Глава тринадцатая

Глава тринадцатая

1

«Одни плачут, что у них суп жидкий, а другие, что у них жемчуг мелкий», — вспомнилась поговорка по пути. Но когда я позвонил в дверь и увидел глаза Анны Артемьевны, я сам себе сделался неприятен. Сразу стало видно, что здесь — неподдельное горе.

Телефонный звонок раздался рано утром. Сначала я удивился самому факту, что это вдруг звонит Анна Артемьевна, потом бросил взгляд на будильник, убеждённый, что люди, подобные ей, встают гораздо позже: ещё не было восьми.

Звуки голоса, сочного и молодого, противоречили тому, о чём она говорила:

— Артур, я схожу с ума. Умоляю, приезжайте в любое время, мне не с кем посоветоваться, я не знаю, что делать. Гоша в командировке за границей, я одна. Артур, извините, но мне больше не к кому обратиться.

Когда же спросил, в чём дело, коротко ответила:

— Это не телефонный разговор.

Я объяснил, что у меня сегодня первый съёмочный день, сказал, что смогу быть только вечером.

Отсняв Машеньку, её танец с веером, и подготовив павильон к завтрашней съёмке маленьких танцоров, я приехал и теперь сидел в гостиной перед накрытым для меня столом с ужином и не мог притронуться к еде.

В прекрасных глазах Анны Артемьевны стояли слезы.

— Два магнитофона, мои бриллиантовые серьги, дублёнка — всё исчезло. И Бог с ними, с вещами, но Бори нет уже вторые сутки. Я не знаю, Артур, — заявлять в милицию? Ведь это уже не в первый раз. Он на учёте. С пятнадцати лет мы без конца ищем его по городу.

— И где находите?

— Продает вполцены наши вещи, нанимает на весь день такси, возит приятелей и девиц, случайных знакомых по ресторанам, угощает, как какой?нибудь купчик, причём сам почти не пьёт.

— Подождите, а где же невеста?

— Позавчера всё кончилось. И слава Богу! У неё выкидыш. Мы дали какое?то количество денег.

— Понятно. Но ведь он возвращается. Куда ему деваться? И сейчас вернётся. Сколько я помню, вашему Боре семнадцать. Скоро армия.

— Не будет армии. Освободят. Психопатия. Пытался выпросить ключи от отцовской машины.

— У него есть права?

Она отрицательно покачала головой, потом уронила её на руки и заплакала.

— Анна Артемьевна, что я могу для вас сделать?

Голова вздрагивала, шея с трогательными завитками волос была беззащитна.

— Вы даже не представляете, в каком я аду. — Она вскочила, дёрнула за руку, вытащила в коридор. — Вот смотрите, это моя комната.

На двери снаружи красовались два хитроумных замка.

— Вынуждена в своём доме все запирать. Артур, я больше не вынесу. Гоша занят своими делами, марками, ни он, ни Боря стакана чаю себе не нальют. — Она закрыла ладонью лицо, глухо добавила: — Превратилась в служанку, в домработницу.

— Анна Артемьевна, а почему вы не работаете? У вас есть профессия?

Она пошатнулась. Я придержал её.

— Простите меня, простите. Профессия есть.

Она толкнула дверь, включила свет, ввела меня в комнату, где, кроме зеркального трёхстворчатого трюмо, тахты и полок с книгами, ничего не было.

— Вот моя профессия. Бывшая. — Анна Артемьевна кивнула на полки.

Все они были сплошь забиты книгами по высшей математике. Я с удивлением перевёл взгляд на хозяйку.

— Я программист. — Она вдруг улыбнулась. — Что? Не ожидали? А что вы думали?

Я пожал плечами.

— Ну признавайтесь!

— Не знаю… Красивая женщина.

— Это не профессия! — засмеялась Анна Артемьевна, ямочки показались на её щеках, потом вздохнула. — Когда вышла замуж, Гоша запретил работать, сказал, достаточно зарабатывает, а теперь упрекает за каждую копейку… Если хотите, я с ним уже давно не живу, Артур. Все это липа, одна видимость.

