откуда она пришла, и то, куда она уходит, как если бы все уже произошло, как если бы ничего не происходило, как если бы действительно ничего не произошло: вечное пересечение этой розоватости неба, этого удара сердца и этой хрупкой соломинки; и могут придти другие соломинки, другая розоватость, голубизна или чернота, но это всегда одна и та же вещь пересекается сама с собой, в одной и той же точке, но с другими лицами и под другими именами. Тогда нечто начинает пребывать в этой точке пересечения миров, как один и тот же взгляд, который смотрит на одну и ту же историю, и все спокойно, все подобно и ясно: не надо напряженно стремиться к завтра, не надо хвататься за эту розоватость или голубизну, за ту или другую соломинку; и там нет ничего другого, или же там все одно и то же, и это одна и та же вещь встречается сама с собой; есть только одна точка, каждое мгновение, и весь мир проходит через нее, вместе со Стрельцом и Бетельгейзе и этой веточкой. Все содержится там, из века в век. Надо только прислушаться к музыке в этой точке, чтобы услышать все другие музыки, надо только быть там, чтобы быть со всеми существами мира, прошлыми, настоящими, будущими — есть только одна история мира, только один момент и одно бытие. Это там, мы в нем. И не будет больше ничего, ничего другого, через три тысячи лет или через сто тысяч.

С этих пор есть все, просто, абсолютно. Мы находимся в этой точки пересечения бытия, и мы смотрим на великий мир, совершенно новый. Нет надежды на что–либо другое, нет ожидания, нет ни сожаления, ни желания — если чего–то нет в данную секунду, его не будет никогда! Все есть там, полная тотальность всех возможных будущих. Воды могут течь, как и лики и грохот мира, минутные одеяния, крик прохожего, летящее семя; раскручивается великий калейдоскоп и разбрасывает существа, события, страны и их королей, и эту проходящую секунду, окрашивает их в голубой, красный или золотой цвет, но это всегда один и тот же взгляд в месте пересечения, одна и та же секунда и одна и та же вещь под разными цветами, одни и те же существа с их печалями, с белой или коричневой кожей, в том или другом веке. Нет ничего нового под звездами, нечего ждать! Есть эта единственная маленькая секунда, в которую надо вкапываться, вкапываться, углубляться, жить ею полностью как во веки веков; есть эта уникальная проживаемая вещь, это уникальное бытие, эта крупинка пыльцы или пылинка, это уникальное событие в мире. Тогда все начинает наполняться таким полным смыслом, распространяться, разветвляться по четырем углам мира, вибрировать с полным смыслом, как если бы это лицо, эта случайная встреча, эта проходящая голубизна или чернота, это внезапное препятствие под нашими ногами, это летящее по ветру перо птицы несли бы нам послание — каждая вещь является посланием, знаком нашей позиции и позиции целого. Больше ничего не существует в связи с этой маленькой тенью, в связи с ее нуждами, ее желаниями, ее ожиданиями от вещей или людей — все ясно, все проходит через нашу ментальность таким, как оно есть, без плюсов и минусов, без добра и зла, без отвержения или выбора или предпочтения или желания какого–либо рода: чего же желать, у нас уже есть все, навсегда, чего же еще! Тогда каждая проходящая вещь раскрывает нам свой ключ, свою чистую музыку, свой сокровенный смысл, без добавления и вычитания, без ложной визуальной окраски — через существа и вещи мы видим одну и ту же развертывающуюся спокойную вечность. Мы в нашей точке вечности, мы — во взгляде истины. Мы в этой точке пересечения существа, и эта точка пересечения, на мгновение, как кажется, неисчислимо раскрывается повсюду. Маленькая полная секунда. Где здесь нехватка, тщетность, отрицание? Где великое, бесконечное, полезное, бесполезное? Мы здесь, прямо в этой Вещи. Нет больше «поиска розового дерева» в лесу великого мира: все есть розовое дерево, и каждая вещь предстает своей уникальной сущностью. И как бы теплое золото начинает сиять повсюду.

И искатель нашел четвертое правило перехода: каждую секунду полностью и ясно.

