1. ЗАРЯ СВОЕГО ДНЯ

1. ЗАРЯ СВОЕГО ДНЯ

8 января 1987.

Возлюбленный Мастер,

Альмустафа, избранный и возлюбленный, заря своего дня, двенадцать лет ждал в городе Орфалесе возвращения корабля, который должен был увезти его на остров, где он родился.

На двенадцатый год в седьмой день Айлула, месяца урожая, он поднялся на холм, лежащий за стенами города, обратил взор к морю и заметил свой корабль, приближающийся вместе с туманом.

Тогда распахнулись врата его сердца, и радость его полетела далеко над морем. Он закрыл глаза и молился в безмолвиях своей души.

Но только сошел он с холма, как его охватила немая грусть, и подумал он в сердце своем:

«Как уйти мне с миром и без печали? Нет, не оставить мне этот город, не поранив дух.

Долгими были дни страданий, проведенные за его стенами, и долгими были ночи одиночества; а кто может расстаться со своим страданием и одиночеством без сожаления?

Слишком много осколков духа рассеял я по этим улицам, и слишком много детей моих стремлений бродят нагими меж этих холмов, и я не могу уйти от них легко и без боли.

Не одежду сбрасываю я сегодня, а собственными руками сдираю с себя кожу.

Не мысль я оставляю после себя, а сердце, умягченное голодом и жаждой».

Халиль Джебран... само имя приносит столько восторга и радости, что невозможно представить другое, сравнимое с ним. При звуке его имени колокольчики начинают звучать в сердце, и сердце не принадлежит этому миру. Халиль Джебран — это чистая музыка, тайна такая, что одна лишь поэзия может изредка уловить ее — но лишь изредка.

Вы выбрали самого любимого человека этой прекрасной земли. Позади столетия, были великие люди — но Халиль Джебран сам по себе категория. Я не могу представить, чтобы даже в будущем возможен был еще один человек такого глубокого проникновения в человеческое сердце, в неведомое, что окружает нас.

Он совершил нечто невозможное. Он сумел принести в человеческий язык, по крайней мере, несколько фрагментов неведомого. Он возвысил человеческий язык и человеческое сознание как никогда и никто другой. Как будто все мистики, все поэты, все творческие души благодаря Халилю Джебрану взялись за руки и слились.

Хотя он чрезвычайно преуспел в воздействии на людей, он все же чувствует, что это не вся истина, а только проблеск. Но увидеть проблеск истины — это и есть начало паломничества, ведущего вас к окончательному, абсолютному, к всеобщему.

Еще один замечательный человек, Клауди Брегдон, сказал о Халиле Джебране прекрасные слова. Он говорит: «Его сила пришла из какого-то огромного хранилища духовной жизни — иначе она не могла бы быть столь всеобщей и могущественной. Но величие и красота языка, в который он облекает ее, — это его чистая заслуга».

Я всегда любил это утверждение Брегдона, хотя и не согласен с ним.

Не нужно соглашаться с прекрасным цветком; не нужно соглашаться с небом, полным звезд, — можно только ценить их. Я делаю четкое различие между согласием и высокой оценкой, — а человек цивилизован, если он может различить. Если он не умеет различать, он все еще живет в первобытном, нецивилизованном состоянии сознания.

Я согласен в том смысле, что все сказанное Брегдоном прекрасно; отсюда моя высокая оценка. Но я не могу согласиться, поскольку все, о чем он говорит, просто догадки. Это не его собственное переживание.

Вы заметили? — он говорит: «Его сила пришла из какого-то огромного хранилища духовности, духовной жизни, иначе она не могла бы быть столь всеобщей и могущественной».

Это рационально, логично, но не имеет корней в переживании. Он чувствует, как что-то за пределами понимания ума приходит через Халиля Джебрана, но он не уверен. И он не может быть уверенным, ведь это не его опыт. Он чрезвычайно впечатлен прекрасным языком: каждое слово — само по себе поэзия. Но сам он не осознает это огромное хранилище духовности. Сам он не испробовал его. Он любил Халиля Джебрана, но он не жил им.

