Глава двадцать вторая
Глава двадцать вторая
1
Я вышел в распахнутом пальто из вестибюля больничного корпуса, увидел сквозь струи метели чёрную «Волгу». Человека, стоящего у «Волги». Человек курил.
— У вас не найдётся сигареты?
Человек выщелкнул из пачки сигарету, подал коробок спичек. Я чиркал спичками. Они ломались, гасли. Руки ходили ходуном.
Человек отобрал коробок, зажёг спичку, дал прикурить.
— И ещё: как выбраться к остановке? — спросил я, откашлявшись от горького дыма.
Человек нагнулся, поднял шарф, упавший к моим ногам, подал.
— Направо через пустырь — там увидишь.
Я пошёл направо с шарфом в руке. Остановился. Оглянулся на корпус, на окна третьего этажа… Потом двинулся дальше узкой тропкой среди сугробов. Метель била в лицо.
Я знал: это конец.
Не верил в силу дефицитных лекарств, которые врач посоветовала срочно достать. Какой?то японский гамалон в ампулах, трентал, кавинтон…
Дойдя до остановки, рывком отряхнул шарф от налипшего снега, намотал на шею, застегнул пальто до горла. «Вот так оно случилось, — думал я, — оказывается, вот так…»
Вчера, добравшись домой из аэропорта, застал у постели матери Анну и участковую врачиху из поликлиники. Ставили банки.
Казалось, мать всего лишь простужена. Свистят лёгкие. Ничего больше. Ну, высокое давление. Тоже не раз бывало.
Когда врачиха, сделав напоследок укол, ушла, мать через силу улыбнулась:
— Как съездил?
— Замечательно съездил. Что сделать? Что у тебя болит?
— Мне лучше. Жалко — не успела…
— Что не успела?
Не ответила. Закрыла глаза, заснула.
Вечером сидели вместе с Анной на кухне, пили чай, разговаривали вполголоса. Оказалось, пока я находился с Нодаром в Грузии, они решили быстро сделать ремонт, по крайней мере побелить потолки, сменить обои в моей комнате.
Позавчера Анна с утра, побелив кухню, уехала на работу, а когда вернулась вечером, после того как купила в магазине обои, застала мать с температурой тридцать девять, в забытьи. Вздумала при распахнутой фрамуге вымыть заляпанный побелкой кухонный пол…
— Я виновата, — сказала Анна. — Нельзя было так оставлять, зная её характер. Пришла — фрамуга распахнута, сквозит.
— Что поделать, — ответил я. — Хороший характер. У мамы всю жизнь такой. Ложись спать.
— А ты? Я правильно сделала, что дала телеграмму?
— Еще бы. Пойду взгляну на неё, тоже лягу, устал.
— Расскажешь, как там у вас было с Нодаром?
— Конечно. Иди ложись.
Сейчас, когда, дождавшись автобуса, ехал из больницы к центру, я казнился, что в тот момент вчера вечером, наверное, упустил последний шанс, непоправимо упустил.
Тогда, войдя в комнату, я сел на стул у постели матери. Наверняка нужно было что?то делать… Но что? Она спала, слышалось хриплое дыхание.
Снизилось ли после укола давление? Болела ли у неё голова? Сердце? Чтоб, не дай Бог, не сделать хуже, нужна была обратная связь, но мыслимо ли будить человека в таком состоянии? Я только шепнул, как в детстве: «Мама», коснулся губами влажного лба. И пошёл спать.
А на рассвете проснулся от страшного, непривычного звука. Из материнской комнаты доносилось мычание. Прерывистое. Жалобное.
Кинулся туда. Столкнулся со взглядом, полным муки.
В жизни я не был так растерян. Забыл себя. Забыл все. Мама не могла говорить, не могла шевельнуть правой рукой, правой ногой.
Как Анна дозванивалась, вызывала «скорую», когда вошли в комнату врач с медсестрой, когда появились носилки — ничего я не помнил. Помнил только, как сидел, склонясь над матерью в тесноте санитарной машины, все спрашивал у врача: «Скоро? Скоро? Куда мы едем?!»
Эти струи метели за окном, этот бесконечный путь… Вот, кажется, и Москва кончилась. «Куда вы её везёте?! Ведь у нас рядом больница, Боткинская».
