Глава семнадцатая
Глава семнадцатая
1
Надо же было так случиться, что в многомиллионной Москве на улице судьба снова столкнула меня с Игнатьичем. И при каких обстоятельствах!
В тот день пришлось испить ещё одну горькую чашу — в последний раз идти на студию, рассчитываться, забирать в отделе кадров свою трудовую книжку и получать сто пятьдесят рублей в бухгалтерии за сценарий «Поздравления».
Вроде бы пора уж было привыкнуть к унижению, неудачам, из которых складывалась, казалось, вся жизнь. И все?таки это последнее посещение киностудии навсегда (я знал это) отбрасывало от способа воздействия на мир, нравящегося больше всех остальных.
Шел длинным коридором к отделу кадров, шёл мимо дверей с табличками — названиями снимающихся кинокартин, кивал тем, кто, опустив глаза, кивал мне, и, прекрасно понимая, что эти будущие кинокартины — одна чуть лучше, другая хуже — все делаются по ложным принципам, обрекающим их на бессилие, на мотыльковый век, тем не менее ловил себя на мысли: «А может, позвонить Дранову? Чтоб вмешался. Или Нурлиеву?»
В отделе кадров я расписался и получил из рук женщины с пустыми глазами синенькую трудовую книжку, где было выведено: «Уволен по п.1, ст.33 КЗоТ РСФСР (по сокращению штатов)».
Когда шёл в бухгалтерию, встретилась Наденька.
— Господи, мне сказали, вы здесь. Артур, надо бороться! По крайней мере, они должны вас трудоустроить.
— Скучное слово, Наденька. От него воняет безнадёжностью. Обождите, если можете.
Зашел в бухгалтерию, предъявил паспорт, получил в кассе гонорар и двадцать восемь рублей окончательного расчёта. «Если фильм зарубили, он не пойдёт, с какой же стати платят за сценарий?» — мысль мелькнула и ушла.
Захотелось на прощание угостить Наденьку. Мы спустились в так называемый «творческий буфет», я усадил её за столик, а сам прошёл к стойке, взял у буфетчицы две чашки кофе, два стакана апельсинового сока, четыре пирожных.
Повернувшись от стойки с нагруженным подносом в руках, заметил в буфете Гошева.
Гошев стоял у прохода между столиками, разговаривал с нарумяненной, обвешанной бусами и цепочками редакторшей:
— Еще два года назад собственными руками зарубил бы этот сценарий. Я вас понимаю, Виолетта Владимировна, но сейчас, если сверху дают добро, — почему не пропустить? — Я прошёл рядом, я слышал эти слова, видел эту циничную, плотоядную ухмылку. — Извинитесь перед автором, напишите другое редзаключение. Получится плохой фильм — не мы будем виноваты, хороший — нам галочка. Ну, пока. Меня дней десять не будет — я лечу в Мексику представлять картины на фестиваль.
Это «лечу в Мексику» особенно задело меня. Даже поразился, как задело.
Гошев ушёл. А я все сидел, машинально помешивал ложечкой сахар в кофе. Наденька опять говорила о том, чтоб не волновался, что у неё есть знакомый юрист, она пойдёт к нему, узнает, а я все думал о том, почему так резанула эта Мексика. Зависть? В конце концов я и сам успел побывать за границей лет десять назад. К тому времени вышли две книжки стихов, приняли в Союз писателей и тут же включили в состав делегации, выезжавшей по линии ЦК комсомола в Болгарию.
Это была самая настоящая заграница. Даже родное Черное море казалось там, у Бургаса, совсем иным. И горы. И городки с черепичными крышами и длинными вязанками красного перца, свисающими вдоль балконов; и София, где на каждом углу под яркими тентами можно было сидеть, пить кофе, разглядывать прохожих, чужую, бурлящую жизнь… Я не был бы самим собой, если б в ту поездку не случилось приключения, какое бывает не с каждым… Циничная, наглая сволочь летела в Мексику представлять мою страну, мою Родину.
Наденька вдруг привстала.
— Артур, вы, по–моему, побледнели.
— Это по–вашему… Сегодня день не постный? Тогда почему не едите пирожные?
— Спасибо. Между прочим, звонила мать нашего Игорька, просила показать фильм. Ох, зачем я вам все это говорю?..
— У вас есть их телефон? Давайте запишу. Надо заехать, объяснить ситуацию.
