ГЛАВА 3

ГЛАВА 3

И когда черное выйдет за границы, солнце растопит воздух и выбросит из себя на землю горящую полынную звезду. Ударившись об землю, она сделает реки горькими. И станут реки горькими, животные и люди будут пить и не смогут напиться. Травы, цветы и деревья будут пить и не напьются своими кореньями. Пустынна станет Земля. Неживое все будет на ней. И останется горсть людей, ходящих по ней и живущих на ней. Так Создатель вновь оседлает черного демона, пожравшего все вокруг.

(современный перевод третьего стиха тибетского апокалипсиса)

Из-за нарушения баланса продуктов Инь и Ян, основных составных частей на Земле, произойдет химический распад окружающей среды, с последующим разрушением любой жизни на Земле. Химизм Космоса, согласно законам Вселенной, будет восстанавливать баланс, так как по тем же законам: ничего не разрушается, а восстанавливается, переходя в другое состояние. Самым концентрированным Ян, которому подвержена Земля, является Солнце. В связи с изменением и открытием озоновых дыр, в ближайшем будущем лучи, не преломляясь, будут объянивать, т. е. выжигать Землю. Растительность и более высокоорганизованные клетки, до человеческих, будут не в состоянии перерабатывать радиацию Солнца. Одним из главных определений Ян является горечь, и существует большая вероятность, что вся вода объянившись, вкусом и по химическому составу будет аналогична морской. Тибетские древние записи, предсказав за несколько тысячелетий весь процесс будущего химизма, утверждают, что для отдельных людей, при определенных действиях, сугубо реальных, есть возможность продлевать человеческий род в момент глобальных изменений.

(Институт Космоса. Лаборатория 3441/00)

После лесных открытий, пугающих и радостных, я снова очутился среди клумб с белыми хризантемами. В страшном гнезде, в котором родился и чуть не превратился в ничто, в пустоту, которая может быть только в человеке, потому что именно он, а не кто-то другой на этой Земле может не выполнить даденное Создателем.

Мать по-прежнему терзала подушку. Я уже начал ненавидеть ее непрекращающийся вой, который разрывал душу. Сидел в своей комнате и удивлялся тому, что действительно ненавижу всех, твердо понимая, что при этом никого не боюсь. Да, квакушки оказались великими волшебницами, даже одуревшая мать — и та поразилась, как за короткий срок, за каких-нибудь три месяца, можно полностью измениться, окрепнуть и потерять страх.

Стадо, оказывается, очень пугливо. За год я замучил школу до предела, бесстрашно борясь с тем, что считал несправедливостью. Оказывается, любой человек — слабый и трусливый, а женщины, девочки — как они тогда были мне отвратительны!

В первый день школы я избил, поцарапал и даже искусал тех, кто раньше издевался надо мной. Девочки, восьмиклассницы и десятиклассницы, оказались действительно мерзкими. Они готовы были часами тискаться по темным углам школы с изменившимся и окрепшим зверенышем. Юные женщины первыми ощутили внезапно появившуюся животную силу.

Разве знал я тогда закон природы? Как мог понять, что женщина способна бросить, буквально отшвырнуть от себя все — благополучие, деньги, мужа и даже детей, — если увидит что-то стремящееся, сильное и искреннее, а значит, соответствующее продолжению рода. Космические законы берут свое, хоть и сильно покорежились за очень короткое время. Мои годы страха и унижения рассыпались, жизнь превратилась в поиск.

Великая сила — женщина, источник жизни для стремящегося мужчины. Юные девочки своей женской силой сразу поняли меня. Но я не понимал и потому по-звериному осуждал самые священные чувства, которые породило человечество. Я ненавижу себя за годы непонимания, еще больше ненавижу за годы понимания, потому что долгое время не мог остановиться и ранил прекрасных белокрылых птиц-женщин. Не мог остановиться, упиваясь своей силой. Так пьяный, озверевший охотник стреляет по пролетающим белым лебедям.

Все же не были эти женщины и девочки настолько искренними, как лягушата. А разве могли быть? Мы с лягушатами любили друг друга всего лишь несколько дней, до них о любви я не знал ничего. Они с упоением учили меня, а то, что можно стеснятся, наверное, забыли сказать. И это тоже дало какую-то силу. Лягушата, царевны-лягушки — специалисты по выворачиванию мозгов. Кто же их послал и для чего? А если бы их не было? Даже страшно подумать!

В этот раз я бил в туалете рыжего кудрявого историка. Бил по голове и головой о стену, а он визжал, как неудачно зарезанная свинья, визжал с руками по швам. Слишком много ненависти было во мне. И тут в мужской туалет с грудным криком ворвалась она. Не кто-нибудь, а та, которую боялись все, боялись и уважали, — наш грозный завуч по внеклассной работе. Она схватила меня за руки и начала разжимать пальцы, обрывая кудри историка.