У меня ситуация совершенно другая. Поэтому некоторые вещи мне хотелось бы сказать вам прежде, чем давать комментарии на изречения Халиля Джебрана.

Первое: он великий поэт, быть может, величайший из когда-либо рожденных на Земле — но он не мистик; а различие между поэтом и мистиком огромно. Поэт время от времени обнаруживает себя в том же пространстве, что и мистик. В такие редкие мгновения розы сыплются на него. В таких редких случаях он почти Гаутама Будда — но помните, я говорю: почти.

Эти редкие мгновения приходят и уходят. Он не хозяин тех редких мгновений. Они приходят подобно ветерку и аромату, и со временем вы осознаете — они ушли.

Гениальность поэта в том, что он схватывает те мгновения и облекает их в слова. Такие мгновения приходят и в вашу жизнь тоже. Это свободные дары сущего — или, другими словами, проблески, побуждающие вас к поиску, к достижению момента, когда это пространство станет вашей истинной жизнью, вашей кровью, вашими костями, вашим костным мозгом. Вы будете дышать этим, ваше сердце будет биться этим. Вы никогда не сможете утратить этого, даже если захотите.

Поэт — это мистик на мгновения, а мистик — это поэт навсегда.

Но это всегда порождало очень трудный вопрос, и никто не смог разрешить его.

У меня есть простое решение. Проблема ставилась снова и снова тысячи раз во всем мире: если поэт получает только проблески и все же творит столько красоты, столько поэзии — слова оживают вмиг, когда он дотрагивается до них, — почему же мистики не могут предъявить поэзию такого уровня? Они пребывают двадцать четыре часа в сутки, день и ночь, в этом творческом состоянии, но их слова не несут такой красоты. Даже слова Гаутамы Будды или Иисуса Христа тускнеют перед словами таких людей, как Халиль Джебран, Михаил Нейми, Рабиндранат Тагор. Это, разумеется, кажется странным: люди, у которых есть только мгновения, создают так много, а те, кто обладает универсальным сознанием, доступным для них наяву или во сне... Что происходит? Почему среди них нет Халилов Джебранов? Никто не ответил на это.

Мой собственный опыт говорит, что если нищий найдет золотую жилу, он будет петь, он будет плясать, он сойдет с ума от радости. Нищий — но не император.

Поэт время от времени становится императором, но только время от времени — вот почему он не может считать это само собой разумеющимся. Мистик же не просто на мгновение сливается с универсальным сознанием — он поглощен, обратного пути не существует.

Те небольшие проблески еще можно перевести в слова, ведь это только капли. Но мистик стал океаном, и поэтому безмолвие становится его песней. Все слова кажутся такими бессильными, и ничто не способно свести его переживание к какому-нибудь виду сообщения. Океан так огромен, а он непрерывно — одно с ним; естественно, он сам забывает, что отделен.

Для творчества должны быть вы, чтобы творить.

Чтобы петь песню, должны быть вы.

Но мистик стал песней сам.

Его присутствие — это его поэзия. Вы не в силах напечатать ее, вы не в силах изобразить ее, вы можете лишь пить ее.

Общаться с поэтом — это одно дело, но быть в общении с мистиком — совершенно другое. Но начинать хорошо с поэтов, потому что, если вы не способны впитать даже капли, — океан не для вас. Или, лучше сказать, вы не для океана.

Вам даже капля покажется подобной огромному океану.

Разговор о Халиле Джебране — настоящая редкость, вещь почти невозможная, ведь я не поэт.

Я — поэзия.

Я не художник; я — живопись. Где художник затерялся в живописи? — я не знаю.

Есть древняя история. Один японский император объявил всем художникам своей страны и соседних стран, что хочет картину, которая выглядела бы как реальность: «Если вы изобразите дверь, она не должна выглядеть как нарисованная. Всякий должен принять ее за настоящую и попытаться войти туда. Если картина не будет настолько реальной, я не признаю такую живопись. Тот, кому удастся изобразить такую вещь, чего бы он ни захотел, даже если предмет его желания — вся моя империя, — будет вознагражден». Тысячи художников прибыли во дворец. Они пытались... но как написать картину, которая даст полное впечатление реальности?