— Это мой Костя, когда принесёт двойку из школы, говорит: «Мам, опять ситуация…» Артур, Нина рассказывала, что постоянно встречает вас в лаборатории. Вы тоже стали туда ходить?
— Занимаюсь. А что?
Наденька вздохнула, потом с горячностью выпалила:
— Дьявольщина! Убеждена: все это дьявольщина, Артур. Боюсь, погубите свою душу. Там изучают всякие «глубины сатанинские», как в Писании говорится. Нина мне рассказывала. Но она, хоть и хороший человек, вся в гордыне. А вы?то? Вас?то что там прельщает? Ну что вы смотрите? Дура? Артур, по–моему, вы не слышите меня, не видите. А я всегда рядом. С вами…
— Знаю, Наденька, знаю. Должен идти. Что теперь вы делаете?
— В подготовительном периоде к полнометражной картине — «Частная жизнь токаря Сергеева». Производственная тематика. — Наденька погасла. Лицо её стало таким же пепельным, как и её красивые, поднятые кверху волосы. — Артур, прошу хотя бы об одном, умоляю: не ходите в вертеп. «Блажен муж, иже не идёт в совет нечестивых…»
Я грустно улыбнулся. Спорить с Наденькой на эту тему, да ещё здесь…
— Спасибо. Подумаю.
Но вовсе о другом думал я, уходя с места своей бывшей работы. Не о киностудии, не о Наденьке думалось.
В прошлый четверг на занятиях в лаборатории Маргарита вырвала у меня согласие зайти к ней в гости якобы для какого?то очень важного дела, и теперь я направлялся в район Рижского вокзала, где она жила. И не о Маргарите думал я, шагая по морозным солнечным улицам. Как часто со мной бывало, вскользь брошенная фраза, в данном случае — фраза Наденьки о производственной тематике фильма «Частная жизнь токаря Сергеева», запустила поток мыслей о том, почему, как правило, не удаются фильмы, спектакли, связанные с трудом рабочих. Почему вообще не сбывается формула Маяковского: «Социализм — свободный труд свободно собравшихся людей»?
Я, человек, чьи стихи и проза столько лет, десятилетия не печатались, чьи сценарии гробились на корню, только что лишившийся последней работы, шёл среди прохожих, думая о том, что изделие роковым образом отчуждено от рабочего и, даже зная предназначение какой?либо изготовляемой детали, тот вовсе равнодушен к тому, куда она попадёт. Сколько ни пропагандируй рабочего, ни заинтересовывай материально — не хлебом единым жив человек. Какие возможности ему предлагают за труд, кроме хлеба и вещественных благ? Кино, телевизор, массовики–затейники в клубах? Какой выбор остаётся у этих людей, вообще какова степень их свободы? Тем не менее детали, которые делает рабочий, наверное, необходимы?
Вот о чём мучительно думал я, пока, выходя к площади Рижского вокзала, не увидел на тротуаре и на мостовой возле стоянки такси увеличивающуюся на глазах толпу. Оттуда слышались какие?то возгласы. Если бы меня не обогнал милиционер с перекинутым через плечо переговорным устройством, я непременно обогнул бы это место. Оставалось всего лишь перейти площадь и войти в первый из трёх высоких белых корпусов возле эстакады, у которой стояла, сверкая золотым крестом, церковь.
Но молоденький милиционер в полушубке с погонами, в валенках, оснащённых галошами, уже норовисто вклинивался в густую толпу, откуда громко, как?то слишком громко для человеческого голоса раздавалось:
— Время истекает! Братья и сестры! Покайтесь! Покайтесь, кто не крещён — немедленно креститесь! Храм рядом — рукой подать. Так же близко до Страшного суда!
В этот момент из?за широкой милицейской спины я увидел Игнатьича. В руках его был новенький оранжевый мегафон.
Среди испуганных, смеющихся, недоумевающих лиц синеглазое, доверчиво открытое лицо Игнатьича поразило.
На полшага опередив милиционера, я ухватил проповедника за локоть.
— Идемте скорей!
— Куда? — спокойно улыбнулся Игнатьич.
Я так и не понял, узнал он меня или нет. Я было потянул его вон из толпы, но тут же милиционер вырвал из руки Игнатьича мегафон, схватил его за другую руку.
— Гражданин, пройдёмте!
— На каком это основании?! — вмешался я.
— Не твоё дело. Расходитесь. И вы расходитесь, граждане.
Моя рука молнией метнулась во внутренний карман пальто, и перед лицом милиционера появился несданный пропуск на киностудию, на красной обложке которого золотой краской был оттиснут орден Ленина.