— Не надо, — жарко шептала она мне в лицо. — Что ты, не надо!

А я, сжав еще сильнее пальцы, залюбовался ею.

— Как твоя фамилия? — вдруг вырвалось у нее из груди.

Историк давно уже замолчал. И тут я не выдержал и засмеялся. Я четко услышал, не знаю, может, даже увидел или ощутил, три дыхания: дыхание сумасшедшего окрепшего зверя, дыхание, наполненное полупрозрачной гадостью — историка и …

— Как твоя фамилия? — снова спросила она. — Ну, отпусти, — вдруг жалобно попросил завуч.

— Послушай, да знаю я, за что ты его, — и она крепко тряхнула мои руки, в которых заболталась голова историка.

Мои ладони скользнули по его волосам и опустились вниз.

— Да знаю, — продолжала она. — Знаю, ударил первоклассника.

Она закатила ему звонкий подзатыльник, и я ощутил то редкое, что иногда выходит из женщины — страх перед чем-то неслучившимся, невысказанным, неумело прикрытое желание, горячее дыхание с каким-то невероятно возбуждающим ароматом, который покрыл даже вонючий школьный туалет.

Я резко развернулся и вышел, хлопнув дверью. Брел домой, не видя дороги, в солнечный осенний день, натыкаясь на готовящиеся ко сну деревья. “Что же это? — думал я. — Похоже на лягушат, и все же другое.”

Завуча боялись. Неужели ученики этой школы могли кого-то боятся? А как можно не боятся плывущую по коридору, пугающе красивую женщину? Немного длинноватый нос, большой рот с очень тонкими губами, уголки которых, казалось, от брезгливости ко всему опущены вниз. А глаза — узкие, заканчивающиеся чуть ли не у висков.

Мне кажется, что страх возникал больше всего из-за ее шеи, длинной, белой, красивой и беззащитной, но как будто ничего не боящейся. Она переходила во все округлое и очень живое. Удивительные руки. Осиная талия, крутые, крупные бедра. Но ведь все это было скрыто от глаз. Знаю, все боялись ее открытой шеи. Глядя вслед плавно плывущей по коридору, с четким стуком тонких каблучков, каждый раз думал: какая же она вся?

Два дня я терпел, в школе была тишина, как будто ничего не случилось. К директору не вызывали, учителя молчали. Одни лишь наглые девчонки пялились да швыряли записки, в которых зазывали к себе домой.

На третий день я не выдержал. Завуч долго не открывала дверь. Через время, она щелкнув замком, предстала передо мной в халате, с мокрыми волосами.

— Проходи, — удивившись, сказала она. Не видя ничего перед собой, я очутился в зале. — Пришел, наверное, извиняться? Ты же понимаешь, что нужно не передо мной? — слова вылетали автоматически, по-школьному.

И вдруг, подняв на меня глаза, она вздрогнула и отступила на шаг. Мокрые волосы, влажный халат. Я чувствовал, что под ним это загадочное тело, которое снится по ночам. Ее узкие глаза были открыты широко, как никогда. Они казались неестественно огромными, такие же черные и блестящие, как мокрые волосы, закрывающие шею и грудь.

— Что тебе надо? — со страхом спросила она и вдруг задрожала.

Звереныш, подняв две руки, собрал волосы и завел их за плечи. Ямка на шее плавно переходила в уходящую под халат ложбину. Не спеша, удивленный собой, я начал расстегивать пуговицу за пуговицей. Голубой халат упал к ее ногам, охватив их волнистым полукругом. Я вздрогнул и отступил на шаг, наверное, большего в этой жизни не увижу никогда. Вот эта сила — понял я, вот почему ее боятся непонятным животным страхом.

Ложбина исчезала между круглых бархатных грудей, которые хотелось подхватить руками и сжать изо всех сил. Их хотелось мучить, казалось, они жили отдельно от нее. Два больших белых хищных животных. Дальше ложбина протекала по тонкой талии и животу.

Круглые, крепкие бедра, но меня притягивали ее колени. Не понимаю почему. Притягательного было много, но колени обладали загадочной силой. Я не знал тогда, что женские колени — для меня главное. Я не выдержал и, опустившись, обнял их.

— Как твоя фамилия? — снова вырвалось у нее. Она стояла, вцепившись мне в волосы, и дрожала.

Внезапно освободившись от своего страха, я медленно встал.

— Молчи, училка, — я с усмешкой своим ртом вцепился в ее надменный рот.

