Глава 5. Внимание и ощущение – одно

Милль, как я уже говорил, рассматривает внимание как одно из проявлений воли. Сам по себе этот предмет кажется мне искусственно переусложненным в нашей психологии. Дело в том, что английское will в действительности означает Желание. И поэтому Милль очень естественно переходит к разговору о внимании, разобрав Desire, то есть страстное желание. И никакой воли в привычном нам смысле.

Я пока не углублялся в психологическое понятие воли, и потому не могу высказать свое мнение доказательно. И все же мне кажется, что «воля» наших психологов – весьма искусственное образование, не имеющее под собой действительного предмета. Ее творение было тем самым гипостазированием, против которого предупреждают сами ученые. Родилась же она из христианских формул, вроде: на все воля божия!

Что означает это высказывание? Если идти к пониманию через культуру, то: мы все во власти бога. Или судьбы! А если через русский язык? То строго наоборот – бог дает нам полную свободу поступать, как мы хотим. Мы вольны, но и вся ответственность тоже наша. Бог ничего не запрещает, но и не берет ответственность на себя. Решай человек, думай, выбирай, ты волен, но ты предоставлен самому себе!

Языковое, то есть народное понимание противоположно религиозному и, кстати, гораздо глубже его. Однако наука почему-то избрала в данном случае идти вслед за религией. И поэтому, когда английская психология стала доступна русскому обществу – а это было в то время, когда психология еще существовала в рамках философии, а философию вели профессора духовных семинарий – закрепилось именно то понимание воли, которое мы и имеем сейчас, как некой силы, с помощью которой бог правит нами. И мы тоже можем править собой.

В итоге перевод английских философских и психологических работ, посвященных воле, ведется с определенными искажениями. И в данном случае я могу идти в соответствии с традицией нашего философского перевода и говорить о внимании в рамках «воли», а могу быть буквалистски точным и сказать: я не знаю, подразумевал ли Милль в этой главе волю в смысле нашей психологии, но выводит он эту тему из «желания»:

«Другой процесс, сквозь который ум предположительно может оказывать воздействия на свои цепи, это Внимание» (Милль. т.2. с.362).

Другой, как вы поняли, после «страстного желания». Далее он объясняет, почему включил внимание в раздел Will. Я буду оставлять это слово без перевода, оставляя на выбор читателя понимать его либо как «волю», либо как «желание»:

«Мы, похоже, имеем силу входить вниманием (the power of attending) или не входить в любой объект; что означает, что мы можем Will (we can will) внимать это, или не внимать» (там же).

Весьма неуклюжее построение получилось. Однако, если я переведу в соответствии с традицией, получится не менее неуклюже: мы можем волить внимание обращаться на объект, а можем и не волить. Вот если мы переводим: мы можем хотеть направить внимание, – то рождается предложение вполне естественного языка.

Но в сторону воление! Важно лишь одно: мы имеем возможность и способность направлять внимание по собственной воле, что в данном случае означает не силу принуждения, а право выбора, то есть свободу. Захочу и направлю! Что опять же переводит нас на поля желаний.

Далее Милль переходит к обоснованию того, что можно назвать пунктиком английской психологии девятнадцатого века, к ассоциациям:

«Обращением внимания на объект, мы даем ему возможность возбудить все идеи, с которыми он ассоциирован. Не обращая на него внимания, мы более или менее лишаем его такой возможности» (там же).

Поскольку теория ассоциаций не возбуждает во мне ассоциаций, я ее опущу и продолжу разговор только о внимании, насколько это, конечно, возможно при изучении работы ассоцианиста. Милль честно заявляет, что в теории внимания опирается на основания, заложенные предшественниками. Кем именно, он не указывает, хотя однозначно исходит из работ Юма и Локка. Впрочем, он наследник всей английской культуры, и не стоит списывать со счетов ни Рида, ни Гоббса, ни епископа Беркли.

Итак.

«На первый взгляд объекты внимания кажутся неопределенными. Однако прослеженные до своих источников, они оказываются всего двух видов. Мы обращаем внимание на Ощущения, мы обращаем внимание на Идеи, и больше нет никаких других объектов нашего внимания» (там же. С. 363).

Вот теперь, думаю, понятно, почему я посвятил предыдущую главу выведению этих двух понятий философии Милля. И это очень важно, потому что нам кажется, и это можно встретить в весьма ученых книгах о внимании, что мы можем направлять свое внимание на что-то весьма внешнее. Например, внимательно следить за секундной стрелкой. Или наблюдать за кошкой, которая внимательно следит за мышью…

Этот уровень соприкосновения с миром нам недоступен. И Беркли, и Милль тут правы. Мы даже не можем быть уверены, что мир вообще существует, мы можем на это только надеяться. А внимание работает с теми ощущениями, которые приходят не из внешнего мира, а из органов восприятия, отгораживающих нас от него. В силу этого закономерно рождается вывод: человек как тело – существо физического мира, но человек как таковой к нему не принадлежит.

Он может жить и там, где существуют идеи. И для того мира у него имеются особые органы, помимо органов восприятия. К примеру, то же самое внимание.

Милль далее напоминает, что для исследования необходимо удерживать в уме, что между ощущениями есть разница, они могут быть безразличными и приятными или болезненными, что он называет интересными ощущениями. То есть ощущениями, вызывающими интерес.