— Нарушал общественный порядок, — выдавил из себя милиционер. Обе руки его были заняты. Одной он крепко держал Игнатьича, другой — мегафон и поэтому при всём желании не мог раскрыть пропуска и даже понять, какую организацию представляет неожиданный прохожий.
— Киностудия. Идет репетиция эпизода из фильма. Понятно?
— Тогда другое дело. — Милиционер отпустил Игнатьича, а мегафон отдал мне. — А вы кто будете?
— Режиссер. Тут написано. — Я уже уводил Игнатьича сквозь расступающуюся толпу. Милиционер мог опомниться в любую минуту, тем более кто?то сзади растерянно спросил:
— А где же кинооператор?
К счастью, вереница свободных такси стояла вдоль тротуара. Я впихнул Игнатьича на заднее сиденье первой же машины, втиснулся за ним и бросил шофёру:
— Вперед!
— Куда вперёд? — обернулся немолодой, благообразный водитель в форменной фуражке.
Я назвал свой адрес.
— Только потому, что артисты, — недовольно буркнул таксист, трогая с места машину. — Смена кончается, я ещё в баню хочу попасть, пивка попить. Другой край Москвы, всегда так получается.
И тут неожиданно заговорил Игнатьич.
— Баня — дело хорошее. Особенно — духовная баня покаяния. Сегодня же, после работы, сядь, успокойся, вспомни про совесть и подумай, какой ты на самом деле внутри себя, чего по–настоящему хочешь, сдери с себя все личины, хоть раз глянь в истинное лицо свое… А после крестись, если не крещён.
— Ну и артист! — перебил водитель. — Некогда мне дурью заниматься.
— Справедливо сказано, — подхватил Игнатьич. — Грянет Страшный суд — с чем предстанешь? Времени совсем мало осталось. Дурью заниматься некогда. Вот и пустит тебя Господь в распыл.
— Вы это серьёзно? — на миг обернулся таксист.
Из синих глаз Игнатьича струилась несокрушимая вера.
Таксист проехал ещё немного, потом тормознул у тротуара.
— Вылезайте!
— В чём дело? — спросил я.
— К чёртовой матери! Ездят тут — настроение портят! Вылезайте!
Я решил не связываться. Вышел с мегафоном в руках. Следом вышел и Игнатьич, перекрестив напоследок обалдевшего водителя.
И вот такси уехало, и мы оба стояли друг против друга на полдороге до моего дома.
— Ну а вы, милый человек, разобрались в самом себе, покаялись? Больно суровое у вас лицо, а ведь радоваться надо! В бедах своих виноваты мы сами. Бог тут ни при чём. Он даровал человеку свой, божественный атрибут — полную свободу воли. И все смотрел, как мы, люди, ею распорядимся… Вот и довели все до безобразия. Веками стирали образ Божий с земли, с себя, с детей своих. Но скоро после Страшного суда все это восстановит Бог для тех, кто покаялся и крестился, пришёл ко Христу. Потому и радоваться надо, что мало ждать осталось. — И тут же, без всякого перехода, Игнатьич спросил: — У вас случаем не найдётся двух копеек? Вон как раз автомат.
Пока Игнатьич звонил, я, стоя с мегафоном в руке, настороженно оглядывался. Я не представлял себе, что дальше делать с этим человеком. Страшно было за него. Страшна была его кликушеская уверенность в приближении события, подводящего черту под историей человечества. И в то же время меня необыкновенно привлекало органическое единство между словом и делом Игнатьича. Такое завидное единство могло быть доступно только гению. Или же психически больному. Но что есть психическая болезнь? Ведь и Ван Гога считали сумасшедшим…
Игнатьич вышел из телефонной будки весёлым.
— Оказывается, здесь Трифоновская рядом! Знакомые собирают на квартире добрых людей для беседы, хотите пойти?
— Я ведь был! — вырвалось у меня. Я понял, что при всей симпатии к Игнатьичу не хочу, не могу больше слышать про Страшный суд, прибывающий по известному Игнатьичу расписанию. — Когда это случится? — на всякий случай спросил я.
Игнатьич придвинулся и шепнул в ухо:
— Через три с половиной недели — двадцать восьмого февраля.
— Откуда все?таки вам это так точно известно?
