ГЛАВА ПЯТАЯ
ГЛАВА ПЯТАЯ
Я спустился лифтом в крохотный вестибюль, чтобы пройти на завтрак в ресторан, и тут от стойки портье ко мне направилась переводчица Нина. Ее чернявое личико приветливо улыбалось.
— С добрым утром! Все в порядке? Можно вас на минуточку? — Она усадила меня в глубокое кожаное кресло, села рядом и, заговорщически нагнувшись к уху, спросила: — У вас, конечно, есть икра, водка и шампанское?
— Икры нет. — Стало ясно, что эта бестия ловит туристов по дороге на завтрак, предлагает свои услуги, чтобы сделать свой бизнес.
— А что есть? — деловито переспросила Нина.
— Коньяк, водка, коробка сигар.
— Плохо, что нет икры... Через пять дней европейский Новый год, здесь его тоже многие встречают. Ну что ж, хотите, я могу помочь вам реализовать эти вещи, правда, не знаю, сколько дадут. Без икры...
— Сколько б ни дали, буду вам очень благодарен, — сказал я с облегчением. Постыдную операцию обмена, купли-продажи я ненавидел, стыдился её, но всякий раз, выезжая за границу, вынужден был, как все, брать с собой жалкие заменители свободно конвертируемой валюты.
— Тогда давайте сразу поднимемся к вам, я заберу.
В номере я достал из разом похудевшей сумки водку, коньяк и сигары.
— Не знаю, сколько дадут, — повторила Нина, аккуратно перекладывая все это в свою чёрную кожаную сумку. — Но сорок-пятьдесят египетских фунтов гарантирую.
Я не знал, много это или мало. Из суммы в сто двадцать фунтов, которые мне официально обменяли, я ещё не истратил ни пиастра.
— Замечательно! — сказал я, понимая, что Нина так или иначе обманывает. — А деньги?
— У меня с собой нет, — чистосердечно улыбнулась Нина. — Сначала должна найти покупателя, продать. Сегодня вечером вы уезжаете в Асуан, а когда вернетесь...
— Понятно, — я был рад уже тому, что при этой сделке не присутствовал Саша Петров, который спустился завтракать раньше.
Запер номер. Медный крест жизни тепло коснулся ладони.
По дороге к лифту и в лифте Нина рассказала, что она родом из Грузии, из Кутаиси. Вышла замуж за профессора-египтянина, сменила гражданство и вот работает переводчицей в фирме «Lucky Turs».
По выходе из лифта встретили супружескую пару — старых интеллигентов, специалистов по романской литературе, возвращавшихся из ресторана. Нина привязалась и к ним.
В этот раз хозяин ресторана приветствовал, маня как знакомого.
— Рус? Горбачев! Перестройка! — снова выпалил он весь запас русских слов, демонстративно отставив молочник и наливая в чашку кофе из кофейника.
— Мерси! — сказал я, увидел напротив насмешливые коровьи глаза Изольды Егоровой, ткнул себя пальцем в грудь: — Но рус. Еврей. Юде.
Во всяком случае своё обещание Изольде я выполнил. Взоры всех оставшихся за столом обратились ко мне.
Хозяин ресторана опустил кофейник на приставной столик, где высилась стопка фирменных пепельниц, растерянно отёр лысую голову. Потом обвёл взглядом присутствующих, вдруг положил руку на моё плечо, сжал.
— Сэр! — сказал он с пафосом. — Отель «Фараоны» — интернационал. Гитлер — но, Сталин — но!
Неожиданно раздались аплодисменты. Громче всех аплодировала Изольда.
Хозяин поклонился и отошёл от стола.
Выходя после завтрака, я заметил его в тёмном углу ресторана. Старик сидел за столиком, занимался просмотром толстой пачки бумаг, что-то высчитывал на электронной машинке.
Подошел к нему, протянул руку. Тот поднялся. Мы обменялись крепким рукопожатием. Что с того, что оба не знали языка друг друга! Миндалевидные глаза египтянина излучали полное понимание ситуации, надёжность, человеческую солидарность.
