Глава двадцать третья

Глава двадцать третья

1

Пламя свечи клонилось на сквозняке. Видимо, в храме где?то были приоткрыты окна.

Я стоял, стиснутый людьми, и сквозь слезы смотрел вперёд, туда, где у алтаря под большим изображением Христа трепетала и моя свеча.

«Господи, прости моей маме её грехи, упокой её в Царствии Своем Небесном», — повторял и повторял слова, которым научила Наденька.

Торжественно и непонятно звучал невидимый хор.

Теперь я не жалел, что пришёл сюда, поддался на уговоры Наденьки. Что?то во мне размягчалось, оттаивало. Я видел людские головы, свечи, иконы. И в то же время прямо перед собой — глаза матери. Казалось, они смотрели с печалью.

«Мамочка моя, бедная, если Бог есть, пусть Он дарует тебе жизнь вечную, не беспокойся обо мне и прости за то, что я не дал тебе радости…» Кто?то дёрнул за рукав, потащил в сторону.

Вдоль стены, помахивая дымящимся кадилом, шёл священник. Высокий, холёный, с выдающимся вперёд животом, он нёс себя в освободившемся пространстве, ни на кого не глядя.

— Поклониться надо батюшке, — шепнул чей?то голос. Я склонил голову. Вдохнул прекрасный, ни на что другое не похожий запах ладана.

Исчезли материнские глаза. Исчезло состояние, в котором я был только что.

Поискал глазами Наденьку. И не увидел её. Храм был полон женщин. В основном пожилых, старых. Что?то убогое было в их облике. «Убогое, — подумал я. — У–Бога».

Посмотрел наверх, на изображение сидящего средь облаков благостного седобородого дедушки с широко раскинутыми руками.

«Ну хорошо, символ, — думал я. — Но зачем сейчас, в канун двадцать первого века, молиться на старославянском? Нарочно? Чтоб было меньше понятно?»

Священник то отворял царские врата и выходил из алтаря, то зачем?то скрывался за ними. Возник дьякон — толстый, лысый, с ухоженной бородой. Утробным голосом стал читать Библию: «Во время оно…» Что случилось «во время оно», разобрать было невозможно.

Вдруг увидел Наденьку. Она стояла у окна напротив иконы Николая–угодника. Ее голова в чёрном платке напоминала о картинах Сурикова, о Древней Руси.

«Молится о своём Костеньке», — думал я, невольно любуясь её профилем и чувствуя, как теплеет на сердце.

Одно было досадно. Сын Наденьки болел уже давно — что?то серьёзное случилось с почками. Я был уверен, что могу ему помочь, предложил эту помощь. Наденька отказалась наотрез: «Неизвестно, откуда эти ваши энергии. Бог для чего?то посылает болезнь, а вы с нею боретесь. Значит, боретесь с Богом. А это — грех».

До своего единственного, самого близкого, дорогого, находящегося в опасности, она не допускала, а вот сейчас, после церкви, уговорила ехать смотреть какого?то больного с острым приступом радикулита.

Эта непоследовательность поразила. Кроме того, я тоже читал Библию, и, сколько понял, там было чётко сказано, что ни болезни, ни смерти Бог для человека не создал. Всё это началось после грехопадения. От дьявола.

«Ведь она лечит его лекарствами, вызывает врачей. И священники наверняка лечатся. Выходит, борются с Богом… Скажут, лекарство — одно, энергия — другое. Но, в конце концов, любая таблетка, любое вещество — это сконцентрированная энергия».

Я спохватился, что не думаю о матери, не делаю того, ради чего пришёл в храм.

Богослужение уже кончалось. Священник стоял перед царскими вратами, протягивал большой серебряный крест к губам верующих, они целовали его.

Я подошёл последним. Пухлая рука протянула крест и ко мне.

— Батюшка, я не крещён, — тихо сказал я. — Если можно, один вопрос. По поводу болезней и Библии.

— Не крещён? — спросил священник, опуская руку с крестом и вглядываясь в моё лицо.

— Мама умерла. Заказал поминание, свечку поставил.

— Мать была крещена?

— Нет.

— А вы кто по нации будете?

— Еврей.

— Ну, это, извините, кощунство. Церковь молится только за своих. — Священник повернулся, пошёл в алтарь.

Я поднял голову. Прямо в глаза скорбно смотрел Христос. Рожденный от еврейской матери.