— Если ползать по картине — увидишь только комья краски, ну, линию, точку. Больше ничего. Чтоб увидеть картину, понять её, милый человек, нужно отойти, подняться над ней. Тогда откроется красота, смысл. И ещё скажу. — Игнатьич снова придвинулся к уху, загадочно прошептал: — Во всей Вселенной человек — единственное живое существо, ставящее вопрос о смысле жизни…
Я вздохнул и буркнул, отдавая мегафон:
— Знаете ли, не надо ходить по улицам с этой штукой. Кто вам дал?
— Надежда — добрая душа, — просиял Игнатьич.
— Можете подвести не только себя, но и Наденьку, — жёстко сказал я. — А у неё ребёнок.
— Фома неверующий, — все так же ласково улыбнулся Игнатьич, — я ведь объяснил вам: уже и времени?то не осталось кого?нибудь подводить… А то, что сегодня вырвали меня из когтей дьявольских, — это вам зачтётся, очень скоро.
— Ладно. До свидания.
— Воистину до свидания. При иных обстоятельствах, — поклонился Игнатьич и добавил, поудобнее пристраивая ремешок мегафона на плече: — Теперь хоть вам ясно, что есть труба архангельская?
У меня голова пошла кругом. Я смотрел вслед удаляющейся высокой фигуре, пока та не свернула за угол.
Очнувшись, подумал, что на мне висит какое?то обязательство, какое?то дело. Потом вспомнил. Вошел в ту же будку автомата, позвонил сначала Маргарите, извинился за то, что опоздал.
— Это к лучшему! — затараторила она. — Всё не случайно. Я сейчас убегаю, за мной приехали. Артур, умоляю вас, приходите в четверг часа в три. У нас будет вдоволь времени, и я вам скажу самое главное. А потом мы вместе поедем в лабораторию. Заметано?
— Хорошо. — Я повесил трубку, достал бумажку с телефоном, который дала Наденька, и набрал номер.
Мать Игоряшки была дома.
— А у меня смена в шесть начинается, к двум конец, теперь уж пятый. Игоря нет ещё, на продлёнке. Все просит: «Мам, позвони на студию». Да и нам охота кино поглядеть — всей родне, все ж таки слух прошёл: «Игоря засняли». А когда, по какой программе запустят?
— С вашего разрешения, я к вам приду сегодня, всё объясню. Удобно часам к восьми?
— Очень даже! Пироги испеку! Любите с грибами?
Я записал адрес и пошёл в сторону дома, понемногу согреваясь от ходьбы. По пути заходил в магазины, складывал в приобретённый пластиковый пакет сливочное масло, творог, бутылки с кефиром, хлеб. В магазине «Мясо» давали сосиски. Когда, простояв за ними в очереди, вышел на улицу, уже зажглись фонари. Второй раз отстоял очередь в аптеке к отделу готовых форм, купил для Игоряшки две упаковки витамина С с глюкозой, потом подъехал в переполненном троллейбусе к «Детскому миру», вышел оттуда ещё и с длинной яркой коробкой — набором деталей для сборки модели планера.
Деньги таяли быстро.
Помятый в очередях и транспорте, усталый, подходил к дому, думая с отчаянием, что опять круг замкнулся, ничто не изменилось. Но все?таки ощущение поворота, сдвига с мёртвой точки теплилось вопреки всей логике событий.
Мало того, даже войдя в квартиру и увидев, что у матери опять приступ давления, она лежит, постанывая от головной боли с мокрым полотенцем под затылком, — даже тогда я сознавал: что?то должно произойти, теперешняя суета вокруг неё — кипячение воды для грелки, лихорадочные поиски клофелина в ящичке для лекарств, набрасывание вдобавок к одеялу пледа на ноги — все это чем?то отличается от уже много раз бывшего.
— Только «скорую» не зови, — тихо промолвила мать. — Не хочу в больницу. Хочу уснуть.
Я сел рядом, осторожно водил руками вокруг её головы, вымывал боль, вымывал, вымывал.
И мать уснула.
Осторожно приподнял её голову, забрал полотенце и пошёл в кухню перекладывать продукты из сумки в холодильник.
Надо было поесть. Но я не чувствовал ничего, кроме разбитости.
Лежал на тахте в своей комнате с открытой дверью, прислушивался — не стонет, не зовёт ли мать? — и отчётливое предощущение каких?то событий, которые изменят жизнь, нарастало, поднималось, как волна.
Встал, чтоб позвонить матери Игоряшки и сказать, что не смогу прийти.
Так редко бывает: когда снял трубку, там уже был голос.
— Будьте любезны Артура.