Мать высвободила из?под одеяла здоровую руку, потянула меня к себе. Пригнувшись к запёкшимся губам, различил только одно слово: «Плохо».
Я теребил за плечо врача, который сидел впереди рядом с шофёром: «Почему мы так долго едем?!»
«Центропункт дал восемьдесят первую больницу. Не волнуйте больную, сидите спокойно».
Даже сейчас, когда я ехал в автобусе из больницы, путь казался бесконечным. Это было Дмитровское шоссе. Метель не стихала, подлая мартовская метель.
…Когда мать выдвинули на носилках из «скорой», эта метель лепила ей в лицо, лепила, пока не внесли под козырёк подъезда приёмного покоя. Я шёл рядом, обтирая носовым платком её лоб, ресницы…
В приёмном покое взглянул на большие электронные часы. Было десять часов одиннадцать минут. Уютно сидящая у столика женщина–регистратор начала записывать имя, фамилию, возраст, домашний адрес. «Когда же начнёте лечить?! У неё инсульт!» — не выдержал я.
«Не мешайте работать. Иначе выведем».
Прошло сорок минут, я видел это по часам, пока пришёл врач, медсестра, взяли у матери кровь на анализ. Потом её увезли на каталке.
Еще через час узнал, что мать находится в третьем корпусе, на третьем этаже в восемнадцатой палате.
Корпус был новый. Лифт новый. Коридор новый. Я постучал в двери восемнадцатой палаты и, не дождавшись ответа, вошёл.
Палата была на троих. Слева и справа лежали две старушки. Еще впереди, слева, лицом к окну, лежала мать. Глаза её были закрыты.
«Мама, это я. Я с тобой».
Веки дрогнули, приоткрылись. Мать постаралась улыбнуться. Лучше бы она не делала этой попытки…
За стёклами автобуса проплыл Савеловский вокзал. Стараясь сдержать слезы, я смотрел в окно, вспоминал, как старуха, лежащая ближе к двери, сказала: «Не убивайся, сынок, мы все тут помрём»; как врач, которого я нашёл в ординаторской, подтвердил: «Левосторонний инсульт. Положение тяжкое. Если сможете — срочно достаньте вот эти лекарства. Дефицит. У нас таких нет». Выписал рецепты.
Сошел у «Новослободской», стал переходить на другую сторону. Услышал визг тормозов, резкий свисток над ухом.
— Почему идёте через проезжую часть?! Что, не видите перехода?
— Мать умирает.
Секунду милиционер смотрел на меня, потом взял за локоть, довёл до метро.
Я ехал в редакцию газеты. Знал: если кто и поможет достать лекарства, это только Анатолий Александрович.
Тот сразу все понял. Забрал рецепты. Стал дозваниваться сначала в Минздрав, затем куда?то ещё. Теперь мне казалось, что если быстро достать лекарства, то они помогут… Во мне как бы заработали часы, отсчитывающие мгновения.
Я сидел по другую сторону стола, старался не смотреть на Анатолия Александровича, не подгонять его взглядом, думал: «Почему сегодня в палате, когда все?таки попытался помочь матери, воскресить движение в её руке и ноге, ничего не вышло? Ровно ничего. Наверное, нужно было воздействовать на мозг, там, где прорвался сосуд, — запоздало сообразил я. — Но как воздействовать?»
Наконец Анатолий Александрович положил трубку, вырвал листок из блокнота, написал адреса двух аптек.
— Смотрите, одна в районе Рогожского вала, другая — в Измайлове. Гамалон в Измайлове.
— Спасибо. — Я направился к дверям кабинета.
— Стойте! Возьмите рецепты!
…Обратно в больницу я доехал лишь в пятом часу. Метель кончилась. Над Москвой открылось по–весеннему голубое небо.
Вбежал в палату, склонился над матерью.
— Как ты здесь? Достал лекарства, замечательные…
Здоровой рукой обняла мою голову, судорожно прижала к себе, к мокрой от слез щеке.
— Мама, ты чего?
Она силилась что?то сказать. Я ничего не понимал. Тогда она сделала левой рукой жест, будто пишет.
Выхватил из кармана записную книжку, открыл на чистой странице, сунул в пальцы авторучку.