…Когда ехали в трамвае по мокрой сверкающей мартовским солнцем Москве, Наденька спросила:

— Если не секрет, о чём вы говорили с батюшкой?

— Так. Ни о чём. — Не хотелось её огорчать. — К кому вы меня везёте?

— Артур, вы помогаете всем людям или избранным?

— Стараюсь всем.

— И плохим, и хорошим?

— А по–моему, плохих не существует. Знаете, Наденька, я порой как подумаю: все когда?то были мальчиками, девочками… Дурное воспитание, среда, ну, может, наследственность — вот что делает так называемых плохих людей. Но там, в глубине, они всё равно хорошие. Разве не так?

— Конечно, так! — просияла Наденька. — Нам сходить.

С остановки она провела меня к большому дому в стиле пятидесятых годов, остановилась у подъезда с массивной одной дверью.

— Артур, не сердитесь, мы идём к Гошеву.

— Что?! — Я отступил назад.

— Это для вас и для меня испытание, — быстро заговорила Наденька, удерживая меня за отворот пальто. — Вы знаете, я вообще против вашего способа… Но тут, Артур, другое дело. Человек мучается. Сами же говорите — плохих нет! Или вы лукавите?

— Ну, Наденька! — я сокрушённо покачал головой. — Кстати, откуда вы взяли, что я могу вылечить радикулит?

— Нина на днях мне рассказывала о ваших подвигах в Грузии.

— А она?то откуда знает?

— От некой Анны, своей подруги. — Наденька испытующе глянула на меня.

— Ну, Наденька! — снова повторил я. — А какого рожна оно мне нужно, это ваше испытание?

— Христос говорит: прощайте врагам вашим.

— Уж не думаете ли вы, добрая душа, что вот Артур Крамер вылечит Гошева и за это Гошев снова примет Крамера на работу?

— Нет, не думаю, — быстро ответила Наденька.

Стало совершенно ясно, что она именно так и думает, ради этой цели затеяла всю историю…

— Видите ли, я неспособен подняться на ваши нравственные высоты. И от радикулита ещё никто не умирал.

— Артур! — перебила Наденька. — Он ждёт вас. Я заранее сказала по телефону. Получится, что вы мстите.

У неё стояли слезы в глазах.

— Заранее сказали, не спросив меня?

— Я не говорила, что именно вы, сказала — приедет один человек.

— Любопытно… — Я представил себе мясистое лицо Гошева, его пёстрые американские подтяжки и вдруг решился. — Идем!

Когда поднимались в лифте, когда Наденька нажимала звонок у двери, я чувствовал, как между мною и тем, кто находился за этой дверью, нарастает колоссальное силовое поле. Гошев олицетворял собой всё, что я ненавидел. Мы были разными, противоположными полюсами жизни.

Открыла невзрачная, рано состарившаяся женщина. Отгоняя звонко лающего ирландского сеттера, она сообщила:

— К мужу только что снова приехал знакомый врач. Ничего, раздевайтесь. Такое горе. Второй день не может разогнуться. Вчера вышел во двор прогулять собаку, спустил с поводка. А она схватилась с другой. Стал их разнимать, нагнулся пристегнуть поводок — распрямиться не может. Так его и внесли в квартиру… Проходите, пожалуйста.

Ковровая дорожка, хрустальная люстра в холле, на двери туалета писающий у Эйфелевой башни мальчуган с полуспущенными штанами. Я шёл за Наденькой и женой Гошева к гостиной, где лежал больной.

Дверь с матовым стеклом отворилась.

Первое, что бросилось в глаза, — серебряноголовый врач в белом халате, пёстрые мексиканские маски на стенах, застеклённые книжные полки.

Гошев лицом к стене в согнутом виде лежал на диване, прикрытый пледом.

— Жора, к тебе пришли, — громко сказала жена.

Тот попытался повернуться и застонал от боли.

— Неважно, — сказал я. — Дайте стул.

Врач, с любопытством поглядывая на меня и Наденьку, подставил стул.

Я сел, откинул плед, поднял повыше задравшуюся на Гошеве пижамную куртку, определил ладонью острую зону и стал делать то же самое, что делал прежде в случаях радикулита: яростно выматывал энергией черноту у позвонка, докрасна растирал руки, накладывал их на поясницу… Когда чернота стала исчезать из моего видения, отёр пот со лба, приказал:

— Лягте на спину, не бойтесь!