Она опустилась на край тахты, обхватила руками голову, и опять бросились в глаза беззащитные колечки волос на шее. Я с трудом отвёл взгляд и увидел себя, отражённым в трюмо, тахту, женщину.

Она нуждалась в утешении, плечи, глаза, шея, всё тело жаждали ласки, и я почувствовал, ещё секунда, доля секунды — толкнёт к ней. Но что?то чужое, не своё, запретное было в этом доме, во всей этой ситуации.

— Анна Артемьевна, чем я могу вам помочь?

— Вы хороший человек. — Она подняла голову, мгновение молча смотрела снизу вверх, прямо в глаза. Потом встала. — Вы знаете, я просто хотела просить побеседовать с Борей, когда вернётся. Мне кажется, я уверена — вы сможете на него повлиять.

Мы вышли из комнаты, и я направился к вешалке.

— А ужин? Я же для вас готовила.

— Спасибо. Должен идти.

Когда я оделся, она вынула из стенного шкафа аккуратно упакованный свёрток.

— Это что такое?

— Ваш плащ. — Улыбка её была грустной. — Забыли в прошлый раз.

Я взял свёрток, и тут Анна Артемьевна коснулась губами моей щеки, шепнула:

— До свидания, Артур.

— До свидания. — Страшная магнитная сила опять потянула.

Я схватил Анну Артемьевну за руку, поцеловал пальцы и вышел вон.

…Все слабое во мне, одинокое ныло и кричало: «Да что же ты делаешь? Тебя любят», а ноги несли к троллейбусной остановке. Я почему?то чувствовал, что, если сейчас же не вернусь, больше не увижу Анну Артемьевну никогда в жизни.

И весь оставшийся вечер дома бросался на каждый телефонный звонок — а вдруг она? И ночью не спал, строил чудовищные планы: вот она бросает своего Гошу, выходит за меня, за Артура, переезжает сюда, мы идём в загс, а свидетелями приглашаем Нину и Пашу. Смешно это было и глупо, ибо никак не монтировались я, Артур, с моей неустроенной, бедной жизнью, и эта роскошная статная дама.

Утром я то хотел звонить ей, благо был предлог («Вернулся ли Боря?»), то, загнав себя под ледяные струи душа, проклинал случайное знакомство, бессонную ночь, выбившую из колеи, как раз когда пошла работа.

На студию я приехал раньше времени, прошёл прямо в павильон, где Наденька, оператор, его помощник и осветители только начинали готовиться к сегодняшней съёмке.

Чтоб не утомлять маленьких артистов бесконечными дублями, я с самого начала решил снимать их номера сразу тремя камерами: одна только крупные планы, другая — средние, третья — общие. Тогда при монтаже у меня были бы развязаны руки. Детей вместе с Игорьком должны были привезти автобусом к трём часам. Осталось достаточно времени на составление схемы размещения камер, на разговор с оператором. Я знал: когда павильон заполнят дети, уже не смогу отвлекаться на технику.

Но только я уединился с оператором за колченогим столиком в углу павильона, как подошла Зиночка, мрачно сказала:

— Вас срочно к телефону.

— Кто? — спросил я.

— Откуда я знаю. Женщина.

Я выбежал из павильона к лифту. И пока ждал кабину, пока поднимался на этаж, где была расположена комната киногруппы, был уверен, что это звонит Анна Артемьевна.

«Отрублю все, — думал я, стремительно идя по длинному коридору. — Разве это любовь? То, чего я всю жизнь жду? Да с нею и говорить?то не о чем, кроме как о её Боре. У нас ничего общего, ничего. Просто сытая истеричная барыня».

Я даже не сообразил, что Анна Артемьевна не может знать моего рабочего телефона.

И поэтому, когда схватил лежащую на столе трубку и услышал голос матери, был не только разочарован — я понял, что жаждал звонка этой самой «барыни», одного звука её грудного, сочного голоса.

Между тем мать говорила:

— Извини, что я тебя оторвала. Спустилась за газетой. Там твоя статья. Ты уже знаешь об этом?

— Нет.

— Большая статья. Поздравляю. С редакционным комментарием. Прочесть тебе?