— Слушаю, — сказал я, недоумевая, почему не раздался звонок.
— Это я.
— Кто? — спрашивая, уже догадался, не смел поверить.
— Аня. Анна Артемьевна. У вас не найдётся времени встретиться? — Голос был все тот же — глубокий, певучий.
— Когда?
— Хоть сейчас, Артур. Я не кажусь вам назойливой? Уже не первый раз звоню с той же просьбой.
— У меня мама заболела, — сказал я и почувствовал себя мальчиком. — Можно я позвоню вам через несколько часов?
— А что с ней? Я не могу чем?нибудь помочь?
— Спасибо. Позвоню позже. — Положил трубку, тронутый её сочувствием, недовольный собой — тем, как резко, даже вроде грубовато прервал разговор.
«Господи! — думал я, расхаживая по комнате. — Горе — муж погиб, сын в тюрьме… Что я за человек?!»
Показалось, что на кухне звякнуло. Прислушался. Потом выбежал из комнаты.
Мать как ни в чём не бывало стояла у плиты, ставила на горячую конфорку кастрюлю с компотом.
— Ты что это делаешь?
— А я себя хорошо чувствую! Поспала немного — как рукой сняло. Спасибо за продукты. Я сегодня выходила и тоже, представь себе, достала сосиски. А что на студии? Что теперь будешь снимать?
— Пока не ясно. Подряд не бывает.
Она глянула своими проницательными карими глазами, но только вздохнула.
— Забыла сказать, тут звонили днём. Во–первых, женщина, кажется, назвалась Анной Артемьевной, потом некая Маргарита, и ещё — Галя с Машенькой.
— Спасибо. — Я вспомнил об Игоряшке, глянул на часы — было без четверти восемь. — Ты действительно себя хорошо чувствуешь? Обещал заехать к одним людям… ненадолго.
— Езжай… — И вдруг безнадёжно махнув рукой, она добавила: — Никогда вместе не поужинаем, сколько мне жить осталось…
— Мама!
— Извини. Просто вырвалось. Не беспокойся. Телевизор посмотрю, компот сварится. Езжай.
…Я сидел в опустевшем вагоне метро со своей коробкой сборного макета планера. Чем ближе к «Текстильщикам», тем меньше становилось пассажиров.
«Вместо того чтоб мчаться к Анне Артемьевне, Ане, Аня — так она сказала, неизвестно зачем еду к Игоряшке. Дурацкая обязательность».
Против меня, ухватившись одной рукой за верхний поручень, а другой держа у глаз раскрытую книгу, стоял здоровенный парень.
Мне всегда было любопытно, что читает человек, что интересует людей, жадно поглощающих информацию с газетных листов, со страниц книг и журналов. Сколько я мог заметить, как правило, это были детективы и фантастика. Но чаще всего почему?то читали роман Кронина «Звезды смотрят вниз» или же «Сестру Керри». Проходили годы, десятилетия, а «Звезды» и «Сестра Керри» — потрёпанные, рыхлые библиотечные экземпляры продолжали путешествовать в метро и наземном транспорте.
Книжка у парня была новенькая, в мягком коричневом переплёте. Названия было не разглядеть. Смирившись с этим фактом, я отвёл было взгляд и внезапно увидел: вокруг руки, держащейся за поручень, полыхает синее пламя. Пальцы, кисть, далеко высунувшаяся из рукава куртки, — всё было окружено ярким синим пламенем. Я не мог оторвать взор. Так и сидел, глядя снизу вверх.
Парень что?то почувствовал, оторвался от чтения, недоуменно глянул на меня, переменил руку. Мелькнуло название книги — Д. Даррелл, «Сад богов».
Забегая вперёд, нужно заметить, что я так никогда и не смог привыкнуть к явлениям подобного рода. Видимо, привыкнуть к ним вообще невозможно. Одним из свойств этих явлений было то, что они разом отсекали все заботы будней, приводили к глубокой отрешённости.
…В таком состоянии я вошёл в квартиру, где жил Игоряшка со своей матерью.
— Все ж таки дошли, доехали! Девять часов! Мы уж думали, что случилось! Заходите, раздевайтесь. Меня звать Наташа, Наталья Петровна, а вас как величать?
— Артуром. — Я снял пальто и кепку. Игоряшка забрал их и уволок куда?то, потому что на вешалке не было места.
Наталья Петровна ввела в комнату. Я в недоумении при–остановился. За празднично накрытым столом пировала большая компания.