Пока Гошев, уже по привычке охая, грузно поворачивался, я, чтоб не столкнуться с ним глазами, поднял взор.

Над диваном высились прикреплённые к стене книжные полки. За стеклом одной из них стоял напоказ какой?то нарядный томик.

Я поднялся, перенося стул к изножию больного, успел прочесть название: «Малая земля». И размашистую надпись на суперобложке: «Дорогому Георгию Александровичу Гошеву — Брежнев».

Массируя наружные края стоп, почувствовал, как Гошев вдруг напрягся.

— Расслабьтесь!

Но Гошев словно окоченел.

Я нажал точки на стопах, отвечающие за область поясницы.

— Все. Можете сесть, спускайте ноги с дивана.

— Здравствуйте, — настороженно сказал Гошев. Он глядел на меня, не поднимался.

— Где здесь можно руки отмыть?

Жена Гошева проводила меня в ванную, подала чистое полотенце. Я тщательно вымыл руки, потом направился к вешалке, оделся, позвал:

— Надя!

Из гостиной вышла Наденька, врач, потом и сам Георгий Александрович, за ним и его жена.

— Что ж вы так быстро собрались? — спросила она, на ходу засовывая в пластиковую сумку бутылку коньяка и конверт. — Спасибо! Возьмите, пожалуйста. Мы очень благодарны.

— Я тоже, — ответил я, отводя рукой протянутую сумку.

— За что это? — удивился Гошев.

— Вам не понять…

Проводив до метро Наденьку, по привычке позвонил домой — не надо ли что купить? Странно было слышать вместо маминого голоса голос Анны.

— Нет, милый, ничего не надо, — ответила она. — Куда ты ушёл так рано? Наверное, забыл, что сегодня я дома. Успела сходить в молочную, зашла в гастроном. Могу тебя обрадовать: звонил Нодар. Он приехал, сделал рентген, камня нет, представляешь?!

— Хорошо, сейчас приеду.

— Но неужели ты не потрясён, что камня действительно нет?!

— Потрясен.

— Нодар говорит, что приедет к нам сегодня, ты рад?

— Рад.

— И ещё тебе звонил какой?то Нурлиев.

— Из Москвы?

— Не знаю. Сказал, ещё раз позвонит. Скорей приходи!

«Наверное, скучно ей быть со мной, — подумал я, — ни в кино, ни в театр… У самой несчастье — у меня мать умерла…»

Решил по дороге к дому зайти на рынок, купить хоть букетик цветов для Анны.

Вот уж где пахло весной, так это здесь, на Центральном рынке. Шел меж цветочных рядов, где на мокрых лотках стояли ведра с мимозой, розами, гвоздиками; высились горки спрыснутых водой фиалок и подснежников.

Я уже хотел купить фиалки, уже достал деньги, когда сквозь рыночный гомон послышался крик:

— Эй! Эй! Поди. Поди сюда! Пожалуйста!

Давно не бритый человек в круглой кавказской кепке-«аэродроме» зазывно махал рукой из соседнего ряда.

— Вы меня?

— Тебя! Тебя! Очень прошу, иди ко мне!

Подумав, что это действует наглая форма конкуренции среди продавцов, я все же подошёл.

— Цветы надо? Бери сколько хочешь! — Кавказец широким жестом показал на лежащий перед ним целлофановый мешок с грудой роз.

— А почём штука?

— Даром бери!

— Почему?!

— Ты что, меня не узнаешь? Я Аполлон Гвасалия!

— Извините, не узнаю.

— Слушай, разве не ты мать мою спас? Вано знаешь? Тамрико знаешь? Ну вот, Тамрико — её племянница. Теперь у матери сердце не болит, дай Бог тебе здоровья! Я её привозил во двор к нашему учителю Отару! Теперь помнишь?!

Я решительно не мог вспомнить ни Аполлона, ни его мать, но кивнул.

— Бери розы! — потребовал Аполлон, сгребая с прилавка тяжёлый целлофановый мешок и протягивая его мне. — Люди! Этот человек может все!

Увидев, что на меня обратились взгляды продавцов и покупателей, я в замешательстве выдернул из мешка одну розу.

— Спасибо.

Сутулясь, быстро пошёл к выходу, спиной чувствовал, как народ смотрит вслед.