Она оттолкнула меня и отпрянула, потом вдруг с каким-то клокочущим вздохом кинулась ко мне и с силой, схватив за плечи, нагнула, прижав к своему упоительному животу. Через мгновение мы провалились друг в друга прямо на ковре, не добравшись даже до дивана.

Халат снова на ней, такой ненужный и отвратительный, закрывающий красоту, которой кто-то бездумно пользуется.

Она вскочила и наотмашь ударила меня по лицу, раз, два, три, бесконечно.

— Этого не было, понимаешь! — требовала она. — Не было, слышишь? — она приказывала.

Звереныш кивнул головой в знак согласия, оделся и вышел на лестничную клетку через дверь, которую в своем порыве они даже забыли закрыть.

— Вырастешь, поймешь, — услышал он в след.

— Пойму, — согласно кивнул я, слизывая соленые горячие слезы, бегущие по лицу.

Это было первое, что на мгновение размягчило озлобленное сердце. Я еще долго плакал в подъезде, после чего сердце затвердело еще больше.

Мой восьмой класс заканчивался, я оставлял в школе прекрасных женщин, которых презирал, считая бесстыжими и бесчестными. Молодой и наглый болван. Тешила мысль, что они общаются, разговаривают друг с другом, умничают, а у каждой есть своя тайна. Вот так и общаются, может, и до сих пор. Нежная учительница литературы, добрая учительница биологии и строгий завуч, который чуть не пробудил во мне человеческое. Неважным оказалась педагогом, но я ей прощаю.

Начался новый этап в моей жизни. Нужно устраиваться на работу, в пятнадцать лет что-то делать, как-то приводить в чувства мать и бежать от белых клумб, от издевательств родных, которым мы оказались совершенно не нужны. Отец перестал появляться вообще, грозный дедушка уже открыто выгонял нас. В свои пятнадцать я решился. Поссорившись со всеми родственниками (кроме бабушки Кати), высказав им все, я затоптал белую клумбу и, забросав в небольшой грузовичок наш нищенский скарб, втащил в него мать. Мы поехали к ее матери в коммуналку. Девятиметровая комната: я, мама, бабушка и ее сестра. Новый этап в жизни, отвратительная работа и учеба в вечерней школе.

Вечерняя школа хоть иногда развлекала. Больше всего запомнился главный страдалец — угрюмого вида здоровенный мужик, кажется, слесарь. Чем-то он отличился — то ли герой труда, может, в свое время наточил слишком много деталей, перевыполнив все мыслимые и немыслимые планы. Да и кличка у него была смешная.

— Вон, — говорили ученики, — пошла "пятилетка в три дня".

Слесарь ненавидел школу. В свои почти пятьдесят лет он был со мной в одном классе. Завод решил, что ударник труда не имеет права быть неграмотным. Представляю, как он ругал себя за эти перевыполнения. Приходил он так же редко, как и я, поэтому виделись не часто. Фамилия была у него Иванов, это я запомнил. Запомнил и урок математики.

— Иванов, — проговорила молоденькая учительница, — что же вы все время молчите, да и мрачный какой-то?

Иванов глянул на нее так, как будто хотел съесть.

— Ну, Иванов? — вопрошала учительница. — Не молчите, прочтите хотя бы то, что я написала на доске.

Лицо у ударника стало настолько свирепым, что молоденькая преподавательница отступила на шаг.

— Ну-ну, читайте, — поощрительно повторила она. Это был наш первый урок. — Читайте, читайте, — снова мило улыбнулась учительница. — Мы ведь должны с вами хоть как-то познакомиться.

Иванов громко заскрипел зубами.

— Я жду, — учительница улыбалась.

Я глянул на Иванова и понял, что он решился. Было видно, что только сила ударника не дает ему расплакаться.

— Щас, прочту, — выдавил он из себя. — Ху, — начал Иванов, — плюс у равняется пять ху.

Учительница схватилась за сердце, никто даже не засмеялся.

— Ну, прочел, — со злобой прошипел Иванов, горько вздохнул и вышел из класса.

Вот такая была моя вечерняя школа.

… - Серый, — Андреевич ткнул меня в бок. Я поймал себя на том, что вспоминаю о детстве и со страхом смотрю на вибрирующее, в заклепках, крыло самолета.

— Андреевич, неужели так и должно быть? — я мотнул головой в сторону иллюминатора. — Неужели так?

— Да, — подтвердил Андреевич. — Иногда так дребезжит.

— И не отвалится?

— Ну, уж чего не знаю, того не знаю, — улыбнулся Андреевич. — Да и чего бояться? Глянь, какие орлы! — имея в виду пацанов, сказал он. — Даже если и оба крыла отвалятся, на одной энергетике вытащат.

