4. НЕ РАНЬШЕ ЧАСА РАЗЛУКИ
4. НЕ РАНЬШЕ ЧАСА РАЗЛУКИ
10 января 1987.
Возлюбленный Мастер,
Когда он вступил в город, весь народ вышел ему навстречу, и все плакали перед ним в один голос.
И старейшины города вышли вперед и сказали: «Не покидай нас. Ты был полуднем в наших сумерках, и твоя молодость даровала нам мечты. Ты не чужой среди нас и не гость, а сын и возлюбленный наш. Не заставляй же наши глаза тосковать по твоему лику».
И жрецы и жрицы сказали ему:
«Не дай волнам морским разлучить нас теперь, и не дай, чтобы годы, которые ты провел среди нас, стали воспоминанием.
Ты блуждал среди нас, дух, и твоя тень была светом на наших лицах.
Мы так любили тебя! Но молчалива и скрыта покровами была наша любовь.
А сейчас она громко взывает к тебе и открыто встает пред тобою.
Всегда было так — глубина любви не познается раньше часа разлуки».
Халиль Джебран — под именем Альмустафы — дает самую сущность мистицизма. Он не проповедует какую-либо религию, он проповедует религию как таковую [Здесь и далее слово «религия» употребляется в двух значениях, смысл которых ясен из контекста. — Прим. перев].
В сущности, само существование трех сотен религий на земле определенно показывает, что человек утратил подлинный дух религии. Не может быть трех сотен химий — даже трех; не может быть трех сотен математик. Что касается объективного мира, то нам совершенно ясно: наука одна, и может быть только одной, без всякого прилагательного. Глупо было бы говорить об индуистской науке, мусульманской науке, христианской физике, джайнской математике. Но именно это произошло с религией.
А ведь религия — это ваша настоящая душа, ваше настоящее внутреннее, настоящая субъективность. Как же возможно, чтобы было так много религий? Может быть только одно: религиозность. Я даже не назову это религией — просто потому, что в тот момент, когда вы используете имя существительное, рост остановился. «Религия» означает: что-то полностью остановилось. Религиозность же означает нечто постоянно растущее, цветущее, приносящее новые пространства и новые тайны, не раскрытые вами, небывалые.
Религиозность — это сама река существования. Она не знает начала; она не знает конца.
Все религии против меня просто потому, что я разоблачаю их лживость, их фальшь, их личины.
Халиль Джебран выбрал имя Альмустафа, в котором можно было бы объединить весь опыт всех мистиков мира — прошлого, настоящего и будущего. У человека есть ограничения, ведь он родился в ограниченном обществе, обусловлен своими родителями как индуист, как мусульманин, как христианин. Альмустафа не рожден никакими родителями. Он не рожден вообще, его не существует. Альмустафа просто символ всех тех пылающих, которые пробудились, пока мы оставались спящими.
Альмустафа представляет истинную, центральную суть чистой религиозности. Запомните это: он не проповедует никакой религии. И в этом одна из причин того, что он не был понят до часа своего ухода. Каждый подозревал... Из-за того, что он не индуист, индуисты не могут принять его. Он не мусульманин — и мусульмане не могут принять его. Он не относится ни к какой организованной религии.
Халиль Джебран проявил великую проницательность: вместо того, чтобы взять историческую личность, он выбрал фиктивное имя, безбрежное и значительное, которое не нужно к кому-либо относить. И в то же время каждого можно отнести к нему.
Это также и моя позиция — разумеется, более трудная, чем Альмустафы. Альмустафа не может быть заключен в тюрьму, Альмустафа не может быть отравлен. Альмустафа не может быть застрелен. Альмустафа не может быть распят, ведь Альмустафа — это просто идея. Но, хотя он и был чистейшим выражением глубочайших возможных переживаний, его не осуждали, его не побивали камнями — только игнорировали; он — «мечтатель».
Но когда время ухода наступило, и когда его мечта воплотилась, то переменилось все.
Когда он вступил в город, весь народ вышел ему навстречу...