Не зная, как выразить нахлынувшие чувства, я сорвал с руки браслет с оставшимися от покойной матери позолоченными «командирскими» часами точнейшего хода.
Но египтянин, протестующе вытянув ладонь, наотрез отказался от подарка.
Через полчаса, сидя в автобусе, направлявшемся из Гизы в Мемфис, я понял, что старик прав. Вспышка таких отношений между людьми выше любой материальной вещи.
«Вот тебе и «детали этого путешествияІ, — думал я, в который раз убеждаясь, что случайных встреч не бывает, что лучший духовный Учитель — сама жизнь, если, конечно, научиться внимать ей, как внимает ребёнок любимой матери.
Вокруг тянулись рощи финиковых пальм. Саша Петров бегал по проходу между кресел, снимая из окон роскошные пейзажи. Сидящая рядом с водителем Магда в микрофон сообщала исторические сведения о Мемфисе.
«В сущности, как мало нужно, чтобы понять друг друга, — думал я. — Контакт из глаз в глаза, от сердца к сердцу. И разом вспыхивает понимание. А псевдопатриоты, такие, как Изольда, — хуже убийц...»
В Мемфисе Магда привела нас в длинный павильон с галереей, откуда можно было созерцать гигантскую лежащую статую фараона. Фараон был как фараон. Я в своё время видел и не такую — циклопическую медную скульптуру Сталина в начале Волго-Донского канала.
Спустившись с галереи, вышел из павильона и попал в окружение палаточек, где предлагались сотни сувениров. Сделанные из белого и чёрного гранита уменьшенные копии священных кошек и соколов, медные ключи жизни, папирусы с изображением богов египетского пантеона, зеленоватые жуки-скарабеи... Я переходил от палатки к палатке, не решаясь что-нибудь купить, когда меня окликнул Сергей Петрович:
— Взгляните, какая прелесть!
Действительно, в руках его жены красовалась чудесная копия древнего светильника из желтоватого прозрачного камня.
— Всего за пятнадцать фунтов! Просили все двадцать пять. Здесь надо торговаться, — сказала она и улыбнулась, засовывая покупку в пластиковый пакет.
— Торговаться моя Наталья Георгиевна умеет! — Сергей Петрович вдруг взял меня под руку и отвёл в сторону. — Как это вы не побоялись провокации там, в ресторане? А если бы этот старик оказался палестинцем? Или вообще настроенным против евреев? Мало ли что могло случиться. Впредь, Артур, прошу быть осмотрительнее. Я ведь отвечаю за вас... И ещё просьба личного свойства. Нет ли у вас на памяти каких-либо баек, анекдотов, связанных со Сталиным или его окружением — Молотовым, Ворошиловым, Кагановичем, ну и так далее? В последние годы я все это коллекционирую, собираюсь выпустить книжку. Вот и спрашиваю каждого.
— Я и близко не был в таких кругах. — Диким показалось одно упоминание этих фамилий здесь, в Мемфисе.
— Все так говорят. А потом в памяти всплывает! — убеждённо сказал Сергей Петрович. — Если вспомните хоть чепуху, хоть мелочь... Для меня все важно, все пригодится.
«Ах ты, сукин сын! — думал я, уже сидя со всеми в автобусе, мчавшемся из Мемфиса в Саккару — город мёртвых. — Решил нажиться на всей этой грязи, на нашей боли и крови. Что ж, после битвы всегда появляются мародёры».
За окном тянулись финиковые пальмы, зелёные поля, снова рощи финиковых пальм, люди на осликах, стали попадаться караваны верблюдов.
Глядя на мелькающие пейзажи, я поймал себя на том, что одновременно вижу маленькую чернявую женщину и курчавого мальчика. Как его звали? Женщину звали Гуля.
Да, Гуля. Никогда до этой встречи не мог и предположить, что мои пути хоть как-то могут пересечься с этой семьёй.
Лет пятнадцать тому назад мне удалось вернуть слух нескольким детишкам, которым после трудных родов кололи антибиотик стрептомицин, впоследствии, кажется, запрещённый, ибо побочным действием лекарства была глухота. Воздействием на некоторые участки мозга и точки на стопах я оживлял слуховые нервы.