Ну, а теперь об орлах. Я только приехал из корейской общины и в общем-то без отдыха приходилось лететь в Чуйскую долину. Андреевич буквально огорошил меня этим.

В дверь постучали так, как стучат только трое людей в этой жизни: Андреевич, Гончаренко и Игорь. Люди, спасшие меня в трудное время. Я тогда совершенно разуверился хоть в какой-то справедливости. Кунг-фу и все боевые искусства вошли в моду, а это значит — бизнес.

Тогда я первый раз вернулся из корейской общины, которая доверила знания, а это — травы, формы и школу Дракона. Совершенно свихнувшись, я начал лечить людей, за что сразу и пострадал. Придумав хулиганскую статью, советская власть зашвырнула меня на усиленный режим. Пройдя годы этих испытаний освободился. Одно лишь отчаяние и больше ничего.

И вдруг чудесное знакомство. Андреевич — ученик самого Фу Шина, Гончаренко и Игорь. Все учились у мастеров, беря знания из рук в руки, знаменитые, всеми уважаемые. Жизнь пощадила меня. Только благодаря друзьям я смог поехать в общину во второй раз. Мой учитель Ням, прощаясь, с улыбкой сказал, чтобы я передал привет Черному Дракону — Фу Шину.

— Но как? — удивился я.

— Передашь?

— Конечно, Учитель, — я поклонился. Это была моя последняя встреча с Учителем. Ехал домой и все думал: "Как же возможно передать привет великому Тибетскому Патриарху?” Учитель, оказывается, знал все.

— Ну что, Серый, готов ехать? — спросил Андреевич.

И я поехал, взяв с собой жену. После тюрьмы она не любила со мной расставаться. Андреевич, который не видел своего учителя почти десять лет, решился ехать. Фу Шин написал любимому ученику, что школа гибнет, мудрость, глубина и чистота движения переходит в тупое стучание по грушам. И Андреевич решился спасать “Северную корону кунг-фу”. Поэтому мы и летим в дребезжащем самолете. Двадцать человек: восемь человек — моих и восемь — Андреевича.

Еще с нами летит спонсор — важный, в больших тяжелых очках. Даже Андреевич обращается к нему уважительно, на Вы, и к тому же Федор. Все куплено на его деньги. Обычно от наших бизнесменов ничего не дождешься, но этот — правильный, даже читающий умные книги. Строгий, я не знаю, кем он был раньше, до нашей знаменитой демократии, но у него была крепкая хватка жутко гордого комсомольского вожака, глубоко верующего в реальный мистицизм. А может, и в мистический реализм, ведь чужая душа — потемки.

Нам он очень помогал, без него, может быть, ничего бы и не было. Но как бы не было, если он был, — и от этого факта никуда не денешься.

Сильный, строгий, с глубоким голосом, в очках с толстыми стеклами, сверкающими, как две звезды, красивый и не дурак выпить. Федор глубоко проникся идеями школы и ввел их в свою семью неколебимым законом, забыв спросить, нужно ли ей это. Не знаю, как отразилась школа на семье, но он похорошел, помолодел и поздоровел. После чего решил сделать счастливыми своих подчиненных. В общем, хватка была железная. На тренировки ходил редко, но был уверен, что понимает все правильно. Добрейшей души человек.

Однажды на тренировке я своим ребятам сказал, что они никогда не будут бизнесменами и никогда не разбогатеют. Очень многие возмущенно спросили: “Почему?”

— Что же тут непонятного? — удивился я. — Ведь бизнесмены сейчас изо всех сил делают деньги, а вы торчите в душном спортзале и слушаете о душе, о Космосе, оккультизме, а это денег не приносит. Все это приносит тяжесть, потому что знания очень тяжелы сами по себе. И только тогда они приносят радость, когда этими знаниями, приобретенными с трудом, при полном непонимании близких и окружающих, овладеешь настолько, что начнешь облегчать страдания других. Вот тогда действительно добьешься долгожданного состояния. Да не просто это, вдруг не получится. Гораздо проще делать деньги, но у вас нет этого таланта, поэтому вы сидите и, как вам кажется, слушаете возвышенную белиберду. Скоро вас станет гораздо меньше половины, но как мне хочется верить в оставшихся! Потому, что для меня это — смысл жизни, задание, данное Учителем. Вот и лечу ваши больные тела для того, чтобы вы поверили в свою душу. Выздоравливая телом, вы начинаете обращать внимание и на нее.

Мы с Андреевичем ломали голову: где взять деньги и сколько людей везти в Чуйскую долину? Федор встал и сказал, что может отвезти хоть всех, театрально махнув рукой в зал.

