Глава двадцать пятая
Глава двадцать пятая
Стоя рядом, он искоса следит за каждым моим движением. Следит, ничуть не скрывая брезгливости.
Громадный мужик в белом халате, белой шапочке — знаменитый хирург–уролог, заведующий отделением крупнейшей московской больницы, он дал мне всего тридцать минут.
Если за полчаса у Веры — девушки, что лежит под простыней на каталке, — не стихнут колики, не упадёт высокая температура, её немедленно повезут в операционную вырезать камень, закупоривший выход из почки в мочеточник. В данном случае операция связана с риском для жизни: у больной плохое сердце.
Только поэтому по просьбе отца этой девушки — серебряноголового врача–реаниматора, работающего здесь же, в больнице, того самого, который столкнулся со мной в квартире у Гошева, — операция оттянута.
Едва я прилетел из Мадрида, как врач поймал меня по телефону, умолил спасти его ребёнка.
«Не соглашайся, — сказала Анна. — Можешь попасть в неприятную ситуацию».
— Все правильно. Никаких гарантий у меня нет. Но как не сделать попытку вырвать человека у смерти?
Я работаю, стараюсь не обращать внимания на хирурга, забыть о его присутствии. Боли у Веры прошли почти сразу, насчёт температуры пока ничего не знаю. Моя сверхзадача — выгнать камень.
Прикрываю глаза — вижу, он уже треснул в трёх направлениях, но стоит на месте.
Временами сюда, в палату, заглядывает Верин отец, волнуется. И передаёт волнение мне. Это мешает. Мешает присутствие хирурга. Камень не трогается с места. Я устал, выдохся. Прошу полстакана воды.
Хирург своей ручищей ставит на тумбочку гранёный стакан. На одной из граней его след белой полоски кефира…
Вскакиваю со стула, бросаюсь к рукомойнику, яростно мою стакан. Ополаскиваю. Наливаю свежую воду.
Когда возвращаюсь к каталке. Вера улыбается навстречу.
— Не волнуйтесь. Ну совершенно не болит. Спасибо вам.
Хирург хмурится, демонстративно смотрит на часы. Видя, как я насыщаю энергией воду, не выдерживает:
— Черт знает что! Давайте?ка, милейший, кончать этот спектакль.
Подношу стакан больной. Пока Вера пьёт, входит её отец.
Стоя у окна, прихожу в себя. Они меряют температуру. Нормальная. Операция отложена на сутки. Если завтра рентген покажет, что камень не вышел, Вера всё равно попадёт под нож.
Верин отец отвозит меня домой на санитарной машине. Уговариваемся встретиться завтра утром у него в отделении реанимации, куда привезут Веру, чтоб я перед рентгеном успел провести ещё один сеанс.
— Как вы думаете, получится? — робко спрашивает он на прощание.
— Не знаю, — отвечаю я. — Не знаю.
Дома пусто. Анна на работе. Пока я был в Испании, она довела ремонт до конца. Брожу по неузнаваемо чистой квартире, не могу успокоиться. В самом деле, что же это за материя такая, что я никогда не уверен в успехе своего целительства, не понимаю механизма его действия? Вообще, что все это такое? Ни одна из книг, ни один человек, с которым я разговаривал на эту тему, не дают чёткого ответа.
Подхожу к телефону, медлю минуту–другую, затем решаюсь и набираю запретный номер. Только Н. Н. сможет все объяснить.
Женский голос с удивлением отвечает, что Н. Н. умер ещё перед Новым годом и теперь здесь живут другие.
Кладу трубку. Тут же — звонок телефона. Это Анна. Спрашивает, как дела. Успокаиваю, говорю, что ни температуры, ни колик у больной нет, все в порядке. Она напоминает: уже пятый час, сегодня четверг — день вечерних занятий в лаборатории.
А передо мной встаёт лицо Веры. Все ли действительно в порядке? Вдруг снова боли, снова вспыхнула температура?