Большие, скачущие буквы заполнили весь листок —
БЬЮТ
БОЛЬНО
РУГАЮТСЯ
БОЮСЬ ОСТАТЬСЯ
В первую секунду, когда я прочёл, осознал смысл написанного, решил, что у неё помрачение ума… Повернулся к старухе, лежащей у стены.
— Разве здесь бьют?! — спросил я громко, чтоб слышала мать.
Но ответила не эта беленькая, испуганно глядящая выцветшими голубыми глазками старушка.
— А ты не знал, что ли, куда мать родную привёз? — ответила чернявая, цыганистая, лежавшая ближе к двери.
— Как укол али мокрое тащить, что нянька, что медсестра, и ударят, и обзовут, мол, скорей ворочайся, сволочь старая… Креста на них нет. Я тут одна встаю, так воды ей два раза давала. Мычит — пить хочет. А кто принесёт? Ты ей ещё дай: у ней губы спеклись. А лучше соку бы какого — сочка не привёз? Я б тоже попила… Ко мне ездить?то некому.
— Мама, пить хочешь?
Она заморгала мокрыми ресницами, кивнула.
Графина с кипячёной водой не было, я взял с тумбочки гранёный стакан с остатками кефира, отмыл его под краном умывальника, налил воды, некоторое время подержал между ладоней, чтоб она хоть чуть согрелась, и поднёс матери.
Она пила жадно, до дна.
— Мама, я никуда не ухожу, скоро вернусь.
С записной книжкой в руках я вышел из палаты, прошёл по коридору к посту дежурной сестры.
— Где врач?
— В ординаторской. Если уже не ушёл, — ответила она, не поднимая головы от книжки.
Я бросился к двери с надписью «Ординаторская», открыл. Тот самый врач, который утром советовал достать лекарства, как раз стаскивал с себя белый халат.
— А! Добрый вечер! Удалось? — приветливо спросил он. — Я сейчас дам распоряжение сестре.
— Что это значит? — я поднёс к его глазам раскрытую записную книжку.
Тот внимательно рассмотрел каракули, перевёл взгляд на меня.
— Психическое. Проще говоря — бред.
— Вы уверены? Я хочу немедленно перевести маму в другую больницу. Или забрать домой.
— Ну что вы?! Зачем так нервничать? Тем более — её нельзя транспортировать. — Врач потянулся в шкаф, чтоб снять пальто.
— А бить человека, да ещё беспомощного, можно? Имейте в виду — есть свидетели.
Врач бросил на диван пальто, шагнул ко мне.
— Я вас очень понимаю. Но вы же знаете: не хватает персонала, нянечек, сестёр. Всякое бывает. Мы сейчас отыщем санитарку, поговорим с сестрой. Кстати, чтоб не терять времени, давайте лекарства, пока не ушёл, сам сделаю укол…
— Отдайте мне маму. Я хочу её отсюда забрать.
— Видите ли, наша задача — вылечить маму. А мы, повторяю, теряем время. Давайте лекарства. Все ваши претензии я передам зам. главного врача по лечебной части, как раз буду идти мимо административного корпуса, договорились?
Я вытащил из карманов коробки с лекарствами, отдал.
— Между нами говоря, — тихо добавил врач, — виноваты не мы, а вся эта система…
— Советская власть, что ли?
Тот ничего не ответил, снова стал надевать халат. Потом сказал:
— Мой вам совет. Мы сейчас найдём санитарку — дайте ей денег. Медсестре тоже.
…Перед тем как сделать матери укол, врач приподнял одеяло, пощупал простыни. Они были насквозь мокрые. Он вызвал медсестру, велел отыскать санитарку, принести чистое белье и ещё две подушки.
Санитарка оказалась грузной, неторопливой бабой со щёлочками заплывших глаз. Вместе с медсестрой она, ворча, сменила матери постель. Врач сделал укол гамалона, оставил лекарства в тумбочке, написал подробное назначение.
— Что ей нужно привезти? — спросил я, пока тот не ушёл.
— Ничего. Разве что провёрнутый в мясорубке чернослив. Мед… И не забудьте сделать то, что я посоветовал.
— Но и вы не забудьте сказать там администрации. — Я чувствовал, что меня сломали, и добавил: — Я останусь здесь.
Врач вышел вслед за медсестрой.
— А я тоже мокрая, — сказала тихая беленькая старушка.