Все люди вышли — не заботясь о своих идеологиях, теологиях, философиях, забыв свои пустые различия. Было не время терять. Они забыли, что они мусульмане, христиане или евреи. Человек уходит, и то, о чем он говорил вот уже двенадцать лет, но во что никто не верил, теперь — реальность. Никто не может отрицать это... весь народ вышел ему навстречу, и все плакали перед ним в один голос.
Они упустили возможность. Он жил среди них двенадцать лет, а они не распознали. Они все находили у него недостатки, и мало-помалу он перестал волновать их. Он говорил бессмыслицу: кто слыхал когда-либо, что наступает день, когда сущее приветствует вас? Что приходит день, когда все сущее танцует, потому что вы открыли секрет жизни и смерти, вы нашли золотой ключ к двери Бога?
Все они плакали с ним в один голос. Увы, если бы они смеялись с ним в один голос, мир стал бы совершенно другим местом, сам по себе красотой — без войн, без конфликтов, без дискриминации. Они плакали вместе, но время было упущено.
Если вам так посчастливится, что вы обнаружите мастера, — не упускайте ни одного мгновения! Позвольте ему танцевать в вас. Позвольте ему смеяться через вас одним голосом с вами, и сама эта земля превратится в рай. Просто мы слепы, и не в силах увидеть это.
Вышли вперед старейшины города и сказали... Эти слова вызывают отзвук в моем сердце — отзвук песен тех дней, когда человечество было невинным, когда не было наций, и человек был так же свободен, как птицы небесные. Только представьте себе птицу, таскающую с собой паспорт и визу на шесть недель...
Человек был гораздо прекрасней, когда он меньше знал; был более искренним, подлинным, когда был таким же невинным, как ребенок. Мы живем очень испорченной, загрязненной, предвзятой жизнью. Теперь старейшины не приходят. Альмустафа все еще случается, однако вместо старейшин приходят полицейские уполномоченные — не приветствовать, а вручить уведомление: «Вы должны покинуть это место в течение тридцати минут».
Человек постарел, но не повзрослел. Он не становится более невинным. Он не становится более проницательным.
Эти слова Халиля Джебрана относятся к детству человечества; ибо они сказали:
Не покидай нас. Теперь, когда мы признали тебя, ты уходишь. Не будь так жесток. Будь сострадателен. Теперь, когда мы готовы слушать, ты оставляешь нас. Не покидай нас, ведь мы блуждаем в своей тьме зависти, гнева, страха, муки, — и ты уходишь? Это должно быть моментом прихода! Прости нам, что мы не сумели увидеть тебя, хоть ты и провел двенадцать лет среди нас.
Ты был полуднем в наших сумерках, и твоя молодость даровала нам мечты.
Ты не чужой среди нас и не гость, а сын и возлюбленный наш.
Не заставляй же наши глаза тосковать по твоему лику.
Всего лишь в первый раз мы увидели тебя, и мы увидели тебя не просто как одного из толпы; теперь твое лицо стало для нас ликом Божьим. Невыносим будет этот отъезд. Было бы лучше, если бы ты уходил и мы не признали тебя. Но сейчас, когда мы увидели твое лицо, твою тайну, сейчас, когда мы заглянули в твои глаза и увидели твое сияние, когда коснулись твоего присутствия, — тысячи цветов выросли в наших душах! Дай еще один шанс, теперь мы не будем прежними.
Ведь ты больше не та личность, какой мы привыкли считать тебя, — немного безумным, ожидающим какого-то неведомого корабля — о котором никто не слыхал — без всякого подтверждения, даже без письма с другого берега с уведомлением о прибытии корабля в определенный час и определенное время года.
Но ты был так невинен, ты продолжал ждать: «Корабль на подходе». Твое ожидание, наверное, стало тяжестью на сердце самого Бога. За эти долгие годы ожидания ты превратился в магнит. Не время оставлять нас. Мы будем жаждать увидеть твое лицо снова, где нам разыскивать тебя? Пожалуйста, не покидай нас.
Таким было детство человечества... и таково детство до сих пор. Ребенок доверяет, мечтает о неведомых землях, надеется, никогда не бывает пессимистом. Если это не произошло сегодня, то произойдет завтра — но обязательно произойдет.
Моим собственным девизом в жизни, было: надейся на лучшее и предполагай худшее. В любом случае ты победитель: либо твоя надежда исполнится, либо твое предположение исполнится, — и будет по-твоему.