В руках самопроизвольно возникает ток энергии. И я начинаю лечить на расстоянии. Дроблю камень, гоню его вниз…
А потом, усталый, плетусь на почту, чтобы отправить сто рублей Катиной сестре в Киев. Через час нужно спешить на занятия.
Как назло, длиннейшая очередь, человек пятнадцать. В основном это старушки, получающие здесь пенсию, женщины с детьми. Очередь движется очень медленно. Думаю об Н. Н. — самом загадочном из всех людей, каких встречал. Прочтя о таком, не поверил бы…
Вдруг вспомнилось, как всего несколько дней назад в библиотеке Эскориала под висящими в простенках между окнами портретами католических королей увидел старинную испанскую карту, созданную ещё до открытия Америки. Там, где теперь Советский Союз, простиралось огромное белое пятно с надписью «Terra incognita».
Земля неизвестная… Неизвестная земля…
Смотрю на этих людей, на эту вечную российскую очередь. И опять вспоминаю: в Мадриде, в свободные часы перед отъе–здом, все из нашей группы кинулись кто куда. Одни побежали покупать на оставшиеся песеты подарки детям, другие, крадучись, — в кинотеатр, смотреть порнофильм. А я свернул с Gran via, просто пошёл по улицам… Увидел под весенним небом за оградой древний собор среди двора, заросшего свежей травой. Врата его были раскрыты. Вошел в резкую после солнца темноту пустого храма. Пригляделся. У алтаря двое служек устанавливали кресло, обтянутое красным бархатом, а я опустился на край одной из деревянных скамеек; сидел, думал об этой «Terra incognita», о своей родине. Так странно было думать о ней на другом конце Европы.
Когда я вышел из собора, увидел священника. В раздумье он медленно шёл по тропинке среди травы. Поравнявшись со мной, поднял голову, что?то спросил. Ни одно из слов не было мне понятным. Я развёл руками, сказал:
— Москва. Совьетико.
Какое?то мгновение священник вглядывался в меня. Потом вдруг опустился на колени и несколько раз произнёс:
— Usted i Dios son baonika esperanza — фразу, которую я запомнил и которую через два часа перевёл мне Хорхе:
— Одна надежда — на Бога и на вас.
Отослав наконец деньги, иду в лабораторию.
Сегодня у входа никаких больных. Прогуливается милиционер с переговорным устройством. Предъявляю пропуск, прохожу внутрь. В коридоре на доске объявлений приказ:
«Уволить с должности заведующего лабораторией Йовайшу И. М.»
Отворяю дверь в аудиторию, где уже начались занятия, извиняюсь за опоздание, примащиваюсь с краешку на стул рядом с Ниной.
За столом на фоне чёрной доски стоит Николай Егорович — тот самый доктор философских наук, который впервые привёл меня сюда.
— Наш новый заведующий, — шёпотом объясняет Нина. — Вы его помните?
Николай Егорович говорит о том, что прежний руководитель развёл в стенах лаборатории мистику, что никаких энергий, якобы исцеляющих человека, никаких тайн нет. Есть некоторые тепловые эффекты, которые нужно изучать при помощи приборов. Вот конструированием этих приборов и должна заняться лаборатория. Особо ценными людьми отныне здесь будут электронщики, математики, паяльщики. Тем же, кто интересуется так называемой парапсихологией, какими?то духовными изысканиями, здесь не место.
Я встаю и покидаю аудиторию.
Во дворе на лавочке рядом со старухой, катающей взад–вперёд коляску с ребёнком, сидит Йовайша.
Бросаюсь к нему. Игорь Михайлович улыбается навстречу, усаживает.
Май. Еще совсем светло. На ветках тополей лопнули почки, первая зелень. Мы смотрим на здание лаборатории. Йовайша прерывает молчание:
— Так и должно было случиться. Но это не конец. Просто ещё один виток.