И все же один художник вызвался писать, но при одном условии: пока он пишет, его не должны беспокоить и он не должен быть ограничен временем. Кроме того, он будет писать не на холстах, а на внутренней стене дворца, и пока картина не завершена, никому нельзя входить. Первым человеком, увидевшим ее завершенной, должен быть император.

Условия были приняты. Это заняло у художника около шести лет. Император старился, но он пообещал не вмешиваться, и он сдержал свое слово. Через шесть лет художник пришел и сказал императору: «Можете войти».

Художник проводил императора в комнату. Император не мог поверить... это действительно выглядело реальным. На картине были высокие деревья и небольшая извилистая тропинка. Император спросил: «Куда ведет эта тропа?»

Художник сказал: «Можете пройтись по ней...»

И хотите верьте, хотите нет (я не верю, хоть это так красиво) — художник пошел с императором, чтобы показать тропу, и они не возвратились.

Если вы попытаетесь думать об этом как об историческом событии, вы упустите всю суть. Это притча. И она абсолютно истинна — не фактична.

Настоящий художник растворяется в своей живописи, а настоящий поэт исчезает в своей поэзии. Однако именно такой вид творчества у мистика, а поскольку мистик исчезает в своем творчестве, у него нет времени даже подписать свою живопись или свою поэзию. Поэты могут сделать это, потому что на мгновение окно приоткрывается — они видят запредельное — и сразу закрывается.

Халиль Джебран, написал почти тридцать книг. «Пророк», которого мы собираемся обсуждать, это его первая книга; остальное — ерунда. Это удивительное явление. Что произошло с человеком? Когда он написал это, он был совсем молод — двадцать один год. Можно было подумать, что дальше сила его творчества будет нарастать, и он старался упорно, всю свою жизнь писал, — но ничто даже не приблизилось к красоте и истине «Пророка». Возможно, окно так и не открылось вновь.

Поэт — мистик волей случая. Просто нечаянно... какое-то дуновение... — вы не в силах вызвать его.

А поскольку он стал мировой знаменитостью — одну эту книгу перевели почти на все языки мира, — он упорно пытался создать что-то еще лучшее, в чем и потерпел неудачу. К несчастью, он так и не столкнулся с человеком, который высказал бы ему простую истину: «Ты не старался, создавая «Пророка», — это случилось. А сейчас ты пытаешься сделать это».

Это случилось; это не ваше действие. Вы, возможно, были средством. Нечто, не принадлежащее вам... точно ребенок, рожденный матерью... Мать не творит ребенка, она лишь проход. «Пророк» относится к категории очень немногих книг, которые не зависят от вашей деятельности, вашего разума, от вас; напротив, они возможны, лишь когда вас нет, когда вы позволяете им случиться, когда вы не стоите на дороге. Вы настолько расслаблены, что не препятствуете.

Это одна из таких редчайших книг. Здесь вы не найдете Халиля Джебрана, и в этом красота книги. Он позволил Вселенной течь через себя; он просто медиум, проход, — полый бамбук, не препятствующий флейтисту.

Мой опыт говорит, что такие книги, как «Пророк», более святы, чем ваши так называемые святые книги. А поскольку такие книги подлинно святы, они не создали религий вокруг себя. Они не дают вам никакого ритуала, они не дают вам никакой дисциплины, они не дают вам никаких заповедей. Они просто позволяют вам испытать проблеск того же переживания, которое описано в них.

Полное переживание не может прийти через слова, но кое-что... возможно, не вся роза, но несколько лепестков... Они — достаточное доказательство того, что роза существует. Ваше окно должно быть открытым, чтобы дуновение ветерка иногда могло занести лепестки.

Те лепестки, занесенные ветерком в ваше существо, на самом деле есть приглашения неведомого. Бог зовет вас в долгое паломничество. И пока это паломничество не свершилось, вы остаетесь лишенными смысла, вы влачите существование, но не живете на самом деле. В вашем сердце не будет смеха.

Халиль Джебран избегает собственного имени, создав вымышленное, Альмустафа. Это и есть начало «Пророка». Альмустафа — пророк.