Санитарка посмотрела на неё с ненавистью и направилась с охапкой грязных простынь к двери.
Я стоял посреди палаты. Мать лежала на высоких подушках с закрытыми глазами. (Врач сказал, чтоб непременно лежала высоко, иначе может произойти отёк мозга.)
Третья старуха, чернявая, спросила:
— Сколько заплатил?то? Ишь устроили, словно королеву…
Я бросился в коридор за санитаркой. Догнал её возле кладовой.
— Извините, как вас зовут?
— Анфиса. А чего надо? — Узкие хитрые глазки проницательно уставились на меня.
— Вы ещё будете дежурить?
— До утра, до восьми.
— Анфиса, вот вам двадцать пять рублей. Хватит? Я тоже останусь здесь. Поможете приглядеть за матерью? Ну, если понадобятся сухие простыни или ещё чего…
— Где это останетесь? У нас не заведено, — ответила она, забирая деньги и высоко отворачивая полу халата, чтоб спрятать их в кармане кофты. — Ладно уж. Пригляжу. Поезжайте домой.
— И ещё одна просьба. Понимаете ли, там другой женщине тоже нужно все поменять. Я сам всё сделаю, только дайте, пожалуйста, комплект.
— Сам? Да ей уж ничего не надо. Глядишь, к утру помрёт. Они все тут помирают.
— Все? — с ужасом переспросил я.
Не ответив, Анфиса полезла в тесную кладовку, с трудом развернулась, выдала комплект.
Я понёс его в палату.
Мать спала. Дыхание, казалось, стало спокойным. Я повернулся к беленькой старушке.
— Бабушка, вы меня слышите? Давайте перестелимся.
Хотя старушка была худенькая, невесомая, я с непривычки умаялся, вытягивая из?под неё мокрые простыни, клеёнку. Потом начал подстилать сухое.
— Что здесь происходит?
На пороге палаты стояла высокая женщина в халате, накинутом поверх шубы.
— Это ваша больная?
— Нет. Эта, — я кивнул на мать.
Женщина подошла к кровати, взяла мать за кисть руки.
— Можете спокойно идти домой. Она спит. Здесь оставаться нельзя.
— Нет уж, останусь.
— А я вам говорю — идите домой. Приемные часы окончились. Придете завтра.
— Я боюсь оставить маму.
— Знаю. Мне сказали. Как заместитель главного врача по лечебной части убедительно прошу вас уйти. Такие мнительные родственники, как вы, только возбуждают больных, приносят вред.
— Вы уверены?
— Абсолютно. Я посижу с вашей мамой, проверю пульс, давление. А вы идите. Отдыхайте.
…Лишь в автобусе я спохватился, что забыл дать денег медсестре.
По дороге домой успел вбежать до закрытия в магазин «Дары природы». Повезло. Там были чернослив, мёд; купил две бутылки сока — яблочного и виноградного.
— Как дела? — спросила Анна, лишь только я переступил порог.
Прошел прямо на кухню, стал вытаскивать и никак не мог вытащить из карманов пальто бутылки, пакеты. Анна помогла, повесила одежду на вешалку, усадила.
Бутылок с соком почему?то стало семь. Не сразу сообразил, что это Анна уже позаботилась. Подумал: надо было позвонить ей, волновалась. Не было сил рассказывать о чём бы то ни было. Не было сил.
Передо мной стояла тарелка с дымящимся картофельным пюре и сосисками. Чай дымился в чашке. Поверху плавал кружок лимона.
— Очень прошу тебя поесть. Тебе тут дозванивалась Надя из киностудии и женщина из Союза писателей. — Анна погладила меня по голове.
Я поел, выпил чаю. И лишь потом увидел натаявшую с ботинок лужицу на полу, вымытом мамой.
— Спасибо. Тут чернослив, пожалуйста, проверни через мясорубку.
Вошел в комнату, раскрыл записную книжку, чтоб позвонить Наденьке, хоть на минуту отвлечься. Мелькнула страница с мамиными прыгающими буквами…
— Артур! Как я рада, что вы появились. У меня Костя болеет, в школу не ходит. Взяла бюллетень по уходу. И вот сегодня днём звонит знакомая, помните, у которой мы слушали Игнатьича?
— Помню.