Мазыки, на чьи взгляды я опираюсь в рамках культурно-исторической психологии, имели сходные понятия, правда, не упоминавшие прямо внимание, но предполагавшие его. Разум, сталкиваясь с неведомым или, точнее, налетая на что-то новое, не просто изучает его. В интересах выживания он вынужден исходно применять некоторые предпочтительные действия.

Поэтому самое первое и обязательное действие разума при встрече с незнакомым, как я уже рассказывал, проверить и понять: это опасно или неопасно?! Если опасно, у него наготове образы соответствующего действия – бежать или сражаться. И поскольку он всегда начинает именно с этой проверки, мы еще живы.

Но если изучение показывает, что это неопасно, то, как считали мазыки, дальше разум определяет, съедобно это или несъедобно. Происходит это так быстро, что мы не в силах отследить, что делаем это умственное действие. Однако оно однозначно заметно у животных. И если нечто обнаруженное несъедобно, большинство животных теряет к нему всяческий интерес.

Но не человек. Человек исследует, не может ли это оказаться полезным. Животное и отличается от человека тем, что оно больше разбирается в съедобном, а человек – в полезном.

На мой взгляд, все эти действия разума соответствуют тому, что Милль называет Интересными ощущениями.

«Состояние ума под действием приятных или болезненных ощущений таково, что мы говорим: ощущение захватывает (engrosses) ум; но в действительности это означает не более, чем то, что это приятное или болезненное ощущение; и что такое ощущение это состояние ума (mind) сильно отличающееся от безразличных ощущений.

Фраза, захватывание ума (engrossing the mind), временами заменяется словом Внимание» (там же).

Захватывание или поглощение ума, как оно описано здесь Миллем, для меня больше относится к захватыванию сознания. И современная англоязычная психология довольно часто использует слово mind для обозначения именно сознания. Понимание ушло дальше, а язык сохранился, как он был заложен в основаниях философской антропологии, и явно требует уточнений. Тем более, что далее начинается самая суть миллевской теории внимания:

«Приятное и болезненное ощущение, как говорится, привлекает и закрепляет (fix) Внимание Ума. Но если человек постарается объяснить себе, что такое иметь болезненное ощущение и что такое обращать на него внимание, он обнаружит очень мало средств для их различения.

Иметь приятное или болезненное ощущение и внимать ему похоже не две вещи, но одна и та же вещь. Ощущение боли есть обращение на нее внимания, а обращение на нее внимания есть ощущение ее. Ощущение не одна вещь, а внимание другая; ощущение и внимание – одна и та же вещь» (там же. С. 364).

Это неудобное для перевода английское слово fix, to fix attention в действительности имело точное русское соответствие, которое не было принято в научный оборот и уже давно вытесняется и из бытового русского языка. Однако оно использовалось в чародействе, что прямо подводит нас к прикладной психологии. Это слово «улучить». Улучить внимание – все равно как улучить зверька в лучок – простейшую ловушку, вроде капкана. И уж если он туда улучен, он точно fixed, то есть зафиксирован, как сломанная рука в гипсе.

Русский язык имел много понятий, которые описывали внутреннюю действительность человека. Но он намеренно изгонялся из науки, поскольку выглядеть научно для русского философа можно было только на европейский лад. В итоге мы намеренно и искусственно лишили свою психологию точности, а с ней и силы, то есть действенности.

Но это не значит, что европейская психология намного сильней. У нее, как говорится, хватает своих тараканов, которых она тоже любовно хранит. Один из них – вот эта уверенность Милля в том, что ощущать боль и внимать ей – одно и то же. Просто вглядимся в его доказательства: «Ощущение боли есть обращение на нее внимания; а обращение на нее внимания есть ощущение ее».

Это чистой воды риторика. Причем, плохая. Один вопрос разрушает все построение: а можно ли обращать внимание на боль, если ее нет? Если нет исходного ощущения, то никакое внимание к боли этого ощущения не создаст. И даже больше: а возможно ли в таком случае вообще это самое внимание к боли? Могу ли я направить внимание хоть на что-то, если его нет?

Но я определенно могу вести поиск того, на что направить внимание. И даже буду ощущать, что все мое внимание наготове, чтобы броситься на то, что будет обнаружено. Это, возможно, далеко не полноценное доказательство существования внимания самого по себе, но это те ощущения, рожденные самонаблюдением, которые позволяют вести поиск доказательств. Или очевидности, которая отменит саму необходимость в доказательствах.

Итак, чрезвычайно соблазнительная возможность заявить: нет никакого внимания самого по себе, есть лишь ощущения, которые захватывают все сознание, поглощая его. Или же это всего лишь легкий путь, позволяющий закрыть вопрос? И жить дальше спокойно, почивая на лаврах.

Привела ли английская ассоциативная психология к простой и действенной прикладной работе? Нет. И даже более того: она – одно из самых непростых и трудно понятных детищ европейского ума. А чародеев, которые могли улучать внимание, англичане просто сожгли заранее, чтобы не мешали торжеству грядущей науки.

Нет человека, нет проблемы. А спорить с нашей правотой нельзя, потому что некому. Классический имперский подход, применяющийся и сейчас, и в истории. Тогда почему империи рушатся? И не рухнет ли однажды и та наука, которая стала теперь империей ума?…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.