Однажды позвонила какая-то робкая женщина, умоляя хотя бы посмотреть её ребёнка — жертву стрептомицина.
Было унылое зимнее утро, когда они пришли, мать и ребёнок лет шести. Поработав с мальчиком, чем-то похожим на маленького арабчонка, я сказал матери, что им придётся прийти ещё два-три раза. Что сам позвоню на днях, назначу время. Открыл записную книжку, спросил, на какую фамилию записать телефон.
И тут маленькая сухощавая женщина с измученным лицом замешкалась, потом извиняющимся, жалким голосом сказала:
— Моя фамилия Джугашвили. Гуля Джугашвили. Да, я внучка Иосифа Виссарионовича Сталина. Дочь Яши.
Я хорошо помнил, что первым чувством было злорадное торжество: не сам кровавый диктатор, так его внучка и правнук пришли ко мне просителями...
Записал телефон, проводил их в переднюю.
«Ну хорошо, она ни в чём не виновата, — думал я тогда, закрыв за ними дверь. — Тем более — дочь несчастного Яши, попавшего в плен к фашистам, которого этот мерзавец Сталин отказался обменять, оставил на муки и смерть. Тем более не виноват ребёнок. Ну а если б при жизни сам Сталин, в конце концов семидесятилетний старикан со своими недугами, обратился ко мне, Артуру, за помощью, стал бы я его лечить? Или, воспользовавшись случаем, удушил бы своими руками? Или поднял бы ему давление так, чтоб лопнули кровеносные сосуды?»
И понял, что не пошёл бы на эту акцию ни в коем случае. Даже теперь, точно зная о десятках миллионов людей, зверски убитых и замученных с ведома Сталина, был уверен: не поднялась бы рука. И даже не из боязни возмездия. Лечить бы не стал, отказался бы под любым предлогом, хоть расстреливайте. Но сознательно принести зло — не смог бы.
А Солженицын бы смог?
Я не заметил того момента, когда зелёная земля кончилась, началась пустыня. Автобус остановился на заасфальтированной площадке. Со всех сторон к выходящим из дверей туристам направились бездомные псы.
И хотя мне нечем было их угостить, попрошайки вереницей последовали именно за мной.
Невдалеке возвышалось самое первое в мире каменное строение — ступенчатая пирамида, возведённая, как объяснила Магда, для фараона Тети в 2340 году до нашей эры.
Окруженный собаками, я стоял у её подножья, задрав голову. На стёртых, округлённых ветрами и временем ступенях из грядок нанесённого песка торчали сухие былинки и кустики.
Пирамида напоминала сильно увеличенный Мавзолей Ленина.
— Артур Крамер! — раздались голоса. — Скорей! Мы идём осматривать захоронение!
Я повернулся и двинулся за уходящей группой. Собаки шли вслед, как когда-то на морском берегу в Коктебеле.
Туристы, возглавляемые Магдой, скрывались в каком-то подземелье. Оттуда навстречу им цепочкой выходили другие.
— Артур! — крикнул Саша Петров. — Догоняйте!
— Я не пойду! — отрицательно махнул рукой и опустился на белый парапет.
Соединялась и никак не могла соединиться прерывистая связь времён: эта пирамида, Мавзолей, чтение Библии в Коктебеле и собаки, лежавшие сейчас вокруг под жарким солнцем египетского декабря...
— Вы говорите по-русски? Вы русские? Из Советского Союза?
Я поднял взгляд, увидел перед собой девушку в розовой куртке и юбке из джинсовой ткани.
— Из Москвы. А вы откуда?
— Флоренция, — в чёрных глазах девушки было изумление. — Из самой Москвы?! Там сейчас снег?
— Там сейчас снег.
— Я Джованна. Изучаю русский. Я еду туда в марте. Московский университет — стажировка. Я не была в Советском Союзе. Не видела русских. Только по телевизору — Горбачева. И вот — вас... — Она с детским простодушием дотронулась до моего плеча. — Фантастическая встреча! В России революция, перестройка, да?