Альмустафа, избранный и возлюбленный, заря своего дня, двенадцать лет ждал в городе Орфалесе возвращения корабля, который должен был увезти его на остров, где он родился...

Великие истины могут быть высказаны только в притчах.

Альмустафа — просто вымышленное имя. Почему он назван избранным и возлюбленным! Почему о нем сказано заря своего дня? Потому что он ждал двенадцать лет...

Весь секрет Альмустафы в ожидании.

Он не спешил, не требовал, не просил. Он просто ожидал. Чтобы ждать, требуется огромное доверие, при котором все происходящее не имеет значения. Если ваше ожидание тотально, ваш корабль все-таки придет однажды, чтобы забрать вас обратно к вашему началу, к истокам вашей жизни, любви, смеха.

Каждое зерно должно научиться только одному: ждать подходящего сезона, прихода весны. Нет ничего, что могло бы сделать зерно. Оно не в силах привести весну; весна придет сама собой.

А если зерно старается слишком сильно, от самих своих усилий оно может стать невосприимчивым, закрытым. Зерну следует быть просто открытым, восприимчивым, ожидающим... когда бы весна ни пришла. Одно несомненно в сердце сердец зерна: весна приходит, потому что зерно видело цветы повсюду, целый сад.

Вы видели цветение Гаутамы Будды, но доверие не возникло. Вы заглянули в мои глаза, но доверие не возникло — по-прежнему есть вопросы, есть сомнения, есть недоверие.

Обычно цветы не говорят с зернами. Но я пытаюсь... кто знает? — вдруг кто-то услышит, вдруг кто-то увидит, вдруг кто-то научится искусству пробуждения. И это единственная религия, известная мне.

На двенадцатый год в седьмой день Айлула, месяца урожая...

Есть время, когда вы должны сеять зерна, и есть время, когда вы должны пожинать урожай. Когда Альмустафа увидел, что время года пришло, пришел Айлул — время жатвы... он поднялся на холм, лежащий за стенами города, обратил взор к морю и заметил свой корабль, приближающийся в тумане.

Так это и происходит, почти дословно. Если вы ожидаете и ожидаете, ваше доверие продолжает расти; а когда доверие созревает в вас, будьте уверены — пришло время возвращаться к своим истокам. Поиски Бога — это не поиски некоей цели впереди. Это поиски истоков, это поиски пространства, откуда вы приходите.

Ожидание означает, что вы не просите, не желаете, не стремитесь, не говорите, что уже достаточно. Когда ваше ожидание углубляется, это означает, что вы приближаетесь к истоку, а исток — в самом центре вашего существа.

Кстати, в санскрите для обозначения человека употребляется слово пуруш. Пуруш происходит от корня город — пур. Вот как образованы названия Канпур, Нагпур, Джабалпур: пур означает город.

И вы — это обнесенный стеной город. Прямо в центре вашего обнесенного стеной города находится ваш истинный исток; это оттуда вы выросли. Однажды вы возвратитесь к своим истокам.

Когда вы появились из своих истоков, вы были бессознательны. Религия — это путешествие обратно — вы все пришли с обратным билетом. Но на этот раз, возвращаясь, вы будете двигаться вполне осознанно, бдительно, сознательно. Это и было целью всего паломничества: завершить круг от бессознательного к сознанию, от темноты к свету, от смерти к вечности. В этом и состоит вся цель нашего пребывания здесь.

И он заметил свой корабль, приближающийся в тумане...

И, естественно, выходя из бессознательного, вам придется всегда проходить период, полный тумана.

Если вы хоть раз были под хлороформом, вы поймете это. Поскольку у меня не было опыта с хлороформом, я обратился к одному из моих друзей, очень известному доктору. Он спросил: «Что ты предлагаешь? Без операции? Зачем это надо?»

Я сказал: «Я просто хочу увидеть круг — от сознания к бессознательному, от бессознательного к сознанию. Я увидел его в себе, но я хочу это пройти, чтобы давать пример людям, которые не являются бдительными, осознающими и сознательными».