— Спасибо. Здесь достану. Или дома прочту. Как ты себя чувствуешь?

— Одышка. А так ничего. Сегодня поздно придёшь?

— Думаю, что нет. Мне никто не звонил?

— Был звонок. Не успела подойти к телефону.

Я положил трубку и поймал себя на том, что почти не обрадовался тому, что статья напечатана, и напечатана сравнительно быстро.

«Чей же это был звонок? — думал я, направляясь к приёмной Гошева. — Не может быть, чтобы она всегда звонила так рано. Разве что Боря вернулся…»

— Все сегодняшние газеты у шефа, — секретарша кивнула на дверь гошевского кабинета.

— Может, уже прочёл?

— Минуточку, — доброжелательно ответила секретарша, вошла в кабинет и тут же вернулась: — Зайдите.

…Гошев массивной горой поднялся навстречу, протянул руку.

— Не знал, что вы ещё и подвизаетесь в журналистике. Я прочёл ваш материал. — Он сделал паузу, ожидая, что спрошу, как понравилось. Но я не спросил. — Садитесь. Вот этот номер. Хотя, собственно говоря, почему вы не в павильоне?

— У меня сегодня вторая смена. — Я не собирался рассиживаться, взял газету и повернул к двери.

— Садитесь–садитесь, — повторил Гошев. — Вы мне не помешаете.

В этом добродушном тоне было что?то новое. «Видит — напечатали в центральной прессе, теперь уважает».

— Спасибо. — Я сел в конце длинного стола для совещаний и развернул газету. Статья была помещена на третьей странице. Я пробежал её глазами, сокращений не заметил. Под статьёй жирным шрифтом был набран редакционный комментарий. «Пока материал нашего корреспондента готовился к публикации… порочная практика… заставлял принимать незавершённые объекты… защита среды…» — глаза бежали, пока не запнулись о слова: «…самоубийством директор комбината Атаев Р. К.»

У меня словно взорвалось в мозгу.

«Опоздал!» — стоном вырвалось вслух, голова зашумела.

— Что с вами? — раздался голос Гошева. — Между прочим драматически выгодный сюжетец, как раз на производственную тему. Тут уж я не стал бы возражать. Напишите заявку, заключим договор. Тем более здесь самоубийство, да ещё особый колорит — национальный, строительство социализма в республике на современном этапе.

— Какого социализма?! Социализм — это и был Атаев. Довели человека, убили. Вот такие, как вы.

— Что вы несёте? — перебил Гошев. — С ума сошли?!

— Такие, как вы, — повторил я, вставая из?за стола. — Убиваете, предаёте социализм. Давите всё, что может пошатнуть ваше кресло, с зарплатами, пайками. Это, по–вашему, социализм?! Атаев мёртв — теперь пиши сценарий?! Героев любят, когда они мертвы.

Звенел беспрерывно звонок. Это Гошев, налившись кровью, вызывал секретаршу, а она все не шла.

— Ладно, Георгий Николаевич. Вы не способны понять. Вам сейчас нужен свидетель, не беспокойтесь — готов повторить то, что сказал. Где угодно. — Я взял газету, вышел в пустую приёмную, оттуда в коридор и столкнулся с секретаршей, которая несла на тарелке пирожные из буфета.

— Что с вами? На вас лица нет.

— А что, не знаете, как выходят от Гошева?

В павильоне всё было готово к съёмкам. Из школы уже привезли Игорька. Я решил с сегодняшнего дня вводить его во все номера в качестве Мальчика, Запускающего Модели. В финале Игорек должен был выйти на первый план и в окружении летящих планеров спеть свою песенку о весёлом ветре. Мой замысел заключался в том, чтобы эту коротенькую ленту сделать реквиемом детству довоенной поры, когда казалось, что достижение высших идеалов человечества так близко… Эта мысль пришла именно в ту отчаянную минуту, на Каменном мосту, когда я смотрел в чёрную воду… С кем я мог поделиться? С Наденькой? Она жила совсем в другом мире. С оператором? Тот был равнодушный прагматик, делающий диплом. О Зиночке и говорить нечего.