Жрецы и жрицы сказали ему... Само упоминание о жрицах подтверждает, что Альмустафа говорит в те золотые, древние дни, когда не было вопроса о том, мужчина ты или женщина; женщина могла стать даже жрицей. Мужчина еще не стал самцом-шовинистом, женщина была еще свободна, имела равные с ним возможности.
Мне вспомнился замечательный исторический факт. В самой древней книге мира, Риг Веде, упоминается женщина — Гарджи. Император страны обычно каждый год устраивал великое собрание всех мудрецов, мужчин и женщин, — обсуждать смысл жизни. И дарил победителю тысячу прекрасных коров: их рога были покрыты чистым золотом, усыпаны бриллиантами.
Яджнавалкья был тогда одним из величайших учителей, но он не был мастером... — редкое явление и в те времена. Гарджи была мистиком и мастером. Ее не интересовала награда. Яджнавалкья и тысячи других прибыли рано утром, и дискуссия началась. Яджнавалкья был так уверен в своей победе, что прибыл... с опозданием — точно как любой политик. Он пришел с пятьюстами учениками, просто чтобы продемонстрировать императору: «Я не прихожу один. Эти другие люди, которые дискутируют, не имеют никаких последователей». Он мог бы быть хорошим шоуменом.
А его уверенность в своей победе показывает его эго. Вы слышали, как Альмустафа говорит: «Как могу я быть уверен в том, что смогу разделить свою истину, свое переживание?» Тот, кто знает, — сомневается. Только идиоты не сомневаются, ведь для сомнения нужен какой-то разум. А в сравнении с главным, ум столь незначителен — какая тут может быть уверенность.
Другой великий пророк, Махавира, любил отвечать на вопрос таким странным способом... каким никто и никогда не отвечал: один вопрос требует одного ответа, а Махавира давал семь ответов, противоречащих друг другу.
Вы спрашиваете его: «Существует ли Бог?»
И его слово было: «Возможно... шайот — может быть».
Это «возможно», это «может быть» не исходит из неведения. Оно исходит из бесконечности слова Бог и незначительности ума, который собирается выразить это. Он может выражать только один аспект за один раз. Поэтому у него была семисложная логика. Аристотель просто ребенок по сравнению с Махавирой, а Аристотель — отец западной логики. Но его логика двусложна — «да» или «нет». А жизнь — это радуга; вы не можете быть настолько уверены, чтобы говорить «да» или «нет». Возможно «да», возможно «нет».
Так что первое, что Махавира обычно говорил: «Возможно, "да". Но подожди, это только один аспект; язык очень беден. Возможно, "нет". Но подожди... возможно, "да" и "нет" одновременно. Но не спеши делать заключение... возможно, "да" и "неопределимое" (ни "да" ни "нет"), возможно, "нет" и "неопределимое". Возможно, "да" и "нет" вместе и "неопределимое"».
Это и есть характеристика человека, который хочет дать вам все возможные аспекты. Бог не может быть заключенным в единственное слово, поэтому он присоединил «неопределимое». Существует и много других аспектов, но я не хочу запутывать вас. Он уже и так запутал!
А Яджнавалкья пришел с такой уверенностью... Было полуденное время, припекало солнце, и разомлевшие коровы стояли перед дворцом. У него была уверенность эрудированной личности, — это был образованный человек, великий ученый. Он сказал одному из своих учеников: «Отведи этих коров в нашу общину. Зачем этим несчастным коровам терпеть жару понапрасну? Насчет победы будь уверен», — он присвоил награду раньше, чем вошел во дворец.
Но следом за ним пришла Гарджи. Она молча просидела все дискуссии, которые тянулись долго, а когда Яджнавалкья победил всех соперников и обратился к императору: «Пожалуйста, прости меня. Вознаграждение — коров — мои ученики давно забрали», — Гарджи встала. Возможно, она бы и не встала, если бы Яджнавалкья не проявил такую идиотскую уверенность в величайших вопросах.