Младенец в коляске улыбается, гукает, никак не хочет засыпать. Мы смотрим на него — будущее человечества…
Темнеет. Холодает. В окнах лаборатории зажёгся свет. Старуха разворачивает коляску и увозит младенца. Мы тоже встаём, вместе шагаем к метро.
— И все?таки, — спрашиваю я, — то, что происходит со мной, — чудо?
— Нет, — твёрдо ответил Йовайша. — Это дано каждому, как способность видеть, дышать, слышать… То, что происходит с вами, — самая малость того, что может случиться не где?то на небе, а вот здесь и теперь с каждым. Кто тренируется, продвигается, алчет правды… Не стану скрывать: вы одолели лишь ближайшую гору, самое трудное у вас впереди. И так будет всегда. Но именно в этом — счастье. Вам не кажется?
— Уверен. А что будет с вами?
— Давно приглашают в другой город. Начну все сначала.
…Утром Верин отец везёт меня в больницу. На этот раз к себе — в отделение реанимации.
— Есть температура? Боли? — спрашиваю я.
— Нет.
Во мне загорается надежда.
Вера сама, без каталки, спускается на первый этаж. Худенькая, в выцветшем больничном халате, она так доверчиво улыбается.
— Знаете, по–моему, камень вышел. Мгновенная боль — и все.
— Когда это было?
— Вчера днём, часов в пять. Меня выпишут?
Нас проводят мимо пустых стеклянных саркофагов — кислородных камер — в комнату–закуток, где оставляют вдвоём.
Вера стоит передо мной. Проникаю розовыми полосами в почку, веду вниз по мочеточнику, мочевому пузырю. Камня нет. Проверяю снова и снова. Кажется, чисто.
На всякий случай решаюсь ещё на один сеанс. Ошибка, неудача недопустимы. За здоровье этой девушки, за успех дела, которое доверила судьба, я несу ответственность. Особенно теперь, когда остался один — без лаборатории, без Йовайши, без Н. Н.
Через полчаса Верин отец заводит меня в ординаторскую, где я, опустошённый, опускаюсь на стул, а сам уходит с Верой в отделение урологии. Там ей сделают рентген. Голова клонится на руки. Буду ждать. Не уйду, пока не дождусь результата.
Дежурные реаниматоры варят кофе в джезвее, наливают и мне чашечку, включают стоящий на холодильнике маленький телевизор, идёт «Утренняя почта»; кто?то подсовывает бутерброд с сыром.
Их, врачей, здесь двое, в этой маленькой комнатке. Обстановка почти семейная. Слева на стене почему?то плакат с портретом Никиты Михалкова — усатый красавец с равнодушным взором. Пью кофе, оживаю.
— У вас сегодня мало работы? — спрашиваю симпатичную докторшу, чем?то похожую на Катю.
— Никакой, — отвечает она. — Редчайший случай. Правда, лежит одна девица, практически труп. Ждем следователей, составят акт, отключим от приборов — и в морг.
— То есть?! — насторожился я.
— Обычное дело, — говорит другой доктор, попивая кофе и поглядывая на экран телевизора. — Позавчера на рассвете привезли парня и молодую женщину лет двадцати восьми. Их обнаружил милицейский патруль. Видимо, загуляли, замёрзли, деться некуда, открыли чужой гараж, сели в машину, включили печку, да так и уснули. Устроили себе душегубку. Оба мертвы.
У доктора красивые бархатные глаза, перстень на руке.
— Подождите, но ведь женщина ещё жива? А где парень?
— В морге. Что касается женщины — это просто дом, где уже никого нет. Пребывание в CO необратимо убивает мозг, нервные клетки. А она пробыла часов семь… Любопытно, их до сих пор никто не хватился. Документов ни на ком не нашли.
— Даже неизвестно, как её зовут?
— Неизвестно. Да вы не волнуйтесь. Хотите ещё кофе?