Пока Игорька переодевали для съёмок, привезли маленьких танцоров. Их тоже отправили переодеваться.

Я сидел у столика в павильоне, пытался, воспользовавшись паузой, прийти в себя.

«Что же произошло? — думал я, снова пробегая глазами строки редакционного комментария. — Выходит, пленума у них ещё не было. Похожий на Маяковского кончил, как Маяковский». Вспомнился гортанный голос: «Теперь ты для меня Артур, я для тебя — Рустам»…

— Дядя Артур, а вы меня сегодня заведёте?

Передо мной стоял Игорек в чёрных брюках, в белой рубашке с красным галстуком, скреплённым довоенным металлическим зажимом, и матросской бескозыркой с лентами. Приплюснутый бескозыркой мальчик показался совсем уж маленьким. Я снял с него шапку.

Вчера, едва начались съёмки, Игоряшка неожиданно быстро устал, сник. «Ну как тебя завести?» — в растерянности спросил я, а мальчик вдруг ответил: «Как будильник». Я сложил пальцы щепотью, будто держа заводной ключ, и, прищёлкивая языком, трижды крутанул их на его макушке… «Это — другое дело», — бодро ответил Игоряшка.

Теперь он просил нового подзавода. «Бледный, витаминов не хватает. Хотя бы аскорбинки надо купить», — подумалось мне.

Тем же вчерашним способом «завёл» Игорька, и мы оба пошли навстречу вбегающей в павильон толпе детишек, одетых в матроски и бескозырки.

Приступая к съёмке, я мельком подумал о том, что Гошев может в любой момент войти и отстранить от работы, но теперь, когда Рустама Атаева не стало, уже было всё равно.

Гремела фонограмма оркестра. Взлетали из рук Игорька модели планеров. На фоне разноцветных сигнальных флажков, нарисованного морского залива с парусниками и чайками отплясывали матросский танец малыши.

В разгар съёмки, в какой?то момент, когда я объяснял оператору, что перетягивание каната, входившее частью в состав танца, не нужно снимать отдельно, не нужно переставлять камеры, останавливать расплясавшихся детей, почувствовалось чьё?то постороннее присутствие.

Обернувшись на миг, я увидел: в дальнем конце павильона в кресле сидит какой?то элегантно одетый человек. Незнакомец фамильярно помахал рукой в знак приветствия.

И все оставшееся время до перерыва я спиной ощущал этого соглядатая, а когда погасли осветительные приборы и ребятишек опять повели переодеваться для нового номера, над ухом раздался насмешливый голос:

— Ну, Артур, никак не думал, что ты докатишься — снимать пионерышей. Как в незабвенные годы культа, старик!

Передо мной стоял Витька Дранов собственной персоной. Тот самый Витька, соблазнявший когда?то длинноногими балеринами… Витька, ставший теперь знаменитой личностью, поэтом и прозаиком, объехавшим весь мир.

— А собственно, что ты здесь делаешь? — спросил я.

— Да подмахнул у Гошева договорчик на сериал, — беззаботно ответил Витька. — Пять серий. Сам напишу, сам поставлю. Кстати, не присоветуешь опытного оператора?

— Спроси у Гошева. Он присоветует.

Зиночка, осветители, даже Наденька — все стояли, во все глаза глядя на Дранова.

— Еще долго будешь снимать эту хреновину?

— Почему же «хреновину»? — Я старался говорить спокойно. — Часа полтора.

— Обожду, с твоего разрешения. Недавно в Чинечеза, в Риме, смотрел, как снимает Федерико, теперь поучусь у Артура. — Ерническая улыбочка зазмеилась на тонких губах Витьки.

— А вы знакомы с самим Феллини?! — вмешалась Зиночка.

— Мой друг. Нас в своё время познакомила Джина, — непринуждённо ответил Витька. — К нему в павильон так просто не войдёшь. Там поперёк входа цепь. Когда я пришёл, Федерико, конечно, велел меня пропустить, тут же погнал продюсера за чашкой кофе.

— А сейчас вам хочется кофе? — лезла из кожи вон Зиночка.

