Сказание о Бадарчине
Сказание о Бадарчине
В дымном мареве пустыни появлялись огромные голубоватые озера, отрывались от земли и таяли в раскаленном воздухе. Шел четвертый день нашего путешествия через Гоби. Колеса велосипедов вязли в песке, и мы понуро брели, толкая тяжело нагруженные машины. Запасы воды были на исходе. Свернув в сторону от железной дороги, связывающей Монголию и Китай, мы хотели срезать петлю магистрали, обходящей барханы Гоби с востока. В итоге оказались среди этих самых барханов, потеряли дорогу и обреченно шагали, ориентируясь по солнцу и компасу.
– Если так дальше пойдет, мы до станции не доберемся, – просипел Денис, мой напарник.
– Бросим велосипеды и двинем пешком, налегке, – ответил я, – а то высохнем в этой пустыне. Если завтра колодец не найдем, так и сделаем…
Как только я договорил, из заднего колеса моего велосипеда раздалось знакомое шипение.
– Опять колючки! Ну откуда они здесь-то взялись? – в сердцах воскликнул я, бросил велосипед и устало опустился на горячий песок.
Денис упал рядом. Мы достали фляги и сделали по маленькому глотку теплой воды, долго держа ее во рту, смакуя слегка отдававшую металлом влагу. Потом развьючили моего железного коня и заменили порванную камеру. Все было готово, чтобы продолжить наш безнадежный путь. И в этот момент мне показалось, что кто-то внимательно наблюдает за нами. Я обернулся. На вершине бархана стоял могучий верблюд, на спине которого восседал старик-монгол. Заметив, что я на него посмотрел, он сделал жест рукой, приглашая следовать за ним, и исчез за барханом.
– Чего это он, а? – вопросительно глянул на меня Денис. – Откуда вообще здесь кочевники?
– Неважно, – ответил я, поднимая велосипед. – Воду он точно пьет, так что пошли за ним!
Мы взобрались на бархан и с радостью увидели стоящую вдалеке юрту. Старый монгол уже спешился и привязывал своего верблюда.
Через несколько минут мы уже сидели на деревянной кровати, и пили показавшийся нам божественным напитком монгольский чай – солоноватый, с маслом и молоком. Старик все это время молчал, и только подливал чай в быстро пустеющие пиалы. Чай скоро кончился, и я попросил, с трудом подбирая монгольские слова: «Усу! Усу болх уу?»
Старик встал и зачерпнул из большой алюминиевой фляги ковш воды. А мы все пили и пили, и не могли остановиться. Наконец, я выдохнул, и сказал, что больше не могу.
– Баярлаа! – благодарно улыбнулся я старику. Он не ответил, сел на низкий табурет, достал трубку и закурил. Я оглядывал юрту – небольшая, старая, на женской стороне пусто.
«Один старик живет, без жены, – подумал я. – И как с хозяйством справляется?»
Неожиданно взгляд мой упал на старенький аккордеон, стоящий в хойморе, на священной стороне юрты. Я показал на него пальцем и спросил: «Болх уу? Дуу болх уу?»
Старик кивнул. Я осторожно взял инструмент, подтянул лямки, тронул клавиши. Аккордеон сипел, из дырявых мехов вылетала пыль, некоторые кнопки западали. Но играть было можно. Я заиграл что-то из классики, поглядывая на монгола. Тот равнодушно курил, не глядя на нас. И вдруг, словно кто-то подсказал мне, что нужно делать, я заиграл «Катюшу». Старик встрепенулся, посмотрел на меня очень внимательно и что-то сказал по-монгольски.
– Я… Я не понимаю… – смутился я и перестал играть. И тут старик закивал, показывая рукой на аккордеон и на меня. Я заиграл, потом запел. Старый монгол слушал внимательно, и только в конце песни я заметил, что руки у него дрожат.
– Орос? Русский? – спросил он.
– Да, из России! Орос, Орос! Москва! – радостно закивал я.