Подходя к дому, ещё издали увидел у подъезда длинный чёрный лимузин.

Дверь открыла Анна.

— У тебя гость, — сообщила она и просияла, увидев розу; — Это мне?!

Я отдал розу, не раздеваясь, вошёл в комнату. Тимур Саюнович шагнул навстречу.

— Уже знаю про маму, прими мои чувства. — Он обнял меня, крепко прижал к себе. — Теперь считай старшим братом. Один не останешься.

Я почувствовал, что меня душат слезы, шепнул:

— И Анна есть.

— Хорошая женщина. Красивая, — сказал Нурлиев. — Стой, не снимай пальто. Я, правда, немного опоздал. — Он открыл свой «дипломат», достал папаху из золотистого каракуля, встряхнул её. — Увидел, как вашей московской зимой ходишь в кепке, решил привезти головной убор. Разреши, надену? Не знал размера твоей головы, наугад пошил.

— Сами? — Я стоял перед ним в пальто и папахе.

— Что это за басмач? — спросила Анна, входя с наполненной водой узкой вазочкой, в которой высилась роза, и ставя её посреди стола. — Через час придёт Нодар, сядем обедать. Хорошо?

— Спасибо, — ответил Нурлиев. — А мы пока поговорим.

Анна оставила нас вдвоём, ушла на кухню. Я наконец разделся.

— Ну что? — спросил Нурлиев. — Снял своё кино?

Я рассказал о том, как зарубили картину, как меня убрали со студии.

— А ты апеллировал, рыпался?

— Всю жизнь рыпаюсь. Бесполезно. Устал.

— Ну и что теперь?

Я поведал о недавней поездке в Грузию, о случае, происшедшем только что на рынке, кивнул на розу:

— Вот весь результат.

— Дорогая роза, — сказал Нурлиев. — Очень дорогая. Сколько понимаю, ты стал вроде дервиша. А такой профессии в наших списках нет. Растеребят тебя люди. Попадешься какому?нибудь дураку — сочтут сумасшедшим или, ещё хуже, могут посадить…

— Я уже думал об этом. А что делать? У вас у всех есть какая?то точка, прикрепляющая к жизни. Анна вот математик, в школе работает, вы между прочим первый секретарь… Я же — ничто.

— Ты — всё, — сказал Нурлиев. — Один раз я тебе это уже говорил. Знаешь, нужно скорей найти учёных, институт, чтоб все это дело исследовали…

— Ни за что, — твёрдо сказал я. — Уже исследовали. Других людей. Пытаются подогнать непонятные явления к привычным представлениям. Быть подопытным кроликом, чтоб при помощи тебя компрометировали то, что древнейшие народы в разных концах земли, не сговариваясь, записали в своих священных книгах? Пусть по–разному, каждый — в своей образной системе. Но об одном и том же… Я уверен, убеждён — прав Циолковский: не человек мера всех вещей!

— А кто же? — удивился Нурлиев.

— Космос. Скажем так. Только в соизмерении с Космосом раскрывается человек. Если б вы знали, что я порой вижу, когда настраиваюсь на окружающую земной шар бездну!

— Вы ещё не умираете от голода? — заглянула в комнату Анна. — Нодар задерживается. Может, пока сварить вам кофе?

— Тимуру Саюновичу, наверное, нельзя… Завари, пожалуйста, чаю. — Я вопросительно взглянул на Нурлиева. Тот сидел задумавшись.

— Завидую я тебе. Лично я обо всём этом даже не размышлял. Всегда некогда. А тебе далось время…

— Чего–чего, времени далось. — Я продолжал смотреть на гостя. Обратил внимание на то, что Нурлиев выглядит гораздо хуже, чем в прошлый приезд. Лицо словно обугленное, исхудалое. — Тимур Саюнович, что с вами? Как себя чувствуете?

— Обыкновенно. Как всегда.

— Я не могу вам помочь?

— Не беспокойся, Артур. В этих делах даже ты бессилен. Извини, конечно.

— Что вы хотите этим сказать?!

— Плохо.

Меня словно пригвоздило. Это было последнее слово, услышанное из уст матери.

— Плохо со здоровьем?

— Хуже. — Нурлиев достал пачку «Мальборо», закурил. — С республикой.

— Это теперь, когда вы стали первым секретарём?