— Вот, знакомьтесь — все наши родичи, а это он самый, режиссёр кино Артур, не знаю, как по отчеству, да вы садитесь, садитесь вот сюда, во главу стола!
— Дядя Артур… — раздался шёпот за спиной.
Я обернулся и снова вышел в переднюю к манящему меня Игоряшке.
— Дядя Артур, они не знают, и мать тоже. Я не сказал.
— Про что?
— Ну, как свалился. Про этот обморок.
— Спасибо, дружок. Кстати, — я взял приставленную к стене коробку с моделью, отдал, — это тебе. И пожалуйста, залезь в карман моего пальто. Там витамины.
— Дядя Артур, а вы не можете меня ещё разик завести? — Мальчик нагнул голову с торчащими вихрами. Я коснулся пальцами тёплого темечка и стал «заводить».
«Безотцовщина», — думал я с болью. Этот маленький человек, покорный и доверчивый, стоящий сейчас передо мной, нуждался в участии. Не столько витамины нужны были ему, сколько мужская дружба.
— Ну, чего это вы здесь делаете? Гость пришёл, все ждут, а ты его держишь. Идите за стол, картошка простынет. Как вы такого растрёпу снимали? Артист, перед хором поёт, а в парикмахерскую силком не загонишь.
…От чугунка с картошкой шёл пар. На столе была разделанная селёдка, шпроты, пироги с грибами; в мисках грудились солёные огурцы, капуста. Наталья Петровна сбегала на кухню и принесла из холодильника открытую баночку с красной икрой, которую поставила передо мной.
Наталья Петровна, два её брата со своими дородными жёнами, Игоряшкин дедушка с многострочной колодкой орденских лент, аскетически худой парень Женя с разбитной Тамарой — работницей того завода, где Наталья Петровна убирает цех, — все они притихли, сковались, чего?то ждали от гостя, прервавшего своим появлением шумную трапезу. Даже телевизор, на экране которого шёл хоккей, был выключен.
Давно мне так не хотелось есть, и, пожалуй, давно я не был в таком ложном положении… Правда, вспомнилась поездка по Москве в правительственном лимузине…
Я решил признаться, что фильм зарубили, что я уже не кинорежиссёр, но, к моему изумлению, уста произнесли следующее:
— К сожалению, не имею возможности показать фильм с Игоряшкой. Фильм предназначен только для показа в соцстранах 1 мая.
В сущности, это тоже была правда. Но другая. И она устроила всех. Зазвякали рюмки, вилки, вновь помчались по экрану хоккеисты.
Я наконец тоже принялся есть. С сокрушением размышляя, как же это вышло, что сказал совсем не то, что собирался сказать. Такого я за собой раньше не замечал.
Оживившись, компания, видимо, чтоб занять гостя, начала задавать вопросы: знаком ли я с тем или другим артистом? Худой Женя, подстрекаемый своей подружкой, следил, чтобы рюмка у меня была полна, Наталья Петровна всё время подкладывала угощение. Обе её дородные золовки интересовались, сколько денег получает киноартист, а их мужья допытывались, за кого в хоккее и в футболе я болею.
Когда же выяснилось, что не болею ни за кого, это вызвало предельное удивление.
— Как это? — воскликнул один из них, на лице его с длинными бачками пылал нездоровый, багровый румянец. — Каждый болеет. Все должны за кого?нибудь болеть!
— Почему вы так решили? — миролюбиво спросил я. — Если б я сам был футболистом или играл в хоккей, я бы, естественно, болел за свою команду. А так, глазеть, как другие играют, не заниматься спортом, наживать при этом больную печень, стенокардию…
— Откуда вы знаете, что у меня больная печень и стенокардия?!
Я был изумлён не меньше, чем собеседник.
— Так сказал, для примера, — поспешил замять я разговор.
— Но у меня вправду жёлчнокаменная болезнь, операцию предлагают. И стенокардия! — взволновался человек с бачками. — Как вы узнали?
— А он, наверное, этот, экстрасенс! Их сейчас много развелось, в газетах пишут, — вмешалась Тамара. — А вы вот не скажете случаем, что у меня болит.
Такого поворота событий я никак не ожидал. Я был в замешательстве.
— Братцы, вы что? Я ничего не умею, просто случайно совпало. — Я говорил, и при этом совершенно отчётливо крепло знание: у Тамары в правой груди опухоль, чуть ниже соска. Я встал. — Извините, мне давно уже надо позвонить.