Гарджи сказала: «Подожди. Ты победил всех, потому что все они относятся к твоей категории: эрудированные личности. Все, что ты доказал, не означает, что ты прав; доказано только одно — что ты более учен, более образован, более эрудирован. Однако быть более осведомленным еще не означает знать истину. Я сидела молча, наблюдая... если кто-то утверждает истину, к чему мне высказываться? Но теперь это заходит слишком далеко, я вынуждена дискутировать с тобой».
То были прекрасные дни. Даже женщина могла бросить вызов величайшему ученому страны. Она задала только два или три вопроса, и Яджнавалкья был повержен.
Она спросила: «Ты сказал, Бог создал мир, — почему? Почему ты сказал так? Ты был свидетелем, когда он создавал мир, или нет? В любом случае ты делаешь ошибку. Если ты был свидетелем, значит, мир уже тогда был создан, ведь был ты, а ты — часть мира. А если ты не был свидетелем, то на каком же основании ты...»
Яджнавалкья был потрясен. Те тысячи других ученых тоже были потрясены. Даже император был потрясен. Она права: свидетель необходим; и очевидец необходим. И она сказала: «Только ради дискуссии — даже если я согласна, что Бог создал мир, — я хочу знать: по каким причинам ты веришь в эту гипотезу?»
Яджнавалкья сказал: «Все должно быть созданным. Бог подобен гончару. Эта прекрасная и безбрежная жизнь не может прийти к существованию из ничего — кто-нибудь должен создать ее».
Гарджи сказала: «Допустим. Но ты уже упустил свою победу — верни тех коров».
Яджнавалкья сказал: «Что ты имеешь в виду?»
Она сказала: «Если сущее нуждается в Боге для создания, тогда кто создал Бога? Если это принято за критерий — что все сущее должно быть созданным... Ты говоришь, этому безбрежному существованию нужен создатель. Конечно, создатель должен быть еще безбрежнее, больше, величественней, чем вселенная. Кто же создал его?»
И Яджнавалкья понял суть — теперь стало невозможным избавиться от этой женщины. Потому что Бог создан Богом-два, Бог-два создан Богом-три... но где же это закончится? В конце концов остается вопрос: кто создал Первого Бога? И Гарджи сказала: «Если первый Бог не нуждается в создателе, зачем без нужды навязывать гипотетические идеи? Если Бог может быть безо всякого создателя, почему не может существование быть безо всякого создателя?»
Яджнавалкья сильно разгневался: это было таким поражением, поражением уверенности ученого, что он позабыл всю учтивость и сказал: «Женщина, если ты не остановишься, то скоро увидишь, как твоя голова катится по земле!»
Гарджи сказала: «Это аргумент? Ты полагаешь, что срубив мне голову, ты будешь победителем? Это, безусловно, станет несомненным подтверждением твоего поражения. Ступай, приведи коров назад».
И коров пришлось возвращать — женщине!
А сегодня величайшие из религий не допускают для женщины никакой возможности равенства с мужчиной. Джайнизм говорит, что пока женщина не рождена снова как мужчина, она не может найти истину; только мужчина способен обнаружить истину, он имеет монополию. Даже истина монополизирована. Мусульмане не позволяют женщинам даже показывать миру свои лица. Они не допускают их в свои мечети. Евреи выделяют женщин в отдельную категорию. У них нет равных прав даже на следствии. Индусы не позволяют женщинам читать Веды, Упанишады, — совершится грех.
Халиль Джебран пишет о тех чистых и невинных днях. Вот почему он говорит, — Жрецы и жрицы сказали ему: не дай волнам морским разлучить нас теперь... До сих пор мы совершенно не осознавали, кто ты. Не уходи, не давай морю разлучить нас... и не дай, чтобы годы, которые ты провел среди нас, стали воспоминанием.
Останься с нами, дай нам такие же глаза, как и у тебя. Покажи нам путь, который ты познал, которым ты путешествовал; иначе ты останешься просто воспоминанием, увиденным, словно в сновидении. Нет, не становись просто воспоминанием для нас. Нам будет мучительно, что мы не замечали тебя все эти двенадцать лет. Это будет нестерпимо. Живи с нами, преобразуй нас, ведь мы же видим — все, о чем ты говорил, ты претворил в жизнь.
Это, конечно, самые древние, чистые дни, когда священники не превращались в эксплуататоров человека, когда священники не объявляли себя посредниками между человеком и Богом. Они тоже были искателями, скромными искателями.