— Представляете, что случилось?! Конец света не наступил! Игнатьич пришёл в милицию, говорит: «Вяжите меня, я вводил людей в соблазн!» Те его выгнали. Тогда он опять объявился на Рижском вокзале и стал там каяться… Забрали прямо в психбольницу. Наверное, нужно срочно встретиться, подумать, посоветоваться?
— Наденька, не могу.
— А почему у вас такой голос?
— У меня мама умирает.
Когда положил трубку, Анна спросила:
— Зачем ты так говоришь? Нехорошо говорить так…
Я смолчал.
Среди ночи поднялся, вышел на кухню, закрыл за собой дверь и, не зажигая света, сел за стол.
Вот тут, напротив, обычно сидела мать. Я представил себе её аккуратно причёсанную голову со сверкающими каплями воды на волосах после умывания. Почему?то мама была связана с утром, только с утром, всю жизнь.
Закрыл глаза. В воображении пытался проникнуть за эти жаркие карие очи, за этот смуглый лоб, на котором почти не было морщин, проникнуть туда, в левую половину мозга, где произошёл разрыв сосуда.
Увидев наконец тёмное пятно разлившейся крови, приподнял левую руку, но привычного струения энергии не ощутил. И розовых полос не было видно. Включил свет. Сблизил пальцы левой и правой рук, развёл. Полос не было. Только теперь я понял, насколько вымотан, обесточен. К тому же трепетала боязнь навредить. Без обратной связи лучше было и не пытаться вмешиваться. «Скольким людям помог, а маме не могу», — с горечью подумал я. А может, вообще невозможно вылечить родного по крови? Вступают в силу законы генетики? Но вспомнилась совсем чужая женщина с воспалением седалищного нерва… Не смог не только вылечить — даже снять боль.
Подошел к окну, пригляделся. В чистом небе слабо мерцали звёздочки. Снова закрыл глаза. Перед мысленным взором торжественно и грозно возник ледяной, сверкающий звёздами космос…
И странное, ни с чем не сравнимое спокойствие нашло на меня.
«Смерти нет, — вслух сказали губы. — Нет смерти».
…В восемь утра Анна повезла меня в больницу.
— Не настраивайся на плохое, ладно? — поцеловала, передала сумку с продуктами. — После работы я тоже приеду к пяти часам, можно?
Поднимаясь на лифте, я думал о том, что забыл дома открывалку для бутылок с соком.
На этот раз не стал стучаться, отворил дверь палаты, вошёл, и первое, что увидел, — валяющееся на полу у материнской постели одеяло, раскрытую настежь фрамугу. Мать лежала под сбившейся простыней на сквозняке. Лежала низко. Голова её свалилась с подушек.
Схватил одеяло, накрыл её, приподнял, подсунул подушки под затылок.
Мать была в забытьи, тело дрожало, дыхание вырывалось с трудом.
— Мама, мама, ты слышишь меня?
Глаза её приоткрылись. Они смотрели невидяще.
— Это я, мама, мамочка ты моя, это я, Артур.
Губы её дрогнули, силились что?то сказать.
Доставая записную книжку, авторучку, спохватился, что не закрыл фрамугу. Куцые верёвки свисали сверху. Я вскочил на подоконник, захлопнул её и, спрыгивая, только теперь обратил внимание: кровать, где вчера была маленькая старушка, пуста. Лишь скатанный матрац поперёк проволочной сетки.
— Мама, что ты хочешь сказать? Напиши. — Подставил записную книжку, вложил в пальцы здоровой руки авторучку.
Каракули налезали друг на друга. Цепенея, смотрел за тем, что появлялось на бумаге.
УМИРАЮ
НЕ ПЛАЧЬ МОЙ МАЛЬЧИК
ПОСЛЕ КРЕМАЦИИ
НЕ ХОРОНИ ДОРОГО
ПЕПЕЛ ПО ВЕТРУ
Глаза её закрылись. Дыхание стало ещё более хриплым. Авторучка вывалилась из пальцев.
Я выбежал из палаты. Медсестра, уже другая, сидела в коридоре за своим столиком.
— Врача! Срочно!
— А в чём дело?
— Матери плохо! Умирает! В восемнадцатой!
— Все врачи ещё на летучке. — Медсестра все же встала, пошла за мной.