Он сказал: «Но это идет вразрез с нашей медицинской практикой. Невиданное дело...»

Я ответил: «Кто говорит о медицинской практике? Не бойся, никто и не узнает об этом». Он покрылся испариной. Я продолжал: «Не бойся! Но если ты не поможешь мне, я непременно расскажу».

Он воскликнул: «Но это же шантаж!»

Я ответил: «Это не "черная", а "белая почта"! Говори "да" или говори "нет!"»*

Он взмолился: «Погоди! Ведь если ты расскажешь людям, все поверят этому. Будь по-твоему».

Итак, он провел меня к себе в хирургию, дал мне хлороформ и сказал: «Считай: один, два, три и т. д.» Я продолжал... когда я достиг пятидесяти одного, он сказал: «Постой! Я никогда не видел никого, кто бы вышел за пределы семи-восьми, самое большее девяти».

Я сказал: «Твоей дозы недостаточно, тебе придется дать дозу, по крайней мере, втрое большую».

Он ответил: «Боже мой... но, во-первых, хлороформ уже не действует. И тройная доза! Но я же вижу... то состояние, в котором ты повторял, и когда я сказал постой — ты сразу открыл глаза».

Наконец он дал мне хорошую дозу. Я сказал: «Я сочту это хорошей дозой, только если остановлюсь на девяти».

Он спросил: «Что ты имеешь в виду? Ты еще и будешь знать, что останавливаешься на девяти?»

Я ответил: «Я буду знать это, и я скажу тебе, когда остановился. Так что не пытайся провести меня».

Игра слов: blackmail — шантаж; дословно «черная почта».

Он дал мне хорошую дозу, и я помню, что начал двигаться медленнее, глубже; числа как бы приходили издалека, и когда пришло девять, я сказал: «Порядок».

Он сказал: «Ты не должен разговаривать под хлороформом!»

Я ответил: «Нужно было предупредить об этом; я очень послушный пациент. Твоя доза все еще не годится».

Я почувствовал, как мои числа становились неразборчивыми. Но это неважно — и после трех я смог кое-как невнятно выговаривать их. Под хлороформом я был точен, безошибочно дойдя до пятидесяти одного; без хлороформа я не пройду дальше трех!

Ему пришлось дать мне пятикратную дозу, но это был хороший опыт. При возвращении можно увидеть весь круг, если вы достаточно внимательны. Если вы и недостаточно внимательны, вы сможете почувствовать многое: когда вы остановились, когда вы снова вспоминаете, что останавливались на девяти. А когда сознание возвращается, вы видите, что проходите сквозь темный туннель.

Это всего лишь забава.

Но и в реальном переживании это происходит подобным образом. Когда вы появляетесь из своего бессознательного, есть период, который может быть назван только периодом тумана. Все неясно, окружено туманом.

Тогда распахнулись врата его сердца, и радость его полетела далеко над морем. Он закрыл глаза и молился в безмолвиях своей души.

В то мгновение, когда он увидел, как корабль прибывает, подходя все ближе, распахнулись врата его сердца. Если сможете ожидать в безмолвии, гость обязательно постучится однажды в ваши двери; корабль обязательно придет. Он всегда приходит, без всяких исключений. А доказательство и основание того, что вы не спите, не галлюцинируете, состоит в том, что вы вдруг впервые видите врата своего сердца распахнутыми. До сих пор ваше видение своей открытости было лишь поверхностным. А теперь радость возвращения домой так сильна, что сила радости, изобилие радости распахивает все двери сердца настежь.

Ваше сердце — зерно.

Когда оно раскрывает свои двери с радостью, оно становится цветком.

Вы приходите домой.

Было много темных ночей и было много мучений и кошмаров, но все это кончено. Ваша радость так велика, что охватывает весь океан. Она океанична. Это и есть то чувство, которое Уильям Джеймс назвал океаническим.

Только один психолог этого века слегка прикоснулся к вашему внутреннему существу, и этот человек — не Зигмунд Фрейд, этот человек не Альфред Адлер, этот человек не Карл Густав Юнг. Этот человек — Уильям Джеймс, который никого не интересует. Он определил религиозное переживание как «океаническое». Это не может быть чисто логическим; вам не добраться до определения «океанический» через логику, через вывод, через психоанализ, пока вы не почувствовали нечто настолько значительное и безбрежное, что не сможете подыскать никакого слова в языке...