И тут начался массовый психоз. Многие собрались бросать семьи, работу и даже учебу. А один сварщик начал слезно объяснять, что ненавидит свой сварочный аппарат. Наверное, насмотрелись ребятки невероятных гонконговских фильмов. Едешь к Учителю, сперва тяжело, ну а потом — чуть ли не круче Самого. Странно, взрослые ребята, тренировались по несколько лет, многие даже в армии были. А тут совсем думать не захотели, объясняй — не объясняй. Действительно, массовый психоз. Стремление некоторых людей к силе знания — величайшая загадка. Они рвутся к нему слепо, даже не пытаясь осознать свои собственные силы. Все это я могу сравнить только с одним — полупрозрачной бабочкой, которая почему-то не может не сгореть в пламени свечи.

По старой даосской легенде, сгоревшая ночная бабочка превращается в прекрасный дневной цветок. Ошибки прошлого ранят в самое сердце, но сердце приобретает упругость стали или сгорает, как ночная бабочка. Вот что такое знание, и третьего не дано.

Возле моего левого плеча, из прохода, показалась строгая физиономия Федора, который решил лететь с нами и побыть аж две недели:

— Ну что, Анатольевич, может, коньяку выпьем?

Рядом со мной засопел и проснулся Андреевич. Он приподнялся в кресле и, повернувшись к Федору, спросил:

— Вы считаете, что так нужно, Федор?

— Ну, — смутился тот. — Еще лететь и лететь, скукотища.

Напряжение было велико. Мы летели в то место, которое боготворили и которого боялись. Андреевич уже давно не пил. Да и пить мастерам нельзя. Представьте себе: мастер проработавший не одно десятилетие в Кунг-Фу на лечение и спасение людей. Для демонов и безумия он не подвластен ни в какой степени. О таких демоны разбиваются вдребезги. Но есть одна лазейка: “In vino — veritas”. Истина в вине. Истина — потому, что алкоголь вырывает тайное и сокровенное из души человека. Тихоня начинает волочиться за женщинами. Серьезный, интеллигентный человек с радостным смехом ложится в лужу. Что может произойти с мастером? Ничего не произойдет, кроме неконтролируемой силы. Имея лазейку, демоны делают так, что мастер теряет контроль над собственной силой. А это значит: оторванные ручки автомобилей, вывернутые руки в дружеском рукопожатии. И если, не дай Бог, расслабленного мастера энергетика поведет в сторону и он попадет в стену — испорченная квартира и стену класть заново. Федор так вдохновился поездкой, что совершенно забыл о чуждой ему мистике. Впрочем, как и мы все. Но все же начал это именно он.

Появился коньяк в больших и красивых бутылках. Федор с удивлением обнаружил, что мы с Андреевичем наливаем по полному стакану. Да, для того, чтобы проняло мастера, да еще такого, как Андреевич, необходимо мастерское количество. Поэтому два стакана Андреевича равнялись моему одному. Мой один — четверти Федора. Арифметика была простая, но Федор глубоко задумался. А я, расслабившись и закрыв глаза, ушел в кувыркающиеся воспоминания.

Школа, в которую вложены знания тысячелетий, опасна на столько же, как и личный апокалипсис. Школа внутри берущего ее может взорваться, как ядерная боеголовка.

Вспомнился скорбный случай из моей многолетней практики. Несколько лет назад был у меня ученик. С именами, к сожалению, туго, потому что человека воспринимаю по состоянию, учеников подбирать — огромная сложность, а от ошибок никто не застрахован. Хотя ошибки совершать никто не имеет права.

Я очень четко представил его: чистенький, умненький, сын интеллигентных родителей, серьезно занимающихся историей. Ясные, умные глазки, умение глубоко вдумываться и выражать это уродливым русским языком. Одним словом “вшивый интеллигент”.

Он был первый, на ком я сорвался. Каждое лето мы с женой вывозили своих ребят в лес. Ставили тренировочные станки, правильно питались, выдерживая законы Инь-Ян. Тоска по корейской общине периодически вдохновляла на сложные поездки. С нами ездили даже очень юные создания, удивляюсь, как родители опускали их.

И вот, пугая местное население, толпа в тридцать человек от железнодорожных путей прошла через село. Мы выбрали великолепный сосняк, рядом была поляна, в центре ее решили поставить станки. Но прежде всего — место, которое должно нас питать. Я предложил старшим ребятам придумать что-нибудь для костра. Это было не дикое место, — рядом дорога, колхозные поля, и мне казалось, что приспособить место для костра проще простого. Поэтому несколько человек, по моему совету, пошли искать кирпичи или какие-нибудь железки. Палатки ставили долго, у ребят совсем не было опыта. После часа мытарств я оглянулся на то место, где должна быть кухня. Там сиротливо стояла стайка ребят под предводительством историка.