В моём сознании промелькнули московские улицы, покрытые вмёрзшим в лёд мусором, пустые полки магазинов. Стало жаль девушку с её восторгом. Жалость и стыд пронзили до боли.
— Джованна, вы славная, — сказал я, вставая и тоже дотрагиваясь до её плеча. — Моя страна, моя родина больна. Тяжело больна. Там сейчас плохо. Поедете — возьмите с собой хотя бы консервов.
— Весь мир сейчас болен, — неожиданно прервала девушка. — Одна надежда на вас!
— А не на Бога? — переспросил я.
Почти ту же самую фразу я услышал когда-то в Мадриде от старого католического священника. Навсегда, как стихи, запомнил её звучание на испанском — «Usted i Dios son baonika esperanza» — «Одна надежда на Бога и на вас».
— Если вы не поможете миру — никто его не спасёт, — убеждённо сказала девушка.
— О-ля-ля, Джованна! — стайка подруг и приятелей из итальянской группы окружила нас, игриво грозя пальцами Джованне за приватные разговоры с незнакомцем.
Но девушка не обратила на них внимания. Она расстегнула висящую на груди сумочку, достала оттуда блокнот с авторучкой и потребовала мой московский телефон.
Все это выглядело так, будто я за время, оставшееся до марта, должен был спасти не только свою страну, но и весь мир. А в марте, когда она приедет, отчитаться, держать ответ перед чистотой этой юности.
И я дрогнул. Диктуя номер своего телефона, изменил одну, всего одну цифру. Испугался тяжкой меры ответственности, своей несостоятельности.
...В автобусе разразился бунт. Туристы, даже тихие старички-супруги, специалисты по романской литературе, протестовали против слишком плотного экскурсионного графика. «Нет времени пройтись по магазинам! Безобразие! — кричали они Магде. — Не у всех такие возможности, как у Егоровой!»
— Действительно, куда делась Изольда? — спросил я у Саши Петрова.
— Утром перед завтраком за ней приехали посольские на «мерседесе», — ответил тот. — У таких всюду блат.
Автобус ехал мимо огороженных проволочной сеткой мандариновых и апельсиновых садов. Среди глянцевой зелёной листвы деревьев во множестве золотились спелые плоды. Соседство мёртвой пустыни и этого оазиса казалось разительным.
Теперь мне было так же стыдно перед Магдой, как только что перед Джованной. «Таких туристских групп из Союза у неё за год, наверное, немало. И многих на самом деле интересует одно — магазины, шмотки... В конце концов, не она же составляла график поездки — фирма». Нужно было как-то защитить скромную египтянку. Но что можно было сделать? Обратиться с увещеванием к этим взрослым людям, потерявшим своё достоинство?
«Господи! — взмолился, мысленно осеняя себя крестным знамением и снова чувствуя на лбу, груди и плечах мгновенную вспышку. — Утишь этих несчастных заблудших людей. Даруй им душевный покой и просветление. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, прости им их алчность. Прости и меня, грешного, за то что обманул Джованну. Дай, Господи, сил нести свет и правду Твою...»
И скандал прекратился. То ли из-за молитвы, то ли оттого, что автобус уже подъезжал к расположенному в оазисе длинному, похожему на ангар ресторану «Саккара», где нас ожидал обед.
Наскоро перекусив, я взял с собой свежие, зрелые финики, покинул ресторан, а заодно и своих попутчиков.
Мимо пустых теннисных кортов шёл по тропинке среди зелёной травы. Слева меж незнакомых деревьев на лужайке бил фонтан. Его окружала высокая стойка бара, с внутренней стороны которой стоял скучающий официант в белой курточке, перетирал бокалы. Впереди, чуть правее, тянулся ряд плетёных из соломы кресел.
Я сел в одно из них и увидел: метров через двадцать резко, без перехода начинается пустыня.
От фиников струился такой нежный аромат, что жалко было их есть. По вкусу они нисколько не напоминали те слипшиеся приторно-сахарные плоды, которые лет семь назад ещё продавали в магазинах Москвы. Впереди в песках пустыни показалась кавалькада. Цепочка всадников на стройных породистых лошадях медленно проехала, направляясь к ресторану.