Монгол встал и двумя руками показал сначала на нас, потом на пол юрты и вышел наружу. Вскоре до нас донеслось характерное шарканье ног уходящего верблюда.
– Вы о чем тут руками машете? – шепотом спросил Денис. – И что с дедом-то случилось?
– Не знаю. Я понял так, что он попросил нас здесь его подождать.
– Подождем. Хоть не так жарко, как снаружи.
Прошло какое-то время. Мы выпили еще по ковшику воды и наслаждались домашним уютом. По сравнению с занесенной песком палаткой юрта казалась настоящим домом. Неожиданно дверь распахнулась, вошел хозяин, но не один. С ним приехала пожилая монголка с изборожденным морщинами лицом. Они сели передо мной, и старик показал рукой на аккордеон. Я снова сыграл «Катюшу», потом спел другие военные песни советских лет. Старики слушали молча, и вдруг я увидел, что по морщинистому лицу монгола катятся слезы.
– Война… Халх-Гол война, япон напал. Друг был. Русский друг, – с трудом подбирая слова, сказала бабушка. – Песни пел. Его гармонь был… Погиб он. Гармонь остался. Память…
Старик снова кивнул, показывая на аккордеон, и я заиграл. Но пел с трудом – в горле стояли слезы. Даже мой товарищ, циник и хохотун, притих и внимательно слушал, глядя в пол.
Когда запас военных песен, которые я знал на память, иссяк, старик снова набил трубку, закурил и сказал, внимательно посмотрев на меня:
– Чи бадарчин байн! Сайхан бадарчин!
– Это – имя. Твой имя – Бадарчин! – улыбнулась бабушка.
Старики не отпустили нас, уговорили остаться на ночь. Утром мы подкрепились крепким бараньим бульоном, вдоволь напились чая. Старый монгол наполнил наши фляги и канистры водой и вызвался проводить до какого-то непонятного места, которое он называл «сайхан дзам». Мы подтянули ремни рюкзаков, попрощались с бабушкой и пошли за верблюдом нашего проводника. А бабушка стояла с пиалой молока, кропила им на следы наших велосипедов и что-то тихо повторяла, словно шепча молитву-напутствие.
Спустя несколько часов старик вывел нас на потерянную двумя днями раньше дорогу. Он улыбнулся уголками губ и сказал, показывая на грунтовку: «Сайхан дзам!»
На прощание старик крепко пожал нам руки, потом молча отвернулся, сел на верблюда и вскоре исчез за пологим склоном бархана. Еще через двое суток мы добрались до железнодорожной станции, пополнили запасы воды и вновь углубились в Гоби, медленно приближаясь к китайской границе…
Спустя год я снова оказался в Монголии. Гуляя по Улан-Батору, я забрел на окраину города, где внимание мое привлек интересный буддийский храм. Как я понял из его названия, «Манба-Дацан» был центром тибетской медицины и одновременно медицинским университетом.
Зайдя внутрь, я подошел к старому ламе, который взвешивал какой-то порошок и аккуратно пересыпал его в бумажные пакетики. Я попытался с ним заговорить, подбирая известные монгольские слова. В ответ старик только улыбнулся и показал рукой на высокого молодого ламу, который давал какие-то советы пожилой женщине с ребенком. Когда лама освободился, я подошел и поздоровался:
– Сайн байна уу! Здравствуйте!
Лама внимательно посмотрел на меня и ответил на чистом русском языке:
– Здравствуйте! Из России приехали?
– Да, из Москвы, – кивнул я, не успев даже удивиться. – Очень интересный дацан!
– Вы интересуетесь традиционной медициной? – снова спросил лама.
– Не совсем, – признался я. – Мне вообще интересен буддизм. А вот моя жена учится на врача!
Лама улыбнулся:
– Я вижу, Вам действительно важно что-то узнать. Пойдемте!
Мы прошли через центральный зал храма, и лама пригласил меня сесть за один из низких столиков. Сам он сел напротив.
– Спрашивайте. Пока ко мне не пришли больные, мы можем поговорить.