— Тут для неё лекарства! — сказал я, бросаясь к тумбочке. Вместо трёх лекарств там было только два, так и не раскрытые трентал и кавинтон. Японский гамалон отсутствовал… — Почему ей не давали лекарств?!
Между тем сестра, взглянув на лицо матери, быстро направилась к выходу из палаты.
— Где назначение? Почему вы ей ничего не делаете?! — Я бросился за ней.
— Какое назначение? Нужно реаниматоров вызывать!
Я метнулся назад к матери, обнял, стал судорожно гладить по голове.
Ресницы её дрогнули. Она смотрела со странным, необыкновенным выражением глаз. Здоровая рука приподнялась, провела по моему лицу, как бы запоминая…
Пальцы её зашевелились. Я догадался, что она снова хочет что?то написать.
МНЕ ХОРОШО
Я СЛЫШУ
ВИЖУ
ВИЖУ!
Я смотрел на буквы, ничего не понимал. Что она слышит? Что видит?
Дверь распахнулась. Мужчина и три женщины в белых халатах с какими?то приборами, шлангами заполнили палату.
— Выйдите, пожалуйста, — сказал мужчина.
Уходя, я беспомощно оглянулся на мать.
Минут через двадцать бригада реаниматоров вышла в коридор.
— К сожалению, всё, — сказал мужчина. — Можете войти.
— Что «всё»? — я почувствовал, как немеют губы.
Через два часа я сидел в другом корпусе больницы, в приёмной перед кабинетом заместителя главного врача по лечебной части, и уже моя собственная рука выводила скачущие по бумаге буквы: «Прошу не вскрывать тело моей матери…»
— Оставьте, — сказала секретарша. — Я передам. Завтра воскресенье, а в понедельник с двенадцати можете приехать в морг за справкой для загса. Сможете и забрать труп. Или хоронить будете отсюда?
В сиянье слепящего мартовского дня вчерашний снег таял. Я вспомнил, что Анна должна приехать сюда после работы. Оставаться на территории больницы не мог больше ни минуты.
Сначала потащился, а потом пошёл скорее через пустырь, все скорее. Наконец выбежал к автобусной остановке. Увидел поодаль телефонную будку. В будке взглянул на часы. Было без пяти двенадцать. Стал звонить в школу, в учительскую. Казалось, ещё одна секунда, и если я не сообщу Анне, не разделю с ней своё горе, оно раздавит.
Когда Анну наконец позвали к телефону, закричал в трубку:
— Говорила: «Всё будет хорошо», а мама умерла! Ее убили! Да, убили. Все эти ваши порядки! — Я понимал, что Анна ни в чём не виновата, но не давал ей слова сказать. — Я больше так жить не могу. Не хочу. Я тоже убил — зачем я вызвал реаниматоров?!
«Зачем я вызвал реаниматоров? — повторял и повторял я потом, стоя возле будки. — Может, ты ещё жила бы, мамочка моя бедная…»
Единственное, что удалось Анне, это на миг прорваться сквозь мою горячечную речь, внушить, чтоб никуда не отходил от автомата.
«А ведь это не я вызвал реаниматоров», — вдруг ударило в голову. Вспомнились глаза чернявой старушки, забившейся под одеяло.
…Когда подъехали синие «жигули», я едва стоял на ногах.
— Прости, — только и сказал я Анне.
Этот день и следующий — воскресенье — было чувство, что мама вопреки всему жива. Страшно было зайти в её комнату и там её не увидеть. Незримое присутствие матери ощущалось всюду. Однажды я застиг себя на том, что разговариваю с ней.
В понедельник Анна отпросилась с работы и поехала вместе со мной в больницу. Все приготовления к похоронам она взяла на себя.
Я вышел из машины, направился к одноэтажному зданию морга, широкие двери его были раскрыты, виднелся постамент среди небольшого зала.
— Вы куда? — спросила какая?то служительница.
— За справкой.
— Справки — с другой стороны.
Тропкой среди осевших сугробов я обогнул морг, увидел дверь. Вошел в залитое солнцем помещение, уставленное комнатными растениями. Две сотрудницы в белых халатах пили чай.
Объяснил, что пришёл за справкой о смерти матери.
Одна из женщин, раскрыв толстую тетрадь, что?то поискала в ней, затем вышла в соседнее помещение и тут же вернулась.