«Океаническое» никогда не употребляли до Уильяма Джеймса; он создал это слово. Океан — это одна вещь, океанический — совершенно другая.

Он закрыл глаза...

Эти незначительные детали — не пустяк; они потрясающе значительны. Когда вы чувствуете внутри такую океаническую радость, безусловно, так и должно быть — вы закрываете глаза, ведь теперь снаружи не видно ничего стоящего. Вы узрели зрящего. Теперь все то прекрасное вокруг вас, чего вы желали, — потускнело. Оно утратило всю свою ценность. Глаза должны быть закрыты.

Поэтому если вы увидите статуи Махавиры, Адинатхи, Парашуньятхи — вы удивитесь: почему они все с закрытыми глазами? Они смотрели на внешнее — теперь они видят внутреннее своего существа. Это — качественно иное. Не то чтобы оно было намного прекраснее, нет, это красота совершенно иного рода.

Оно настолько реально, что люди, переживавшие его, тоже говорили, что мир иллюзорен, потому что они увидели нечто гораздо более реальное, чем камни, предметы, горы и звезды...

Такие незначительные детали удостоверяют подлинность человека. Халиль Джебран не просто философствует, иначе он не вспоминал бы о закрытых глазах.

Он закрыл глаза...

И очень многозначительное: и молился в безмолвиях своей души…

Миллионы людей молятся каждый день — но не в безмолвиях своих душ. Просто слова — христианские слова, индуистские слова, мусульманские слова; еврейский, санскрит, арабский...

Молитва, состоящая из слов, это не молитва вообще.

Молитва состоит только из безмолвий.

И помните, он мог просто сказать: «И он молился в безмолвии своей души», — и вы бы не задумались ни на один миг. Фактически, литературно так было бы правильнее: «Он молился в безмолвии своей души». Но экзистенциально это было бы ошибочно, потому что нет одного безмолвия внутри вас; там находятся слои, слои и слои безмолвий.

Те, кто вошел, знают: есть семь слоев безмолвий, связанных с семью центрами вашего тела. Каждый центр становится безмолвным; поэтому вместо использования единственного числа — безмолвие, он воспользовался множественным — безмолвия.

И вы удивитесь: он единственный, кто использовал безмолвия. Есть другие великие поэты, но они всегда употребляли «безмолвие души». Разумеется, они просто повторяют то, что слышали из поколения в поколение. Это не их собственный опыт.

Выражение Халиля Джебрана — безмолвия души — показывает, что у него не только интеллектуальный, философский, теологический подход — его подход экзистенциален. Он сам погружался в те безмолвия. Он увидел, что безмолвие не единственно — здесь слои и слои безмолвий. И у каждого безмолвия свой собственный аромат, свой собственный вкус, поэтому их можно различить.

Но только он сошел с холма, как его охватила немая грусть, и подумал он в сердце своем...

Это настолько глубоко, что, если вы не были на пути, вы не сможете сделать такое утверждение. После переживания безмерной радости, охватившей весь океан, и после вхождения в глубины безмолвий... утверждение о грусти?

Он так достоверен, он не редактировал свое переживание вообще. Это выглядит нелогично — после такого захватывающего переживания вы вдруг охвачены грустью? Но что он может поделать?

Я полностью с ним согласен.

После достижения пиков радости вам придется столкнуться с грустью.

Но только сошел он с холма, как его охватила немая грусть... Все это символично — каждое слово. Это было, конечно, возвышенное переживание, но поэту не под силу оставаться на залитых солнцем вершинах гималайских пиков — он вынужден возвращаться. И естественно, увидев столько радости... а потом окно начинает закрываться; цветок снова становится бутоном, лепестки начинают складываться, словно за танцем вдруг наступает вечер — и всюду темнота. Сошедшего с горной вершины в темные долины жизни — его охватила немая грусть...