— Ваша сексуальность равна почти сорока процентам, — Витька даже согнул в полупоклоне лысеющую голову. — Не откажусь.

…«Зачем я ему нужен? — думал я, снимая следующий номер. — Принесла нелегкая… Большой борец против сталинизма, процветает при всех погодах. А вот Атаева нет на свете…»

Когда наконец съёмка кончилась и все распоряжения на завтра были отданы, Витька поднялся мне навстречу из?за столика с чашечками кофе, протянул газету.

— Не забудь свой опус. Я прочитал. А также взамен на автограф взял телефон у твоей Зиночки. Не ревнуешь?

— Пошел к чёрту!

Дранов засмеялся. Он, не отставая, шёл за мной к лифту.

— Вот теперь узнаю. Прежний Крамер. Не понимаю, как тебя в кино занесло, да ещё снимать такую бодягу? Что происходит? Правдоискательная статейка, эти пионерчики… А где стихи? Если хочешь серьёзно, я ведь всё помню, читал — переводил тому же Феллини: «Снег перечёркивает звезды, не падает — перепадает, иду, глотаю зимний воздух и чувствую, что пропадаю…» Помню ведь, а?

В самом деле, он помнил. Помнил мои стихи тех лет, когда все мы только начинали, когда только прорезывались голоса, когда выходили в жизнь все вместе, не зная, кто чего стоит.

Глухо прогудел лифт. Дверцы раскрылись. Из кабины вышел Гошев в окружении членов худсовета.

— Георгий Николаевич, оказывается, у вас мой друг работает, — прямо?таки накинулся Витька на Гошева. — Да это же Артур Крамер! Почему он снимает какие?то танцы новорождённых?! Нехорошо, Георгий Николаевич.

Гошев стоял, чуть ли не виновато потупясь. Члены худсовета благоговейно взирали на Витьку. Я ухватил его за руку, втащил в лифт и нажал кнопку.

— Кто тебя просит?

Витька изумился.

— Пользуйся, пока я в славе. Повысил твой рейтинг! С этой сволочью только так и надо.

Мы вышли из?под козырька подъезда, у ступенек которого стоял темно–синий «мерседес».

— Скучно, — сказал Витька, отпирая дверцу. — Тащусь на пельмени к одному художнику. Он прибыл только что с Севера. Будь человеком, поедем вместе, все?таки столько не виделись.

— Поедем. — Мне хотелось уйти от безысходных мыслей о гибели Атаева, хоть как?то отвлечься.

По дороге Витька деловито, словно в отделе кадров, стал расспрашивать. Я вкратце сказал, что после Литературного института много лет не печатали, три года назад кончил Высшие курсы кинорежиссёров и вот снимаю фильм–концерт.

— Покажи мне всё, что скопилось. Сменил бы фамилию. А то играешь без ферзя… Ладно, пробью тебе книжечку. Кстати, глянь, пока едем. — Одной рукой Витька небрежно держал руль, другой потянул с заднего сиденья «дипломат», вынул переплетённую рукопись. — Новая поэма.

Пока я листал машинописные страницы, Дранов говорил не переставая.

— Кадят со всех сторон. Так можно и себя потерять. Уже не понимаю, что делаю, нужен ли кому?нибудь. Печатают, переводят, аплодируют, а иногда кажется — все мираж. С другой стороны, ночью проснёшься — страшно: а если завтра все кончится? Я, может, самый несчастный человек в Советском Союзе.

Витька, конечно, лукавил. Вот к нему как раз в полной мере подходила поговорка: «Одни плачут, что у них суп жидкий, другие — что у них жемчуг мелкий»… Я вспомнил об Анне Артемьевне и почувствовал себя погано. Надо было найти минуту, хотя бы позвонить — как там с её Борей?

— Никто меня искренне не любит. Все льстят. Все хотят использовать. Просят денег. Кстати, тебе не нужно?

— Не мешай. Хочешь, чтобы я прочёл? Тогда заткнись.

Теперь стало понятно, зачем я, Артур, понадобился Витьке. Тот знал, что я никогда всерьёз не принимал ни его самого, ни его творчество, и теперь для самоутверждения жаждал услышать похвалу свеженаписанной поэме, услышать именно от меня.