— Ну, — подошел я к ним.

— Вы знаете, — начал он, — просто не поверите, но ни кирпичей, ни железных полос в округе абсолютно нет.

Может, община повлияла. Но действия окружающих порой казались бредом сумасшедшего.

— Ребята, — не выдержал я, — но это же глупость, мы не в пустыне. Ведь вы ищете именно то, что сказал я: кирпичи, железки. Но я не отдавал приказ. Неужели нет ничего, чтобы можно было приспособить для котла?

— Ну хоть мне вы поверить можете… — мудрый историк развел руками.

— Давайте так, — не выдержал я. — Через десять минут все будет.

— Это абсолютно невозможно, — снова вставил нахальный юнец.

Через пять минут в десяти метрах я наткнулся на обод от колеса трактора. В центре обода была дыра, а вокруг — дыры поменьше, в которые удобно подбрасывать хворост. Большой котел закипел почти мгновенно.

— Да, очень удачное приспособление, — вдруг громко произнес историк. — И обратите внимание, ребята, — он с умным видом оглядел собравшихся. — Так быстро закипело в связи с тем, что ветер не односторонне попадает в обод и получается целенаправленное экранирование огня.

И сразу же получил от меня ладонью в ухо. Я всегда не любил теоретиков и особенно историков.

Так вот что натворил этот историк. Однажды после тренировки он подошел ко мне и рассказал интересную историю. Девочка, любовь, у девочки умная мама, перед которой хочется повыпендриваться. Мама заинтересовалась той системой, которую я преподавал своим ученикам: это питание, дыхание и за счет всего измененное восприятие мира. О системах потом — сейчас печальная история. Будущая теща историка была очень благополучной женщиной: работа начальника, удачно учащаяся в институте дочь и тихий, толстый, иногда слезающий с дивана муж. Все, о чем может мечтать современная женщина.

Но слишком сильная была она. Заинтересовала ее школа, которой занимался мой недоделанный Геродот. Мало того, еще и увядающая красавица. Сила женщины в ней победила, она бросилась с головой в дыхания, в питание, даже начала делать энергетические упражнения. В результате через год, помолодев больше, чем на десять лет, и похудев, ей вдруг стало глубоко наплевать на свою работу, она возненавидела толстого мужа, и, как, всякую нормальную женщину, ее потянуло к любви. В результате юный историк с ней и закрутил эту самую любовь. Крутили они ее достаточно долго. Дочка чуть не сошла с ума, а тихий муж по-прежнему лежал на диване. И что поразительно — через год он простил свою сдуревшую жену, приняв обратно. Дочка успокоилась, возненавидев историка. А я вышвырнул его из спортзала и впервые серьезно задумался над знаниями, которые могут оказаться такими опасными.

… - Серый, — ткнул меня в бок Андреевич. — Ну что, еще по коньячку?

У нас за спиной испуганно заблестел очками Федор, наконец-то до него дошло. Федору еще ни разу не везло, он не видел скрытых возможностей мастеров. Мне повезло гораздо больше, рядом со мной был Андреевич, который занимался моим воспитанием, иногда даже чересчур. Мы много говорили о школе и факиризме, который мог проявится в ней, как разъедающая опухоль. Если человек работает по школе, он не должен проявлять или искать в себе какие-то особенные способности. В определенных ситуациях они проявятся сами, это обычно происходит в моменты отчаяния или слабости.

Андреевич рассказывал о том, как клетка на выдохе старается задержать кислород. Это является показателем здоровья, потому что на полном выдохе обычный человек может не дышать от десяти секунд до шестидесяти — это плохой результат. И когда я продержался всего лишь двадцать пять секунд, то посмел выразить недоверие, из-за чего Андреевич, демонстрируя свою здоровую клетку, просидел два часа под водой. Это было сделано для того, чтобы убедить нас, неверующих, а под водой, — чтобы убедились в отсутствии кислорода. Андреевич запросто мог не дышать ртом, но дышать телом. Много удивительного в этом человеке.

Однажды, когда я шел с Андреевичем по городу, через дорогу он увидел пьяного ученика. Андреевич позвал Сашу. Пьяный ученик радостно замахал руками:

— Сейчас, Учитель, возьму коньяк и к вам.

— Саша, — повысил голос Андреевич. — Идем ко мне.

Это было рядом с его домом. Жаркий день, бегущие бесконечной вереницей по расплавленному асфальту машины.

— Сейчас Учитель, — все также радостно замахал руками ученик.

Это был один из лучших и любимых учеников Андреевича.

— Саша, — жестко позвал Андреевич, бросив в него взгляд.