Сегодняшние священники — в любой религии — настолько пали, что Папа несколько месяцев тому назад заявил: никто не может исповедоваться Богу непосредственно, он должен исповедоваться священнику, а священник передаст послание Богу. Без священника вы даже не имеете права быть в прямом контакте с сущим!
Нетрудно увидеть в этом бизнес, политику, жажду власти. Ну что за власть у священника, кроме претензии на посредничество, — как будто Бог отправляет свои послания через него? И вы тоже должны направлять свои молитвы, свои исповеди через него. Это и есть весь его бизнес. Он больше не искатель, он стал частью базара.
Из-за этого феномена все священники против людей, подобных Альмустафе. Почему они сердиты на меня? — просто потому, что я называю вашим правом по рождению быть в прямом контакте с сущим. Посредника не нужно. Весь этот бизнес духовенства должен исчезнуть. Они — не что иное, как ваши кровопийцы. Они не знают ничего о Боге; все их знания на словах, из книг.
И они унизили вас до такого состояния, что вы не можете даже петь песню Богу или сущему — ибо я считаю, что Бог есть просто имя сущего. Они отняли ваше право петь песню деревьям, звездам, плясать в ночь полнолуния на берегу моря — посредник необходим. Но эти идиоты не знают, как петь; они не знают, как танцевать.
Я слыхал, что один католический епископ очень дружил с еврейским рабби. Они решили сыграть в гольф, и к определенному часу, который был оговорен заранее, рабби подошел к церкви. Но никогда не известно, сколько исповедующихся придет. И вот епископ провел его внутрь кабинки, где он сидит за занавесом, — с другой стороны сидит исповедующийся в своих грехах.
Он сказал: «Прошу прощения. Если вы поможете мне немного, я быстро соберусь. А пока займите мое место».
«Но, — сказал рабби, — я не знаю, что такое исповедь».
Он сказал: «Это ничего. Я приму двух или трех исповедующихся перед вами, так чтобы вам стало ясно. Процесс простой: нужно выслушивать человека и соответственно его греху назначать ему наказание — пять долларов, десять долларов...»
Рабби сказал: «Это просто, доллары я понимаю. Вы можете идти».
Но все же епископ продемонстрировал ему двух исповедующихся. Одному он сказал: «Пять долларов — внести церковному казначею».
Другому он сказал: «Десять долларов».
И рабби сказал: «Я понял. Что касается бизнеса, то никто не превзойдет нас. Можете идти — собирайтесь поскорей, а я тем временем отпущу всю эту очередь исповедующихся. Это не займет много времени — зачем? Настоящий смысл в долларах. К чему суетиться, выслушивать ненужные истории?»
Пришел первый человек и сказал: «Отче, мне очень стыдно. Прошлый раз я изнасиловал женщину и пообещал не делать этого впредь, но человеческие слабости... я сделал это опять».
Рабби сказал: «Довольно, — тридцать долларов».
Человек сказал: «Но прошлый раз вы наказали меня только на десять долларов».
Рабби сказал: «Не беспокойся, вноси тридцать долларов, — двадцать долларов авансом. Проваливай».
Это и есть посредники между вами и Богом. Их Бог — величайший обман. Они не что иное, как паразиты. Всякий раз как вы видите священника, ищите самый сильный порошок от насекомых — они просто москиты Пуны.
Если бы эту землю больше не обременяли жрецы... Я не отношу сюда жриц, потому что жрецы убили их всех. В средние века тысячам жриц... им просто изменили название, назвали их ведьмами и сожгли. Поэтому сейчас есть только жрецы.
Но это просьба жрецов и жриц: Не дай волнам морским разлучить нас теперь... Сейчас все совершенно иначе. Мы не признавали тебя, мы даже не утруждались подумать о тебе. Мы просто игнорировали тебя — человека, беседующего со стеной, говорящего, что подходит корабль, который заберет его на другой берег, в настоящий дом, к истокам жизни и сознания, к Богу.
Но сейчас, когда мы признали тебя, будь милосердным, будь сострадательным.