Телефон висел в передней. Сперва позвонил домой, поговорил с матерью, убедился, что она себя сносно чувствует, затем раскрыл записную книжку, чтобы найти номер телефона Анны Артемьевны.
— А может, вы все?таки скажете, что со мной? — как?то жалко улыбаясь, подошла Тамара.
Эта улыбка, эти неумело подкрашенные тушью глаза не могли скрыть беды. Той, что переживают в одиночку… Я встретился с ней взглядом. Захлестнула волна сочувствия. И я решился.
— Видите ли, мне кажется, вам следует записаться на рентген, проверить правую грудь… — Дорого стоило мне каждое слово. Ведь все это могла быть игра воображения, чушь.
— Ой, а что там — злокачественное, рак? Дергает уже неделю, в подмышку отдаёт. — Глаза Тамары глядели моляще…
— Не знаю. Просто нужно сделать рентген правой груди.
— Не правая у меня. Левая.
— Левая? — На секунду я задумался. Ну конечно, левая! Она же сидела напротив. — Тамара, я не врач, ничего в этом не понимаю, честное слово. Что вам стоит сделать рентген, чем раньше, тем лучше. Сейчас это лечат.
Я заставил себя снова отвернуться к телефону. Может быть, это и выглядело жестоко, но мне больше нечего было сказать. И Тамара ушла к столу.
— Анна Артемьевна, не поздно звоню? Четверть одиннадцатого.
— Нет. Я ждала.
— Я не из дома, я в районе Текстильщиков.
— Текстильщики?.. А можете подъехать на метро по кольцу к «Проспекту Мира»? И я вас встречу.
— Где?
— Снаружи. У выхода.
— Хорошо. Буду там не раньше, чем минут через сорок. — Я положил трубку, столь же поражённый тем, что она назначила встречу так далеко от собственного дома, сколь и тем, что только что из уст Тамары получил подтверждение тому, что казалось чистой игрой воображения.
2
Неделю назад Йовайша задал такое упражнение: сидеть с прямой спиной, расслабленно. Закрыв глаза, сосредоточиться на верхней части собственного мозга. Первые два дня упражнений не дают никакого эффекта, кроме тяжести в голове. На третий сознаю, что вижу сноп золотистого света. Этот свет пробивается внутри головы откуда?то справа. В следующие дни он возникает и слева.
После упражнения свет исчезает, но голова остаётся ясной.
Что же это за свет такой необыкновенный? Я уже знаю: если спрошу Йовайшу, тот снова загадочно улыбнётся, толком ничего не ответит. Вечная моя трагедия: желание знать и бессилие познать.
3
Кроме носового платка с червивой мукой и некоторого жизненного опыта (а ведь меня за тем и посылали — учиться у жизни) я привёз в Москву ещё и характеристику. На бланке с грифом областной газеты напечатано:
«2 августа 1952 г.
ХАРАКТЕРИСТИКА
Студент Литературного института Артур Крамер в течение двух месяцев проходил практику в редакции нашей газеты. За это время т. Крамер участвовал в литературной правке материалов, опубликовал пять корреспонденций и очерк. Язык этих материалов, разработка тем — интересны.
К недостаткам практики т. Крамера следует отнести тот факт, что после командировки в глубинный район он привёз статью, из которой видно недостаточное знание вопросов сельского хозяйства».
С этой бумажкой прихожу к началу учебного года в институт и узнаю в канцелярии, что я переведён на заочное отделение с обязательством в месячный срок устроиться на работу и предоставить справку.
Выйдя из канцелярии, сразу напарываюсь на руководителя моего семинара, лауреата Сталинской премии. Тот швыряет в урну окурок, тащит меня за угол коридора, шепчет:
— Хотели совсем вышибить. Большего я для тебя сделать не мог. Теперь выкарабкивайся сам, добро?
— Добро?то добро. Да куда меня возьмут? С неоконченным образованием. После школы…
— Мой тебе совет: срочно уезжай из Москвы. В провинции грамотных нехватка, запросто устроишься в какую?нибудь газетку, теперь это тебе знакомо, будешь приезжать на сессию, отчитываться стихами на семинарах. Стихи?то привёз?
— Привез.
Он отыскивает пустую аудиторию, закрывается там со мной. Со стен смотрят портреты классиков — Сервантес, Грибоедов, Лермонтов…
Сейчас мне не до стихов. С трудом вспоминаю написанное до поездки в станицу Степановскую. Чем дальше читаю, тем нетерпеливее барабанит мундштуком папиросы по столу мой руководитель. Обрываю чтение.