Но его грусть — грусть всех тех, кто реализовал нечто, пусть даже это не полная истина, а только фрагментарное переживание. Такими словами будет выражено не только переживание Халиля Джебрана, но и переживание каждого, кто некогда побывал в этом пространстве и возвратился вниз на землю.

Как уйти мне с миром и без печали?

Он увидел — корабль подходит. Теперь видна человеческая слабость, дилемма: этот мир познан, а тот корабль все еще окружен туманом. И никогда не известно, к какому берегу причалишь.

С момента, когда вы стали моими спутниками, разве не возникал то и дело вопрос в вашем уме: где же все-таки это паломничество заканчивается? Как уйти мне с миром и без печали?

Как только он приближается к земле, как только он приближается к внешнему миру, как только он приближается к цветам и звездам — проблема: Как уйти мне с миром... без печали? — насчет корабля неизвестно ничего. Вы даже не в силах разглядеть корабль ясно, он окружен туманом; как же вам увидеть другой берег? Он совершенно невидим. И кто знает, есть ли вообще какой-либо другой берег?

Ведь еще никто и никогда не возвращался с другого берега, чтобы представить отчет очевидца.

Как уйти мне с миром — он разорван надвое — и без печали?.. и по многим причинам.

Нет, не оставить мне этот город, не поранив дух.

Мир наших переживаний, мир наших телесных удовольствий, мир нашего ума, его полетов... «Как же мне оставить? Столько красоты на одной стороне, осязаемой; я могу коснуться ее, я могу почувствовать ее, — и мне оставить все это ради чего-то неведомого, неосязаемого, невидимого?»

Вы можете понять; поставьте себя на его место — сердце будет разрываться надвое. Это будет почти мучением, — быть или не быть? — ведь все, что есть вы, ваши корни, — здесь, в этой земле.

Долгими были дни страданий, проведенные за его стенами.

Он осознает факт: в этом городе, который мне знаком, долгими были дни страданий... муки, тревоги. И долгими были ночи одиночества. Но до сих пор — и это должен понимать каждый медитирующий — из-за того, что каждый жил в этом мире, в этом теле, возможно, уже много-много жизней, мы даже привыкли страдать. Мы будем скучать за этим. Мы привыкли к страданию. Мы не в состоянии представить себя без несчастья, без страдания, без тревоги. Тогда что же будет вами? — ведь все эти вещи — то, из чего вы состоите. Поэтому хоть они и не являются вашими стремлениями, вашими желаниями, веками в них заключалось само переживание жизни, — и они стали вашей второй натурой.

Халиль Джебран дает психологическое понимание более значительное, чем любой психолог нашего времени:

А кто может расстаться со своим страданием и одиночеством без сожаления?

Утверждение кажется странным; но это не странно, это переживание всех вас. Такое же страдание, такое же несчастье — вы знаете, что на сердце тяжело, и к тому же осознаете, что можете оставить это, но вы слишком страстно желаете. Со страданием в какой-то мере связаны и дружба, и любовь... в противном случае никто не помешал бы вам оставить все ваши страдания.

В тот день, когда я решил оставить, — я оставил. Я даже не пошел спрашивать никого, как оставить. Любой, спрашивающий, как оставить страдание, не желает оставлять его; это «как» будет создавать еще больше страдания.

Повсюду в мире есть люди, продающие вам страдание. Везде, где есть спрос, есть и предложение. Вы обращаетесь к таким людям: я хочу отбросить страдание, но как отбросить его?

Они говорят: «Встаньте на свою голову! Истязать свое тело — это и есть йога. Потребуются жизни для избавления — продолжайте стоять на голове и выкручивать свое тело».

Хорошо, что не все следуют таким торговцам страданием, лоточникам, иначе они превратили бы весь мир в цирк. Если весь мир вдохновится йогой, что получится? Повсюду вы увидите эти сцены.

Я слышал, что когда пандит Джавахарлал Неру был премьер-министром Индии, он очень увлекался йогой — в частности, стоял на голове каждый день ранним утром.