Мужчины в пробковых шлемах, в бриджах и сапогах, длинноволосая женщина в платье-амазонке с хлыстиком в руке... Послышалась английская речь. Словно иллюстрация к колониальному роману девятнадцатого века прошла перед глазами.
«Богатые люди, — подумалось мне. — Приезжают сюда на зиму из Европы, Америки. Тут вон какое солнце, тепло, все тридцать три удовольствия. Иллюзорная жизнь, спектакль под открытым небом, где ты и актёр и зритель».
Больше всего на свете страшился я оказаться под властью иллюзий. Сполна познал их гипнотическую силу, будучи в своё время пионером и комсомольцем. Да и потом сколько игр подсовывал дьявол, чтоб усыпить, заставить забыться. Жизнь можно видеть в упор, только если помнишь о смерти.
Вот эта кавалькада, эта пустыня, этот оазис за спиной, это воспоминание о внучке Сталина, эта встреча с Джованной из Флоренции, скандал в автобусе — что это все такое? Временные формы на фоне вечности. Тающие, как туман, знаки на Пути, именно «детали этого путешествия» души, каждый раз говорящие внимающему сознанию даже сверх того, что оно может вместить. Только что было продемонстрировано Богатство, причём в пристойном, картинно-красивом виде, как бы приспособленном к особенности моей личности, любящей приключения и путешествия. Кажется, эти люди на арабских скакунах обладают всем. Хотя на деле это, конечно, жалкая иллюзия перед лицом смерти. Никто не обладает ничем.
Тот же финик, веточка апельсинового дерева, травинка ничуть не менее величественны, чем пирамида фараона Тети.
Резкий гудок поднял с кресла. Шел к стоянке мимо бара, теннисных кортов к автобусу, у раскрытых дверей которого толпились курильщики.
«Еще позавчера я был в Москве!» — подумал я с изумлением. Казалось, здесь, в Египте, я нахожусь давно.
Время в путешествиях подобного рода растягивается, меняет свои свойства. Я был убеждён, что это не психологический, а объективный феномен, странным образом оставшийся в памяти, как свёрнутая тугая пружина. Только коснись её, освободи, и она снова начнёт распрямляться...
Автобус шёл, набирая скорость, по пыльной дороге, когда за его окнами замелькало что-то пёстрое. Это был табор цыган. Кибитки. Костер. Женщины в многослойных юбках, с младенцами на руках, девочка в монистах, держащая ведро.
И здесь, по земле Египта странствовало это племя — неприкаянное, свободное. Теплой волной обдало сердце. Я питал слабость к цыганам. Порой грязным, вороватым, малограмотным. Вот уж кто жил, как птицы небесные, не копя себе сокровищ. Может быть, поэтому именно цыгане чаще, чем другие люди, обладают даром предвидения — успешно гадают, предсказывают. Какой-то гранью они противостоят гипнозу повседневной жизни, унылой оседлости сознания. Оттого и раскрываются. Но некая порча лежит на них как заклятье. За что-то же их выгнали из Индии, рассеяли по всему свету.
Конечно, не дело народу существовать без своей земли. Как перекати-поле. Вот уж кто не обладает ничем, кроме неба над головой!
Память тотчас развернула давно позабытую картину: я, совсем молодой, ночью посреди табора на берегу Себежского озера в Великолукской области. Искры костра взлетают к звёздам. Старая цыганка с округлым, как у Магды, лицом поёт песни, порой прикладывается к гранёному стакану, куда ей подливает водку усатый цыган в широкополой шляпе. «Мой костёр в тумане светит, искры гаснут на лету...» Слышно, как поблизости хрупают травой кони, как вскидывается рыба в озере. Хорошо было на душе у меня. Безотчетно хорошо.
Лишь теперь я осознал, что тогда во мне закладывалось ощущение воли. Свободы.
К вечеру прибыли в отель, а оттуда — на Каирский железнодорожный вокзал, чтобы отправиться за тысячу километров к югу, к Северному тропику — в Асуан.