Вдруг раздался визг тормозов. Ближайшая машина, проезжающая мимо, резко затормозила. В нее ударилась следующая и так еще несколько машин. Вот она, неконтролируемая сила. Андреевич опустил глаза и быстро пошел к своему дому, мгновенно протрезвевший Саша кинулся вдогонку. Из машин начали вылазить обалдевшие водители.

Если занимаешься факиризмом, перестаешь быть учеником, становишься факиром, то есть цирковым клоуном. Большие мастера иногда позволяют себе такие демонстрации для убеждения учеников.

Под испуганное сопение Федора мы выпили еще по стакану коньяку, но это была капля в море, только мысли в моей голове побежали несколько беспорядочно. Демоны любят заставлять вспоминать об ошибках прошлого. Я начал вспоминать о том, что привело меня к самому главному в жизни — Учителю. Это был хаос в высшем своем проявлении, то есть гармония.

… Вечерняя школа не давала никаких знаний, дневная — не успела дать, и я бродил по жизни в поисках хотя бы одной царевны-лягушки, память о которых шла из соснового леса, впитавшего мое детство. Жить без элементарных человеческих знаний было невыносимо. Бабушка имела знакомства, и меня в пятнадцать лет взяли ремонтировать весы в магазинах и на складах. Еще я иногда посещал школу для того, чтобы схватить какую-нибудь понравившуюся девчонку для занятий любовью.

С женщинами у меня были какие-то непонятные отношения. Я испуганно просыпался по ночам в мягкой постели и не мог понять, что это — то ли ненависть, то ли любовь. Но ведь нельзя же всех любить или ненавидеть. Женщины тянулись ко мне и одновременно боялись. В общем, был полный бардак, который, когда я ремонтировал весы, добрые молоденькие продавщицы заливали водкой. После чего транспортировали к себе домой. Я часто просыпался в незнакомых квартирах с незнакомыми женщинами. И так с пятнадцати лет.

Умные книги сделали свое дело, и я решил, бросив все, уехать куда-нибудь подальше. Тем более, что мать наконец-то пришла в себя и нашла мужчину. Мужчина был великолепный, и я со спокойной совестью мог бросить этот мир, который ничем больше не держал.

Да здравствуют книги! Да здравствует экспедиция! Я решил стать первопроходцем. Мне более чем повезло. По транссибирской магистрали поезд увез слесаря по ремонту весов на Дальний Восток. Я ехал с биофаком в долгую экспедицию. Они чего-то там нашли и решили исследовать. Ох, уж эти биологи, люди, пытающиеся познать окружающую природу, но совершенно не познавшие себя. Они изучали, уничтожая то, что интересует и то, что не интересует. Стреляли по одним редким птицам, чтобы сделать чучела, вылавливали других, чтобы посадить в клетку и наблюдать до тех пор, пока они, помаявшись, не сдохнут.

Мне вспомнилось несколько случаев, с которыми столкнулся в жизни. Люди с учеными званиями и степенями, но они ничего не поняли, совершенно запутавшись в окружающем. Мало сидеть на лекциях, мало читать их самому, слишком мало даже ездить в экспедиции. Нужно понять то, что видишь, пользуясь законами Космоса, а не какой-то размытой теорией, базирующейся на каком-то столь же непонятном реализме.

В девяностых годах, в начале разгула демократии, Патриарха, к которому я сейчас лечу, начали терроризировать умные бородатые дяди. Оккультизм входил в моду. Оккультизм — это то, что выходит за рамки понимания общества, которые оно же и создало. В течение трех дней бедного Учителя осаждали доктора, профессора и всякие кандидаты. Он, уставший и обалдевший, ходил вдоль чуйского канала, а они почтительно, на расстоянии, но все же наглой толпой топтались возле.

— Что надо? — спросил Фу Шин у одного бородатого и очкастого интеллектуала.

— Вы понимаете, — важно начал тот, — меня очень интересует влияние химизма Полярной звезды на человека.

Учитель тяжело вздохнул.

— Как срет корова? — спокойно спросил он.

Бородатый аж шарахнулся в сторону.

— Ну? — снова спросил патриарх.

— Не знаю, — засмущался профессор.

— Ну, ну, — поощрительно продолжал Учитель.

— Лепешками, — вырвалось у бородатого.

— Правильно, — улыбнулся Учитель. — А коза?

— Горошком, — уже более смело ответил ничего не понимающий бородатый.

— Правильно, — снова улыбнулся Учитель. — А почему?

— Не знаю, — удивленный профессор трагически развел руками.

— Вот видишь, — Фу Шин покачал головой. — А в звезды лезешь.