Я смутился, так как забрел в этот храм случайно, и каких-то особых вопросов у меня не было. И я спросил первое, что пришло на ум:
– Расскажите, пожалуйста, о монгольской медицине. И еще о вашем дацане.
– Лечить людей, помогая избавиться от страданий, – одно из важных дел, которыми занимаются буддийские монахи, – начал лама свой рассказ. – Мы верим, что многие болезни вызваны кармическими причинами, и чтобы излечиться, человек должен попытаться изменить свою жизнь. Я вспоминаю одну женщину, которая приходила ко мне в надежде избавиться от тяжелой болезни. Но никакие средства не помогали. Тогда я спросил ее, чем она занимается. Оказалось, что она торгует спиртными напитками. Вы знаете, что употребление алкоголя в буддизме считается грехом, так как разрушает сознание человека. А продажа алкоголя – еще больший грех. Я рассказал об этом женщине, она стала торговать другими продуктами, и болезнь прошла сама собой.
Но какой бы причиной ни была вызвана болезнь, задача врача – облегчить страдания больного. Монгольская традиционная медицина очень древняя, она знает более ста препаратов, изготовленных из растений, органов животных и минералов, и множество методов лечения. А также многие эмчи-ламы, врачи нашего дацана, владеют тибетской и китайской медициной. Наш дацан унаследовал славные традиции! «Манба дацан» был ведущей школой традиционных монгольских врачей вплоть до 1937 года, когда начались репрессии. Тогда многих врачей посадили или расстреляли только за то, что они были ламами. Возрождение монгольской медицины началось в начале 90-х.
Вам может показаться странным, но самое мощное развитие монгольская медицина получила во времена Чингисхана. Он освободил от налогов врачей и студентов медицинских школ, как буддийских, так и китайских, и арабских. Назначил человека, который отвечал за медицинские учреждения и кадры по всей огромной империи, своего рода министра здравоохранения. Наследники Чингисхана продолжили его дело. Развивалась система медицинской помощи, строились больницы, была установлена Служба матерей и детей монгольских ханов. Был создан университет, занимающийся слиянием монгольской, тибетской, китайской и арабской медицинских школ. Помимо этого, великие ханы покровительствовали аптекам и лечебницам, на государственном уровне была организована поддержка инвалидов и стариков. И все это происходило в XIII веке!
В последующие века центрами медицины стали буддийские монастыри. При каждом дацане были ламы-врачи, которые лечили людей, объясняли человеку кармические причины его болезней. Лечили ламы и животных: как из сострадания, так и потому, что скот был и остается основой жизни каждого кочевника-монгола.
– Простите, но ведь кочевники живут очень изолированно, далеко друг от друга, и нередко вдали от монастырей. Как же они попадали на прием к врачу?
– Вы правы, дацаны обслуживали только население, которое кочевало недалеко. Но были еще странствующие монахи – бадарчины…
– Как Вы сказали? – переспросил я. – Бадарчины? В прошлом году меня так назвал один старик в Гоби. Но я, признаться, вовсе не врач!
Лама засмеялся:
– Может быть, Вы рассказали ему какую-нибудь историю? Или спели песню, играли с его внуками?
– Да, я спел. И сыграл на аккордеоне, который нашел в его юрте… – И я рассказал ламе историю встречи со старым монголом.
Когда я окончил рассказ, лама кивнул и сказал:
– Да, грустная и в то же время очень светлая история. Теперь понятно, почему старик назвал Вас бадарчином. Наверное, он еще помнит время, когда они бродили по монгольским степям – певцы и сказочники, учителя и врачи…
Почти все бадарчины были бедными ламами, по разным причинам покинувшими монастыри. Имея буддийское образование, многие из них были врачами и учителями. Монголы были очень гостеприимны к бадарчинам, монахам-скитальцам, и они повсюду находили себе кров и пищу. Даже самый бедный пастух-арат с радостью делился с ними всем, что имел. Ведь бадарчины шли из дальних мест, много интересного видели и слышали, многое могли рассказать. Недаром одна из монгольских пословиц гласит: «Странствующий глупец лучше мудреца, живущего на одном месте!»