*

Но как эти маленькие секунды помогут изменить мир? Может быть, точно также, как эта маленькая секунда отвлекала обезьяну — отвлекала ее от сиюминутных интересов — помогая родиться первой мысли? Ибо это весь мир начинает впадать в эту прозрачность, но через маленькие неуловимые веяния, маленькими пустяковыми каплями — в действительности, «бесполезность» вещей является ужасной западней, ловушкой, подкарауливающей в каждое мгновение, старой оплошностью, которая низвергает мир в его темное ложное видение. Каждое мгновение искатель должен бороться со старой привычкой видеть, должен спохватываться, ловить себя за руку. Это долгое обучение новому видению; не известно, ни куда оно ведет, ни какой от него прок. В чем был прок от этого самонаблюдения обезьяны, кроме того, как расстраивать ее привычные действия? И, однако, искатель возвращается к нему, как если бы он втягивался в это, несмотря на самого себя; он получает маленькие знаки, демонстрации во плоти: как если бы кто–то или что–то было там, наблюдая за всем и используя малейшие трещины в старой механике, чтобы влить туда каплю света — нужна дыра, нужен разлом в панцире, прореха в старой привычке бытия, чтобы новый мир мог войти! И постепенно искатель поддается. Он позволяет себе идти, он останавливает свой взгляд на тысячах повседневных бесполезных вещей, на случаях, лишенных смысла, на бесцельных встречах, на множестве микроскопических «несвязных» событий. Он в своем огне существа, и он смотрит, он смотрит на каждую вещь как на откровение, ожидающее своего часа, как на сокрытую истину; и если ничто не раскрывается, он настаивает, он наблюдает за всем, он замечает все: тщетные шаги, бесполезные повороты, закрытые лица, беспричинные события. Вместо того, чтобы набрасываться на желаемое, он отслеживает его движения, наблюдая, как оно входит и касается своей цели; вместо того, чтобы отвергать эту нежелательную встречу, он смотрит, как она входит, приветствует ее, позволяет ей внести свою маленькую каплю истины, ее послание, задавленное ложью или хаосом; вместо того, чтобы убегать от этой темноты, этого зла, этого отрицания, наброшенного на него, искатель спокойно ждет, как эта тьма раскроет для него свой урок, это зло — свою каплю добра под своей злобой, это отрицание — свое более широкое «да», ждущее своего часа. И, в конечном счете, он открывает Да везде, благо повсюду, смысл везде, и что весь мир, все идет к Великому Смыслу, под добром и злом, под белым и черным, полезным и вредным. Постепенно мир заполняется тысячью маленьких истин, которые зажигаются здесь, там, там, которые заполняют этот пробел, затыкают эту бесполезную пустоту, наводят мосты между вещами, ставят на место недостающий кусок головоломки, и все связывается в одном непрерывном послании — каждое мгновение вещи шепчут в наше ухо, и судьба говорит в пролетающем голубином перышке.

И еще раз нас поражает все то же явление. То, что мы открываем, это не вечные и возвышенные истины, не триумф геометрического разума, который заключил мир в уравнение, не семена догмы и не откровение на Синайской горе, а крошечные маленькие истины, истины живые, легкие, улыбки истины на пути и в проходящих банальностях — крошечная заразительная истина, которая, как пожар, зажигает все на своем пути и заставляет сиять даже камень: это истина земли, истина материи. И когда мы улавливаем одну–единственную из этих маленьких сказочных улыбок, мы более озарены, чем если бы все озарения мудрецов снизошли бы на нас, потому что мы коснулись истины с широко открытыми глазами и с собственным телом — возможно, потому что всевышняя Истина тоже здесь, в ничтожной соломинке, как и в тотальности эпох.

Но, вдобавок ко всем смыслам, освобожденным из их тайников, искатель прикасается к более великой мистерии, к нечто такому неуловимому и такому несомненному, что приводит его в волнение всякий раз, когда он думает, что заметил это — о! нечто, что очень хорошо спрятано, что не хочет, чтобы его схватили и запихнули в мысль или облекли в ментальный кодекс: это всевышний Шифр, который расшифровывает все и подобен настоящему ключу нового мира. За всеми своими неуверенными шагами, за всеми спотыканиями, за всеми ложными поворотами каждый день, за этим криком в ночи, искатель начинает ощущать нечто вроде Помощи — нечто, что отвечает… Требуется действительно долго идти во тьме, чтобы понять чудо этого отклика. Это отвечает, движется, слушает, знает, куда мы идем! Как если бы новый мир был бы весь здесь, уже сделанным, несметно прочерченным под нашими ногами и под каждым шагом каждого существа и каждое мгновение — и постепенно мы входим в эту географию. И это действительно знак нового мира: он здесь, не надо преодолевать никакой дистанции, не надо ждать в молитве, не надо кричать через пустое пространство, чтобы обольстить божество, сокрытое в облаках, не требуется ни интенсивная концентрация, ни долгие годы, ни долгие усилия и рьяные повторения, чтобы заманить глухую Силу — все уже здесь, мгновенный отклик, исполнение во плоти, живой знак, живая демонстрация. Достаточно простого зова. Достаточно маленького крика чистой истины. В действительности, не мы ищем: нас ищут; не мы зовем: нас зовут. И мы так долго бредем наощупь только из–за того, что хотим сделать все сами. Нечего делать! Надо только разобрать сделанное и позволить войти новому миру, позволить течь его неожиданным рекам и его путям под нашими ногами. Краткая секунда отхода, и это мир входит, он здесь, он улыбается. Все уже здесь! И обезьяна, которая делала так много усилий, чтобы завладеть этой маленькой возвышенной вибрацией, которая улавливала мысль лишь по случаю, не зная как и почему, в тот момент, когда ее обезьянья механика не работала так, как обычно, она тоже, возможно, входила в новую ментальную географию, которая ждала обезьяньей слабости и маленькой секунды отказа, чтобы вошла мистерия нового мира. Мы думаем, что все выходит из наших чудесных мозгов, но мы являемся орудием более великого я, переводчиками близящегося чуда, передатчиками растущей музыки. Только надо позволить течь этой музыке, надо, чтобы инструмент был ясным.

И можно постичь, что если бы мир настроил свой инструмент на эту другую музыку, он был радикально изменился.