— А можно на неё посмотреть? — спрашиваю я, и мой голос почему?то садится.
— Ну, пожалуйста. Это рядом, в барозале. Только зачем это вам? Она безнадёжна.
Подают белый халат, помогают надеть. Мельком вижу себя в зеркале, вспоминаю: «Terra incognita».
— Может, кто?нибудь из вас пойдёт со мной? Мне страшно.
Врач с неохотой отвлекается от телевизора.
Коротким коридором подходим к барозалу. С каждым шагом идти все труднее.
Зал облицован светлой керамической плиткой. В центре на постаменте в барокамере без крышки под белой простыней опутанное трубками человеческое тело. Стоит капельница.
Голова. Белокурые волосы будто только что уложены парикмахером. Глаза с длинными ресницами полуоткрыты. В них из стороны в сторону медленно плавают зрачки.
От контраста между красивым, зрелым лицом этой женщины и её худеньким, совсем девичьим плечом, высунувшимся из?под простыни, перехватывает горло. И хотя я заранее знаю ответ, шёпотом спрашиваю врача:
— А что с ней будет, после следователей? Когда вы отключите аппараты?
— Морг, — громко отвечает он. — Потом кремация. Се ля ви.
Хочется заткнуть ему рот.
Зрачки женщины все так же жутко плавают из стороны в сторону. Дом, где никого уже нет… А вдруг не поздно вернуть? Дорога каждая секунда.
— Можно мне попробовать что?нибудь сделать?
— Что угодно! — отвечает он. — Наивный вы человек. Мы уже все перепробовали, четыре сеанса барокамеры…
Осторожно поднимаю с простыни руку, ещё живую, тёплую. Там, где расходятся большой и указательный пальцы, в глубине ладони есть китайская точка хэ–гу. Через неё возвращают жизненные силы.
Только начинаю сосредоточиваться, как в зал входят хирург–уролог, Верин отец и Вера. Они сияют.
— Камня нет! — говорит хирург. — Поразительно! Как вам это удалось?
Стиснув зубы, отмахиваюсь.
— Уходите скорей, уходите.
Уходят, оглядываются.
Подаю энергию в точку хэ–гу — никакого эффекта.
Тогда начинаю одновременно с подачей энергии массировать эту точку. Массирую жёстко. Другой человек заорал бы от боли.
Зрачки все так же плавают…
Захожу с другой стороны барокамеры, беру другую руку.
Работаю отчаянно, изо всех сил.
Из глубины зала появляется пожилая медсестра, проверяет капельницу, трубки, ворчит:
— Да чего мучаетесь? За грехи и расплата. Безобразничают, а потом возись с ними… Ишь красотка, думала, Бог не видит, Бог все видит. Ничего, отвезут в морг — будешь со своим дружком рядом.
— Дайте скорей табуретку, стул, что?нибудь! Мне низко.
— А для чего?
— Скорей! — повторяю, отпуская руку. Там, где я массировал, остаётся огромный синяк.
…И вот я стою на табуретке. Над барокамерой, над белым полем простыни, где, как страна под снегом, человек. Гибнущий. Уже никому не нужный. Если не я, никто его не спасёт.
Вспоминаю слова Йовайши: «Это дано каждому».
Передо мной возникают глаза. Мамины глаза. Лучатся любовью и надеждой.
Но вот они исчезают. Исчезает зал — стены, потолок.
Вокруг чернота Космоса с пылающими созвездиями. Необыкновенно сильный ток энергии льётся в меня, струится из пальцев.
Очищаю этой энергией белокурую голову, тело. Потом беру обеими руками мочки ушей, где представлены обе половины мозга, жёстко массирую, глядя в плавающие зрачки.
Стон. Детский, жалобный. Он нарастает. Зрачки останавливаются. Глаза смотрят на меня. В них боль, изумление…
На следующее утро Артур Крамер начал писать эту книгу.
1981–1987