Вы обращали внимание на то, как быстро информация распространяется по степи без помощи раций и телефонов?
– Конечно! Я ехал на велосипеде достаточно быстро, но молва о «русском путешественнике» все-таки опережала меня!
– Да, именно так. А в те годы бадарчины вообще были единственными источниками информации для кочевников. Если вдалеке появлялась одинокая фигурка странника, дети, играющие возле юрты, радостно кричали и звали родителей. Странствующие монахи обычно ходили в простом халате-дэли, в их заплечных мешках всегда лежали буддийские книги, свернутые иконы-тханки, лекарства и медицинские инструменты. Опирался монах на две палки. Знаете зачем?
– Ну, чтобы удобнее было ходить, препятствия перепрыгивать? – предположил я.
– Не только. С помощью этих палок монах отбивался от сторожевых псов, если хозяева не успевали их привязать. Собака хватала зубами одну палку, и в этот момент бадарчин щелкал ее по носу другой!
Приход бадарчина в стойбище всегда был большим и радостным событием. Днем, пока взрослые работали, монах занимался с детьми, учил их тому, что знал сам – чтению и письму, основам буддизма, песням и сказкам, игре на музыкальных инструментах, астрологии, медицине. А вечером все собирались в самой большой юрте, и бадарчин начинал свои удивительные рассказы. Он говорил о дальних странах, где ему довелось побывать, об удивительных людях, их обычаях. Бадарчины знали множество сказок и песен и нередко аккомпанировали себе на каком-нибудь инструменте. Бадарчины были очень наблюдательны, и слова их всегда были к месту. Если в стойбище готовилась свадьба – он пел сказания о великой любви, если по соседству жил жадный хан – бадарчин в своих рассказах высмеивал жадность, если в семье недавно родился ребенок – пел трогательные песни о материнской любви.
Если бадарчин был еще и врачом, то он лечил заболевших людей и животных, учил искусству сбора целебных трав, составлению снадобий. А также любой бадарчин выполнял и обычные функции ламы – отпевал усопших, читал молитвы, проводил все необходимые обряды. Бадарчин нередко жил в стойбище много дней, а то и несколько недель, – но потом непременно уходил дальше, ведь где-то его тоже ждали люди, нуждающиеся в помощи. Стойбище начинало жить прежней жизнью, а на смену ушедшему бадарчину вскоре приходил другой, с новыми знаниями, историями, песнями…
– Скажите, а сейчас есть странствующие монахи? – спросил я.
– Конечно! Правда, они уже не ходят по степи с двумя палками, чтобы отбиваться от собак, – тут лама засмеялся, – но главную свою функцию выполняют по-прежнему. Например, Далай-лама постоянно путешествует с проповедью о мире, ненасилии, дает посвящения, являясь примером для миллионов людей. Многие другие великие ламы ездят по разным странам, несут свет Учения, помогают людям. Их имена сейчас известны во всем мире.
Но мне кажется, что бадарчинов гораздо больше. Любой человек, идущий по свету с подлинной любовью и состраданием в сердце, несущий знание, дарующий бесстрашие, щедрый и великодушный – это и есть настоящий бадарчин…
В этот момент к ламе подошел молодой послушник и что-то быстро сказал ему по-монгольски. Лама поднялся и улыбнулся мне, протягивая руку:
– Извините, ко мне пришли. Я был рад поговорить с Вами!
Я пожал его крепкую сухую ладонь, и лама в сопровождении послушника пошел к группе ожидавших его людей.
Я вздохнул, посидел еще немного, вспоминая удивительнее истории, рассказанные ламой, и вышел из храма.
В лицо ударил горячий ветер, потоком обрушился шум машин, в который вливались гудки, обрывки песен из ближайшего ресторана, голоса и смех людей. Улан-Батор жил своей обычной, суетной жизнью.
А я стоял на пороге дацана и видел лишь бескрайнюю степь под вечно синим небом и шагающую вдалеке одинокую фигурку бадарчина…