Один осел — это не был обычный осел, запомните, это был лидер всех ослов Индии, — пошел посмотреть на него, ведь ослы не представлены в ассамблеях и парламенте, хотя у них тоже есть права! Итак, он решил, что он — вроде делегации и что раннее утро — это хорошо, поскольку человек еще не утомлен; нет всех дневных проблем, он свеж. Джавахарлал занимался ширшасаной — стоял на голове в саду в своей резиденции. Разумеется, двое полицейских стояли у ворот.

Осел сначала подумал: «Мне спросить или просто войти?» Он рассуждал: «Если я спрошу, возможна неприятность». Но тех полицейских он не интересовал — если он войдет, вреда не будет, пускай идет.

Он прошел прямо туда, где Неру занимался своей стойкой на голове. Он заглянул в глаза Неру. Неру спросил: «Боже мой! Что с тобой произошло, почему ты стоишь вверх ногами?» Неру спросил осла!

Хорошо, что только это... иначе вы могли бы обнаружить ослов в стойках на голове, и в любых возможных позах йоги...

В тот момент, когда вы спрашиваете, как оставить страдание, вы отлично знаете, что не желаете оставлять его, поскольку нет смысла. Если вы не хотите быть несчастными... это так просто — не будьте несчастными.

Я так и решил; прошло тридцать пять лет — и я не был несчастным, несмотря на то, что весь мир старался сделать меня несчастным. Но им следует запомнить: это невозможно. Раз я решил — я решил.

Когда я выходил из американской тюрьмы, надзиратель сказал мне: «Удивительно... люди попадают в тюрьму, выглядя очень хорошо. Когда же они выходят, то выглядят очень плохо. Однако вы выглядите лучше!»

Я сказал: «Двенадцать дней полного покоя: нет проблем, нет учеников... не нужна никакая безопасность» — я был самым спокойным заключенным. Я рассказал ему: «Даже президент Рональд Рейган не настолько спокоен. Если хотите, чтобы он действительно успокоился, поместите его в тюрьму — здесь полная безопасность!»

Он сказал: «Я еще не видел ни одного человека... скоро я собираюсь в отставку. Вы — первый за всю мою жизнь, кто выходит из тюрьмы таким счастливым».

Я ответил: «Не думал, что это будет так скоро; я планировал отдохнуть немного дольше».

И так было не только с надзирателем. Мои адвокаты, когда я вышел к ним, сказали: «Что произошло? Вы выглядите гораздо лучше». Когда я прибыл в свою резиденцию, Вивек спросила: «Почему здесь ты не выглядишь так хорошо?»

Я сказал: «Это не тюрьма. Я тренировался двенадцать дней, ведь мне наверняка известно, что если есть какой-нибудь ад, то я отправлюсь туда!»

Бог не потерпит меня. Его священники не выносят меня в этом мире. Даже если я достигну как-нибудь небес, Бог не пустит меня внутрь. Наверное, резолюцию уже приняли: «Этот человек опасен. Когда он приблизится — будьте бдительны!» Но им не стоит беспокоиться, я не собираюсь в их края.

Поэтому я сказал: «Эти двенадцать дней в американских тюрьмах, тюрьма в Англии на одну ночь, некоторый опыт в Греции... скоро я буду готов для кругосветного путешествия! Ведь прежде чем отправиться в ад, абсолютно необходима хоть какая-то тренировка. Я никогда не отправляюсь куда-либо без домашней подготовки!»

Слишком много осколков духа рассеял я по этим улицам, и слишком много детей моих стремлений бродят нагими меж этих холмов, и я не могу уйти от них легко и без боли.

Он говорит почти то же, что мог бы сказать и я. Как я могу оставить свое тело без всех вас? Мой корабль прибыл давным-давно, но я даже не смотрю на него.

Он прав. Каждый мастер будет чувствовать то же самое:

Слишком много осколков духа рассеял я по этим улицам, и слишком много детей моих стремлений бродят нагими меж этих холмов, и я не могу уйти от них легко и без боли.

Не одежду сбрасываю я сегодня, а собственными руками сдираю с себя кожу.

Не мысль я оставляю после себя, а сердце, умягченное голодом и жаждой.

— Хорошо, Вимал?

— Да, Мастер.