— Артур! Открой, пожалуйста, у меня руки заняты! — раздался из коридора голос Анны.

Я бросился к двери, отворил, взял у неё поднос с тремя дымящимися чашками, шепнул:

— Обожди чуть–чуть.

Анна кивнула. Лицо её стало встревоженным.

Опустив поднос на стол, оглянулся и увидел, что дверь плотно прикрыта, тихо проговорил:

— Тимур Саюнович, сами сказали, теперь я вам брат. Говорите уж до конца.

— За это время удалось разобраться в том, что натворил мой предшественник со своей бандой. Это были настоящие уголовники. Убивали неугодных, торговали званиями Героев Соцтруда, имели при саунах гаремы… Этой клики сейчас нет. Но они заставляли дехкан десятилетиями сеять хлопок по хлопку. Ради отчёта перед Москвой истощили землю, испортили. Надолго испортили, Артур. К тому же поливали минерализованной водой. Истощенная земля ещё и насквозь просолена…

— Теперь я понял, на что похоже ваше лицо, — тихо сказал я. — Но ведь существуют какие?то промывки почв…

— А чем промывать будешь? Леса по берегам горных рек вырубили, сады вырубили. Воды почти не стало. Жителей насильно переселили в долины — возделывать хлопчатник… В долинах жарче, чем в горах. Все отравлено химизацией. Люди болеют, дети. Вдобавок инфекционный гепатит…

Нурлиев умолк. Мы сидели, глядя на стынущий чай. Я думал о том, что обстоятельства смерти матери и гибели земли, о которой рассказал Нурлиев, схожи в своей основе. Но хоть землю?то можно спасти? Или она тоже не вечна, мать–земля?

Нурлиев вздохнул, невесело улыбнулся.

— Собрал я мудрецов. Всех дипломированных философов столицы нашей республики. Их оказалось больше, чем во всей Франции. Ох, Артур, в лучшем случае это были цитатоносители — бесполезные люди с большой зарплатой… Вот что мне досталось. А ты говоришь — первый секретарь.

Раздался звонок в дверь.

— Нужно все в корне менять, — сказал я, вставая. — Всё!

— За этим я и приехал в Москву. — Нурлиев смотрел снизу вверх вопрошающе, будто я мог ответить на его незаданный вопрос.

…Раздевшись, Нодар Шервашидзе первым делом стал показывать рентгеновские снимки мне, Анне, заодно и Нурлиеву.

— Видите? Камня нет! Почка чистая, мочеточник чистый, все чистое! Я себя прекрасно чувствую.

Я смотрел на снимок и ничего не понимал в этом чередовании чёрных и белых пятен.

— Возьми на память! Я у тебя первый такой больной? — ревниво спросил Нодар.

— Кажется, первый.

— Давайте наконец обедать, — сказала Анна. Она бережно взяла снимки, спрятала их в секретер.

За обедом, рассказывая о моём пребывании на раскопках, Нодар обратил внимание на сюзане, висящее над тахтой.

— А это откуда?

— Азия, — ответил я. — В начале зимы был в командировке, приобрёл.

— Случайно, конечно?

— Будем считать, случайно.

— А что тут изображено — вы все отдаёте себе отчёт?

— Наверное, орнамент, — ответила Анна. — Безумной красоты.

— А вы? — обратился Нодар к Нурлиеву. — Это же, наверное, из ваших краёв?

— Из наших. Старинная вещь. Какой?то смысл старые люди здесь видели. Несомненно.

— Но вы хотя бы догадываетесь, что здесь изображено?

— Нет. Дедушка мой, быть может, понимал…

— Дайте что?нибудь вместо указки! — Нодар встал из?за стола, шагнул к тахте.

Я достал в углу между стенкой и секретером верхнее колено удочки, подал ему.

— Смотрите! В центре малый круг малинового цвета — солнце. Его окружает широкая жёлтая полоса с зубцами наружу. Это — его энергия, его лучи. Вокруг — ещё более широкий малиновый овал, на нём разбросано восемь жёлтых, похожих на пламя свечи пятен. Марс, Земля, Венера, Сатурн, Уран, Юпитер, Меркурий, Плутон. Восемь планет нашей Солнечной системы. Все это обнимают соединённые между собой широкие чёрные завитки на белом фоне. Как думаете, что это значит?

— Неужели галактика? — спросила Анна.