— Вашу маму как раз вскрывают. Обождите полчасика.
— Я просил не делать этого. Заявление писал!
— Ах, это вы он самый и есть?! — сказала другая, допив чай с блюдечка. — Зам. главного врача распорядилась обязательно вскрыть, говорит, беспокойный родственник, ещё станет жаловаться в Минздрав, что неправильно лечили…
Слепо шёл я вдоль стены морга, за которой резали сейчас тело моей матери. По–южному, совсем как в Грузии, припекало солнце.
…На следующий день мать кремировали, урна с пеплом была захоронена в закрытом колумбарии на Николо–Архангельском кладбище.
2
И вдруг я вспомнил. Как я вообще мог об этом забыть?!
Когда?то, когда я был в Болгарии, я пришёл в гости к Искре — бывшей связной подпольного Болгарского ЦК партии. Она непременно хотела познакомить меня с Невеной — своей подругой, бывшей радисткой партизанского отряда.
Мы сидим втроём, пьём кофе, Невена — пожилая полная женщина с седой шапкой волос — внезапно протягивает через стол руку, берет меня за ладонь и, глядя в пол, словно в пропасть, начинает быстро говорить. Искра едва успевает с переводом.
— Ты волнуешься. Ты здоров. Но у тебя горят нервы сердца, тебе нельзя волноваться. Всё будет хорошо. Фантастически хорошо. Сначала много лет будут затруднения. Когда ты начнёшь отдавать себя людям, случится смерть. У тебя есть мама. Это смерть мамы. Ты поймёшь, что должен написать книгу. Очень важную для всех. Но не будешь знать, как это сделать. Потом пойдёт! Эту книгу сначала не будут печатать. Потом увидишь, что будет. Ты сделаешь главное дело жизни. Ты его сделаешь.
Затем Невена говорит вещи, о которых нельзя здесь сообщать.
И в конце предлагает:
— Я могу ответить на два твоих вопроса. Только два. Подумай.
— Невена, скажите, неужели третья, термоядерная мировая война будет?
Лицо её делается каменным.
— На этот вопрос не имею права ответить. Говори второй вопрос.
— Ну а что будет с моей страной, с Россией, с СССР?
Невена смотрит в пол, как в пропасть.
Холодный пот течёт у меня между лопаток, вдоль позвоночника.
— Народ мечется… Народ в смущении мечется. — Лицо Невены теплеет, как бы оттаивает. — Но всё будет хорошо. Увидишь — всё будет хорошо!
…Пусть скептический читатель этих страниц вспомнит однажды сказанное Гамлетом: «Гораций, много в мире есть того, что вашей философии не снилось…»
3
1965 год. Навсегда расстаюсь с комнатой, откуда слышен перезвон Кремлевских курантов. Прощай и коммунальная кухня, где по ночам столько лет сочинял до рассвета.
Жильцы нашей двенадцатикомнатной квартиры ещё держат круговую оборону.
Могущественное министерство отбирает дом для своего ведомства. Домоуправ, милиция, работники прокуратуры приходят ежедневно, уговаривают взять ордера на отдельные квартиры.
Дело не только в том, что никто не хочет ехать в новые районы, где уже и Москва — совсем не та Москва, где мы все родились, где живем… Неожиданно выясняется, что все эти люди, «соседи», занимая хлеб, деньги, десятилетиями ссорясь и мирясь, прикипели друг к другу. Да так, что теперь требуют поселить всех вместе, в один дом.
Такое сплочение было только в военные годы.
Моссовет почему?то не имеет возможности дать всем ордера в один дом. А жильцы не хотят разъезжаться.
Готовый сюжет для фильма.
Никогда ни у кого не было ни своей кухни, ни своей ванны, но никто не соблазняется. Никто не берет ордеров. Коммунальная двенадцатикомнатная квартира становится коммуной. Жильцы приносят друг другу продукты, ухаживают за больными, одинокими, присматривают за детьми.
Как просто и как счастливо, оказывается, можно жить!
В доме отключают воду, затем электричество, газ…
Остальные этажи выселены.
Но вот выявляется первый предатель. Все разваливается.
…Не забыть этого чувства семьи человеческой, солидарности. С тех пор ищу его всюду, тоскую по нему. Как тоскуют по родине.