Поэма ничем не отличалась от всего, ранее созданного Витькой. Это был обыкновенный репортаж в стихах. Витька опять описывал встречи с различными знаменитыми деятелями, а также с незаметными тружениками на всех континентах, опять вспоминал о своём голодном военном детстве, снова и снова обыгрывал свою фамилию — Дранов, клялся в любви к простым людям. Все это было красноречиво, но не имело никакого отношения к поэзии. А кроме того, между той жизнью, которая ежедневно окружала меня, и этими горами слов простиралась непроходимая бездна.

Я не успел долистать рукопись. «Мерседес» остановился.

— Прибыли. — Витька выключил зажигание, вопросительно глянул и неизвестно зачем сообщил: — Недавно на приёме в одном посольстве несколько выпил и ночью, едучи домой, решил заглянуть к Ильичу. Едва не врезался в Мавзолей. Как тебе на будущее такой способ самоубийства?

— А из пистолета в глухом кишлаке — нравится? — зло ответил я, отдавая рукопись. — Когда рядом семья, дети, и ты прав, и стараешься не для себя, а тебя довели, замучили, позорят перед земляками, грозят объявить сумасшедшим… Не так красиво, конечно…

— Знаю–знаю, я ведь прочёл, — отмахнулся Витька. Мы уже вышли из машины и стояли перед подъездом высокого дома. — Так ты идёшь?

Стало ясно, что я уже не нужен. Витька понял: поэма не произвела впечатления.

— Иду. Завез Бог знает куда и ещё хочешь оставить без пельменей?

Когда мы поднимались в лифте на самый последний этаж, Витька спокойно, взвешивая каждое слово, сказал:

— Почему, едва я тебя вижу или даже думаю о тебе, появляется сальерианский комплекс? Не бойся — не отравлю. Откуда это в тебе такая независимость, такая воля? Правда, она дорого тебе обходится, я надеюсь.

— Надеешься?

— Ну прости, оговорился, хотел сказать — полагаю. — Витька улыбнулся, лицо его сделалось страшным, воистину дьявольским. Словно на миг приспустили маску.

Я был уже не рад, что пришёл в эту мастерскую, где стояли ширмы, мольберты, пандусы, кресла, зеркала, свисали занавеси, ткани; на стенах в рамах впритык висели картины в высшей степени странного содержания. На одной из них — огромной, от потолка до пола — был изображён сам хозяин мастерской Жора, который в данный момент доставал из лоджии замороженные пельмени.

На полотне массивный Жора стоял в облачении православного священника, но с царской короной поверх кудлатой головы. В одной руке он держал тщательно выписанную бутылку «Столичной», в другой — пластиковую сумку с надписью «Мальборо».

Дранов отправился куда?то за ширму звонить по телефону, а я, оставшись один, продолжал рассматривать картины.

Вечерний пляж на фоне крымской Медведь–горы был полон совокупляющихся парочек. Даже в небе тем же занимались два ангела…

— Осваиваетесь? — из?за занавески с грудой тарелок в руках вынырнула ещё молодая, миловидная женщина, но что?то угасшее, серое сквозило во всём её облике. В углу рта дымился окурок сигареты. — Сначала не нравится, потом привыкают. А вон там мы все, поглядите.

На большой картине было изображено двусветное помещение с лестницей, ведущей сверху, с антресолей. Все ступени лестницы были полны людьми. Расхристанные девицы, одна из них голая, сидели на коленях бородатых, длинноволосых мужчин, держащих в руках кто стакан, кто вилку с закуской.

Внизу, у подножия лестницы, с группой явных иностранцев стоял Витька Дранов, а сверху, с антресолей, на них смотрела одутловатая старуха.

— Что за сборище? — спросил я хозяина мастерской, который волок мимо меня таз, полный мёрзлых самодельных пельменей.

— Салон. Толкаем за рубеж свои шедевры, — провозгласил Жора. — Двигайте лучше на кухню. Пока не поднялись остальные, покажу Дранову, что нагрёб на Севере.