— Галактика! — подтвердил Нодар. — Но вглядитесь, что изображено дальше — по всем краям замечательного сюзане. Эти прихотливо извивающиеся чёрные дракончики — не что иное, как соседние вселенные… В целом, друзья, перед нами карта Космоса…

— Какого же века эта работа? — спросил я.

— Восемнадцатого или девятнадцатого. Неважно. Женщина, которая вышивала по белому шёлку эту карту, могла понятия не иметь о том, что она передаёт эстафету древнейших знаний. Интересно, сколько заплатил за бесценную вещь?

— Шестьдесят пять рублей.

— Считай, получил даром. Везет!

— Ему вообще везёт, — сказала Анна. — Не понимает.

— Это откуда смотреть, — возразил Нурлиев. — Если из космоса — быть может… Но не дай Бог всем, как достаётся Артуру. Да ещё только что мать схоронил…

Зазвонил телефон. Я не снял трубку. Сидели молча, отдавая дань памяти матери.

Потом Анна сказала:

— Пока вы здесь, я хочу просить воздействовать на этого человека. Уже несколько дней подряд звонят, напоминают: Союз писателей оформил его поездку в Испанию. Артур даже говорить об этом не хочет. Я с ним сделать ничего не могу. Именно сейчас ему надо бы переключиться, сменить обстановку.

— Когда надо ехать? — спросил Нурлиев.

— Через три недели, — ответил я. — Глупости всё это. Кто я такой, чтоб оказаться в Испании? Для меня Испания — что одна из этих вселенных на краю сюзане.

— И деньги есть! — вмешалась Анна. — Бог послал ему деньги.

— Что ты изображаешь пришибленного? — сказал Нодар. — По–моему, хоть мало знакомы, это на тебя не похоже…

— Не похоже, — согласился Нурлиев. — А я его давно знаю. Смотри, у женщины слезы на глазах, так она хочет тебе счастья.

2

Я, оказывается, пропустил много занятий в лаборатории. Поездка с Нодаром, похороны мамы… Настал апрель. Сегодня вечером пришёл, слушаю отчёты. Большинство несёт такую ахинею — стыдно присутствовать. У одного чешется копчик — проснулась змея Кундалини, другой общается с неземной цивилизацией. Маргарите каждую ночь снится Елена Рерих, учит делать некий талисман…

Поглядываю на Йовайшу. Тот невозмутим.

Лишь полковник авиации Оскар Анатольевич и ещё несколько человек, безусловно, продвигаются. У полковника открылась способность видеть сквозь закрытые приборы — электронные и другие — любую неисправность. Он просит поставить объективные опыты, с комиссией.

После конца занятий я наконец дорвался до Йовайши. За полночь разговаривали в его кабинетике. Рассказывал о своих приключениях в Грузии. А потом спросил: неужели он не видит, что большинство слушателей несёт околесицу, вздор?

— Вижу, — ответил Иовайша, и я впервые отметил, что он может быть печальным. — Мало того, что они не занимаются, обманывают меня, будто делают упражнения… Они компрометируют нас. К лаборатории стали присматриваться как к рассаднику мистики. Это очень опасно. Но как быть? Из сорока человек вашей группы лишь десять–двенадцать ушли вперёд. И вы в том числе. Не такой уж плохой процент. Остальные приходят провести время, обмениваются сомнительной литературой, болтают. Знаете, есть такая притча: осел, ходя вокруг жернова, прошёл сто километров. Когда его отвязали, он находился все на том же месте. Есть люди, которые много ходят и никуда не продвигаются.

3

За высокими зашторенными окнами зала оглушительно чирикают воробьи. А здесь изо всех сил старается улыбнуться Чаплин. Он смотрит на нас, уже умерший, и, словно эстафету, передаёт улыбку.

Снизу вверх смотрим мы на экран.

Нас двадцать — будущих кинорежиссёров. Два года воробьиный щебет сопровождает парад шедевров мирового кино. От ветра шторы вздымаются парусами надежды. Московское солнце заглядывает в зал.

За время учёбы на Высших режиссёрских курсах я понял: подлинное искусство не делится на жанры. В жизни улыбка и слезы всегда вместе. Это на потребу мировому мещанству кино поделилось на комическое, развлекательное, приключенческое.. Лишь бы глазеть, а не видеть, не думать…