Со мной происходили интересные истории. Когда я вернулся из общины, то снова столкнулся с глупостью и непониманием людей, которые занимались самым главным: биологией — это то, что вокруг нас, и медициной — это мы сами. Например, я долго вдалбливал группе медиков, что есть Инь и Ян. С этим они согласились. Ян — это щелочь, Инь — в основном кислота. Почти девяносто процентов женщин не могут забеременеть из-за повышенной кислотности в организме, а те, которые могут забеременеть, чтобы этого не случилось, пользуются кислыми продуктами — лимоном, уксусом. Даже фирменные таблетки являются кислой средой, а значит — концентрированным Инь, который легко убивает сперматозоид. Женщин жестоко оперируют, проводят всевозможные разрушающие чистки. Но почему они должны после этого беременеть, ведь щелочь в организме не повысилась, кислая среда как была, так и осталась? Следующий мой вопрос был таким: “Что делать?” И тут медики меня просто перепугали.

— Надо взять мужской сперматозоид, — начали они, как будто есть женские, это меня сразу насторожило. — Потом поместить один в пробирку со щелочной средой, другой — с кислотной и выяснить, почему кислота убивает, а щелочь нет.

Прямо как в анекдоте.

Но ведь взятый сперматозоид будет уже не просто сперматозоидом, а сперматозоидом забранным. И зачем что-то выяснять? Вот так у них всегда: десять лет ставят диагноз, потом радостно объявляют, чем человек болен, но не объясняют, от чего болен и что с этим делать. Не проще ли, зная, что щелочная среда — это жизнь, ощелочить организм?

Еще медики предлагали больному выпивать в день по ложке соды. Ничего себе ощелачивание — с уничтожением внутренностей!

А нужно всего лишь пить янистые травы и употреблять янистые продукты. После чего через пару месяцев женщины без всяких мук беременеют.

Нехватку йода предлагают пополнить употреблением нескольких капель раствора жидкого йода с молоком. Конечно, все это не усваивается. Когда я объяснил, что нужно употреблять морскую соль, в которой йода более чем достаточно и он усваивается, все в один голос закричали, что в морской соли много песка, а это — камни в почках и т. д. Как будто они образуются от песка. Да его можно есть хоть ложками.

Мне некогда было протирать штаны в медицинском институте, и я не понимал этого бреда. Знал только одно — они не вылечили еще ни одного человека.

Вдумайтесь, поройтесь в памяти: знаете вы хоть одного человека, которого вылечила так называемая традиционная медицина? Медики не желали этого понимать.

Биологи просто пугали. Узнав, что я не ем мяса, они пророчили в ближайшем будущем слабость, а потом даже смерть. О чем можно говорить, если лично сам завкафедрой биофака утверждал, что только травоядное способно питаться растительной пищей, так как имеет сычуг, несколько желудков, жвачку и так далее и тому подобное.

Завкафедрой мне заявил, что если я не буду, как лошадь или корова, пастись с утра до вечера, то умру от нехватки калорий.

Да, они действительно не видят окружающего и не умеют сопоставлять, сравнивать и соединять. Когда я напомнил этому биологу, что наш аналог, живущий на земле, абсолютный вегетарианец, он сильно засмущался. А ведь горная горилла имеет даже группу крови. Но в тот момент, глядя на меня, он почему-то вспомнил лошадь и корову. Расширяющиеся геморрои — самую инистую болезнь — в наших общественных рамках лечат обычным отрезанием сгнившего куска кишки и пришиванием ее на место. Опять же плюс-ткани, больные клетки, которые плодятся с огромной скоростью, выражая себя в страшных опухолях, у нас лечат чем угодно, ускоряя их рост, закармливая больного качественными продуктами. Именно на них, на этих качественных продуктах, на неотработанной энергии и дополнительных калориях растут опухоли.

Мы живем за счет того, что едим. Мы живем за счет того, что окружает нас. Почему же мы забыли об этом? Лечим друг друга химией, которая является сверхконцентрированным Инь.

Никто при мне никогда не задумывался о самом главном, о том, что может спасти нашу землю, — о силе ян. В рамках общества абсолютно отсутствует какая-либо медицина, только лишь хирурги умеют что-то делать. Но ведь все не отрежешь, да и не пришьешь все, что нужно. Я чуть не сошел с ума, приехав в город из доброй и понятной общины.

… Коньяк все-таки ненадолго расслабил и успокоил. Дребезжание самолета отошло, и я ушел памятью в общину. Я прекрасно понимал: нужно дать полный отчет Фу Шину о своих знаниях, но еще нужно, чтобы он выслушал. Ясный и четкий отчет за семнадцать лет. Стало даже смешно. Но Учитель, к которому я летел, мог добавить силы для будущего пути.