В кухне возле длинного деревянного стола на лавке красовался старинный, кованный жестью сундучище. Витька уже стоял над ним, нетерпеливо дёргал замок.

— Погоди. — Жора поставил таз на стол, вынул ключ из кармана джинсов.

Крышка сундука была откинута, сверху лежала большая икона Богородицы в окладе, густо усеянном крупным жемчугом. Витька перекрестился, взял её.

— Это мне. В уплату долга.

Жора хотел что?то возразить, но, глянув на меня, махнул рукой.

Сундук был доверху полон икон, серебряных крестов, трёхстворчатых складней, старинных эмалей…

Я повернулся, прошёл через мастерскую в переднюю, надел пальто и вышел.

2

Сверкает май. На чужой даче склоняюсь в огороде над пышной грядкой, сажаю вместе с хозяевами семена огурцов. Мне удивительно, что в каждом семечке содержится будущее растение — с корнями, стеблем, листьями, множеством цветков, плодов и в них опять семена.

Вынимаю из влажной тряпицы каждое проросшее семечко — белое, продолговатое, с хвостиком–корешком. Если приглядеться, все они неуловимо отличаются друг от друга, и все такие беззащитные… Осторожно опускаю в лунку одно, затем, налюбовавшись, — другое.

Хозяева дачи давно кончили с посадкой огурцов на своих грядках, а я все ещё вожусь.

В конце лета узнаю: растения на моей грядке дали неслыханный урожай. Хозяева просят, чтоб на следующую весну снова приехал сажать.

3

Она нашла меня в моём институте, та самая девушка, которая заплакала, когда я, словно ослепший от предательства Лещинского, уходил со сцены Коммунистической аудитории.

Весь март мы встречаемся каждое утро в 6.30 у зоопарка, проходим на его территорию. Пруды ещё покрыты льдом, на дорожках замёрзшие лужи. Во внутреннем помещении площадки молодняка Наташа надевает халат, отворяет вольер, и на неё с разгону прыгает яркая полосатая кошка. Это — ягуарёнок Прима. Шефствует Наташа над ней уже третий год, с рождения зверя.

Вцепившись когтями в халат, Прима блаженно урчит и раскачивается, не даёт убирать вольер. Я с трудом отрываю тяжёлую Приму от Наташи, держу на руках, чешу за ухом. Зверь недоверчиво щурит жёлтые глаза, бьёт по плечу упругим хвостом.

— Примочка, — говорю я, а сам смотрю на Наташу.

Светлые пряди волос падают ей на лоб, когда она нагибается за ведром, орудует шваброй. Почему, будучи все старшие классы юннаткой, она после школы пошла не на биологический, а на филфак?

«Родители настояли», — объяснила Наташа. Начиная с прабабушки все женщины в их семье кто учительница, кто преподаватель литературы в вузе. А Наташин отец — начальник треста, у него машина, шофёр.

Каждое утро до лекций она приезжает сюда, к Приме, кормит её, играет с ней. За этот месяц Наташа открыла мне ту сторону жизни зоопарка, которой обычно не знают посетители.

Слон одиноко стоит в полутьме слоновника, надсадно трубит и трубит.

Горилла, ухватившись мохнатыми руками за прутья решётки, часами гневно трясёт её.

В просторную клеть с двух сторон впускают льва и львицу. Члены комиссии в белых халатах смотрят, как он сзади накидывается на неё и, прикусив ей ухо, оплодотворяет. И тут же баграми их растаскивают в соседние клетки. О, как негодующе рычит лев, а у львицы — у львицы на глазах слезы…

Нахохлясь, недвижно сидят орлы с подрезанными крыльями.

Странно, Наташа не чувствует неволи. Это отчуждает нас друг от друга.

Однажды, уже в апреле, мы с Наташей, как всегда, встречаемся у площадки молодняка и узнаем, что Примы нет — её продали за валюту в какой?то зарубежный зверинец. Я утешаю плачущую Наташу, но в глубине души рад — не придётся видеть выросшую Приму за стальной решёткой, кончаются тягостные походы в зоопарк, да и наше нечаянное знакомство.