Годы, которые ты провел среди нас... не дай им стать просто воспоминанием. Мы хотим тебя здесь, живого — ведь воспоминание будет угасать, и скоро мы усомнимся: видели мы сон или на самом деле был такой человек Альмустафа.
Такова была позиция западного историка. Для них потребовалось три столетия, чтобы признать, что такой человек, как Гаутама Будда, возможен. Посмотрите старые исторические книги, написанные западными учеными, — в них Гаутама Будда просто миф, мифология. Как мог такой человек быть реальным? И они говорили это не только о Гаутаме Будде, они говорили то же самое об Иисусе Христе. Три столетия тому назад историки писали книги, говорящие, что Иисуса Христа никогда не существовало, что это была древняя драма, которая мало-помалу становилась реальностью в человеческом уме. Ну как поверить в такого человека, как Иисус, — необразованного, бедного плотницкого сына, который говорит так авторитетно?
Никто не сказал слов столь значительных, как Иисус Христос. Простые, обычные слова в его руках превращались в бриллианты, становились крылатыми. Даже враги Иисуса признали как факт, что он, может быть, ошибается, он, может быть, безумец, но одна вещь несомненна — никто еще не говорил так, как говорит он. Никто не обладает способностью говорить так авторитетно. Ему не нужны другие доказательства, довольно просто его утверждения — такой огромной энергией оно наполнено. Однако историки говорили: «Не может человек говорить так, как говорит Иисус. Не может человек жить так, как жил Гаутама Будда. Ни у кого нет такого присутствия, сияния, какое было у Заратустры. Несомненно, эти люди — создания великих поэтов, они не реальны».
Вот почему жрецы и жрицы просили: «Не становись просто воспоминанием для нас. Мы могли не признавать тебя при жизни, когда ты кричал нам в уши, живя среди нас. В миг, когда ты уйдешь, мы начнем думать, что наверное видели сон».
Иначе, где найти вам человека, подобного Альмустафе?
Ты блуждал среди нас, дух, и твоя тень была светом на наших лицах.
Теперь, в момент ухода, они видят его не как физическое тело, а как духовный феномен: Ты был для нас дух... прости нас; вот почему мы не могли видеть тебя. Мы просто видели твое тело. Теперь нами завладел твой дух, а ты уходишь. И вот мы признаем, что даже твоя тень была светом на наших лицах.
Даже твоя тень была светом на наших лицах — что сказать о тебе сейчас? Ты больше не тень. Ты лишился своей тени, ты превратился в чистый свет для нас. Возможно, ты был всегда светом, а тень была нашим творением.
Я был студентом в университете и всегда жил по-своему, совершенно не заботясь об остальном мире. На мне обычно был длинный халат без каких-либо пуговиц. И в те дни у меня тоже было тело — я разрушал его целых тридцать лет, потому что теперь тело для меня бесполезно. Где-то здесь должна быть Сохан. Она видела меня в те дни, и она часто говорила: «Твое тело выглядит как мраморная статуя».
Я ездил на все дискуссии в стране — где бы они ни происходили, в любом университете, — представляя свой университет. Я собрал столько грамот и кубков, что единственной проблемой моей матери было: «Куда складывать весь этот ненужный хлам, который ты продолжаешь приносить домой? Тебе нужен отдельный дом только для хлама!»
Мои профессора были счастливы, мое начальство было счастливо — их учреждения становились известными, грамоты целой страны приходили в их школы. Начальник сам проводил меня в студию к фотографу, потому что они хотели дать публикацию в газеты и журналы, чтобы показать, что, наверное, нет студента, собравшего столько грамот и кубков.
Он был очень правильным человеком. Все у него было правильным — он даже брился дважды в день.
Когда мы приехали в студию и фотограф все приготовил, начальник взглянул на меня и сказал: «Без пуговиц?»
Я сказал: «Вы хотите мое фото или свое собственное? Я очень неправильный человек».
Но он сказал: «Мы можем немедленно найти пуговицы для вас... пиджак или что-нибудь, чтобы прикрыть это».
Я сказал: «Тогда почему бы вам, не сесть тут — кто меня знает? — и не сделать свое фото. Мое фото должно быть моим фото, а я никогда не пользовался пуговицами».
Он сказал: «Вы странный. Почему же вы не пользуетесь пуговицами?»