Тот закуривает.
— С нового года я назначен редактором журнала. Толстого. Хотел бы тебя напечатать. Талантливо, искренне. Да кому это нужно? Ты вот только что был на практике. Лесополосы видел?
— Видел.
— На строительстве Волго–Дона был? Поля пшеницы видел? Газеты читаешь?
— И газеты читаю, и поля видел. Но видел и кое?что другое.
Он задумчиво разглядывает меня сквозь дымок папиросы, произносит:
— У каждой собаки своя шерсть. К гладкошёрстным ничего не пристаёт, а есть лохматые, всякий репей цепляют.
— Вы что, собаку завели?
Спрашиваю по простоте души. Но в глазах его это дерзость, нарушение рамок наших отношений. Встает, направляется к двери.
««Молодая гвардия?. Орган Курского обкома и горкома ВЛКСМ — Крамеру.
Уважаемый т. Крамер! Вакантных мест в редакции нет. С приветом, зам. редактора Приваленко».
«ЦККН Украины — А. Крамеру.
В редакциях республиканских, областных и многотиражных газет, выходящих на русском языке, нет незамещённых вакансий. Зам. зав. отдела пропаганды и агитации Лазебник».
««Красноярский рабочий? — Крамеру.
Вакантных мест нет».
Кто счастлив от этих стереотипных отказов, так это мать.
— Пока жива, с голода не умрём. Никуда не надо ехать — пропадёшь. С понедельника начну работать на полторы ставки.
До того как рассылать запросы во все концы Советского Союза, я, конечно, пытаюсь устроиться здесь, в Москве. Не берут, даже нормировщиком на завод, даже учеником токаря: «Зачем нам заочник Литературного института?» А скрыть своё студенческое положение я не могу, потому что нужна справка именно в институт…
Каждый новый конверт с отказом доламывает. Уходя в предрассветный мрак на работу, мать вместе с завтраком оставляет деньги на день и записку: «Не волнуйся. Всё будет хорошо».
Мне двадцать лет. Я думаю о смерти.
Однажды ночью появляюсь на Красной площади.
Часы таинственно отбивают четверть. Таинственно звучат мои шаги по брусчатке. У Спасской башни подхожу к часовым.
Те было насторожились. Но я поднимаю руку, делаю круговое движение ладонью.
Часовые засыпают.
Прохожу в Кремль, иду по его территории, глядя на единственно светящееся окно. Подхожу к дворцу, мановением руки усыпляю охрану. Бегом поднимаюсь по устланной коврами лестнице.
Отворяю тяжёлую дверь приёмной. Из?за столика вскакивает секретарь. Моя рука совершает круговое движение. Секретарь уснул.
Вхожу в кабинет.
Сталин с трубкой в руке стоит у большого стола, на котором расстелена карта Советского Союза.
— Иосиф Виссарионович, — говорю я, вынимая свой узелок и выкладывая его на карту, — у нас ведь социализм?
И с ужасом вижу, что вся карта покрыта шевелящимися, ползущими червями. Они свисают со стола, падают на ковёр.
Перевожу взгляд на Сталина. Тот, ласково улыбаясь, поднимает руку, делает круговое движение…
Утром будит телефонный звонок. Один из таких же заочников, как я, говорит, чтоб приехал в редакцию «Московского комсомольца», где он работает. Мне дадут задание написать очерк о строительстве стадиона в Лужниках.
Так открывается новая стезя. Становлюсь внештатным корреспондентом то «Московского комсомольца», то «Лесной промышленности», то «Водного транспорта», то «Советской торговли».
Задания разовые, гонорары мизерные. Зато институт удовлетворён справками. Я постоянно в пути. Участвую в перегоне самоходных барж по системе Волго—Балта из Черного моря в Балтийское, обличаю воров торговой сети Вологды, вместе с лесниками иду в дальневосточной тайге на браконьеров…
Смерть Сталина застаёт в Москве. У газетных киосков длинные очереди. С Огарева до Красной площади близко. Приспущен флаг над куполом Большого Кремлевского дворца. Равнодушно топчутся голуби на брусчатке. Трибуны возле Мавзолея завалены снегом. Солдат раздаёт желающим деревянные лопаты. Беру. Счищаю снег с гостевых трибун. Рядом со мной трудится маленький китайский лётчик. Он плачет.
Размеренно бьют куранты.