Я сказал: «Я обожаю прохладный ветерок, проходящий по моей груди. Я терпеть не могу пуговиц!»
Я сказал: «Решайте быстро; иначе я ухожу».
Он сказал: «Нет, не уходите, — будь по-вашему. Однако вы странный парень».
Я сказал: «Я не странный парень, я — просто я. Это вы — странный парень, навязывающий свою идею пуговиц мне! Приберегите ваши пуговицы для себя, своих детей и их потомков».
Времена изменились. Люди, у которых есть авторитет, у которых есть хоть какая-нибудь власть, стараются вам что-то навязать. Но эти невинные крестьяне, садовники, мужчины и женщины сказали Альмустафе:
Мы так любили тебя. Но мы бессознательные люди, и только сейчас мы вспоминаем, что любили тебя всегда, однако это было глубоко в бессознательном. Мы не могли высказать тебе этого, ведь мы и сами не осознавали. Пришел твой отъезд — и столько всего всплыло на поверхность в наших существах. Твоя реализация — это не только твоя реализация; что-то произошло со всеми нами.
Мы так любили тебя.
Но молчалива и скрыта покровами была наша любовь.
Покровы за покровами — мы сами не осознавали. И вот когда мы осознаем, мы можем вспомнить, что даже если бы мы осознавали прежде, то не смогли бы облечь нашу любовь в слова — Но молчалива была наша любовь...
А сейчас она громко взывает к тебе и открыто встает пред тобою. Только подожди чуть дольше, задержись совсем немного среди нас, так чтобы ты стал для нас зеркалом, и мы смогли увидеть себя и свои скрытые сокровища, а наша любовь могла быть выражена. Если не в словах, то в действиях, но дай нам время проявить ее к тебе; иначе что ты подумаешь? Двенадцать лет ты жил среди нас, и никто даже ни разу не сказал: «Я люблю тебя». Но теперь все переменилось.
Всегда было так — глубина любви не познается раньше часа разлуки.
Это слова такого огромного значения:
Всегда было так — глубина любви не познается раньше часа разлуки.
Есть прекрасная история. Гаутама Будда объявил, что собирается умирать — то же самое, его корабль прибыл. И он спросил: «Прежде чем я оставлю вас, есть ли у вас какие-нибудь вопросы?»
Только один человек среди десяти тысяч саньясинов задал вопрос — со слезами на глазах — и это был его собственный брат, его старший брат Ананда. Ананда прожил с ним сорок два года, днем и ночью, почти как тень, следуя за ним. Он спал в его комнате, он гулял с ним. Никто не был так близок ему, как Ананда, и только у него был вопрос. Другие сказали: «Ты давал нам так много, мы не будем беспокоить тебя вопросами в этот миг разлуки. Просто позволь нам тихо посидеть».
Но Ананда спросил: «А как же я? Сорок два года я был с тобой. Другие, пришедшие позже и не прожившие так долго с тобой, стали просветленными, а я до сих пор не просветлен. И вот ты уходишь».
Будда сказал: «Не беспокойся. Как только я оставлю тело, в течение двадцати четырех часов ты станешь просветленным».
Ананда сказал: «Мне непонятна такая арифметика — сорок два года с тобой, и я не стал просветленным, а двадцать четыре часа без тебя, и я стану просветленным?»
Гаутама Будда рассмеялся и сказал: «Ананда, из-за того, что ты был так близок ко мне, и к тому же мой старший двоюродный брат, ты начал воспринимать меня как само собой разумеющееся. Только разлука, только моя смерть сможет пробудить тебя. Меньшее чем это — не даст результата. Я испробовал все, но ты думал: он со мной, он мой брат и безусловно позаботится о моем просветлении!., и будучи рядом столь долго, ты совершенно забыл. Очевидное всегда забывают, это человеческая склонность — забывать то, что имеешь. Ты вспомнишь только в момент разлуки».
Всегда было так — глубина любви не познается раньше часа разлуки.
Мастер дает вам свою жизнь — как благоприятную возможность пробудиться. Он к тому же дает вам свою смерть — вторую и последнюю благоприятную возможность для вас стать пробужденными.
— Хорошо, Вимал?
— Да, Мастер.