ГЛАВА 7

ГЛАВА 7

Чуйская ночь оказалась не прохладной и даже не холодной. Первая чуйская ночь была ледяной, ломающей безжалостно суставы, растягивающей сухожилия. Хотелось завернуться в одеяло, прогнуться и упереться в кан затылком и пятками. Многие так и делали. Отец — Солнце спрятался за Тянь-Шань, и ночью в Чуйской долине царствовал холод. Я спустился со второго этажа. Полная, пугающая не темнота, а чернота, лишь огромные звезды над головой. Казалось, над долиной — не звездная сеть, а какой-то сумасшедший натыкал стоваттные лампочки. Но звезды светили только для себя.

Здесь пригодилась старая корейская школа. Я шел рядом с бегущим вперед арыком, где-то там стоял из красного кирпича туалет. За углом дома кончилась бетонная гладь, и я сразу провалился по пояс в воду. Через мгновение дошло, что это обычная высокая трава. Не холод, наконец понял я, сырость рвала сухожилия, ломала суставы и тревожила старые травмы. Я не стал искать узенькой бетонной дорожки, бегущей к красному домику. Зачем искать, если и так мокрый с ног до головы, будто окунулся в ледяной арык. Тогда я еще не знал, что такое арык. Маленькие ледяные вены, берущие силу в Тянь-Шане, стекали вниз, разрезая долину вдоль и поперек.

Я медленно брел и вдруг прикоснулся вытянутыми вперед руками к чему-то живому и не смог сдержать свой возглас. Что-то мягкое и необыкновенно теплое засмеялось в ухо и нежным голосом с непередаваемым акцентом сказало:

— Три шага вперед.

Легкие шаги мягко зашуршали по бетонной дорожке, исчезая из моих ушей. Три шага — и вытянутыми вперед руками я уткнулся в долгожданный домик.

Когда вернулся, увидел печальное зрелище — радостный Андреевич, его счастливые глаза светились, рассказывал о школах индийской, вьетнамской, тибетской, корейской, рассказывал обо всем, что знал. А рядом сидела моя жена и с верой смотрела на него. И еще на кане сидели озлобленные, завернутые в одеяла, окоченевшие и перепуганные люди. Они сидели, тупо уставившись перед собой. Почему должно быть по-другому, почему они так решили? Андреевич был счастлив, жена верила, а я понял: мне идти сквозь чужую тупость, непонимание, еще идти через любовь и веру своей жены. А впереди — Фу Шин.

“Ну почему же ты не слесарь-сантехник? Бедный Сережа…” — снова подумал я. Но все же в тот момент от чуйской росы было хорошо и радостно. В том, что сна не дождешься, пока не потеплеет, сомнений не было. Один лишь Федор чмокал и скрипел зубами во сне. Потрогав его лоб, я понял, что высокая температура усыпила спонсора. Так мы и сидели до утра.

Солнце вышло внезапно, к этому нужно было привыкать. Где-то на далекой мечети затянул свою заунывную песню мулла. Сразу стало тепло, одеяла потихонечку сползли, еще немного — и ребята сложили их возле себя. Открыл глаза выспавшийся Федор, нащупав свои очки, нацепил их на нос. Чуйское утро. Тела у всех болели, казалось, что суставы скрипят.

— Ну что, покурим? — предложил Андреевич.

Я кивнул головой.

— Скоро будет чай, — сказал он ребятам, и мы вышли на узкую крутую лестницу.

Двухэтажный дом нуждался в ремонте, хотя был достаточно прочным. Пройдя бетонированный двор, мы зашли на мостик и прошли над звенящим арыком.

— Куда идем? — спросил я у Андреевича.

— Подальше, — ответил он. — Учитель гоняет за курение.

— Как будто он и так не узнает, — усмехнулся я.

— Так что, коптить у него во дворе?

Я увидел, что Андреевич очень раздражен. Мы достали сигареты и закурили. Вокруг летали незнакомые птицы, я узнал мину — так называемого китайского скворца. Пролетело что-то ярко-зеленое, но рассмотреть не успел. Мы стояли возле пышных, тоже незнакомых кустов — все чужое. Даже воздух был совершенно чужой, прозрачный, с резким, обжигающим запахом. Рядом издавал звуки ручья стремительно бегущий арык.

— Рассказывай, — жестко сказал Андреевич.

И я полностью понял его.

— Да что рассказывать? — пожал я плечами. — Последний раз вы видели Учителя десять лет назад и не в этом месте. Моя жена верит, я не могу не верить, потому что это моя жизнь. Не верить в свою жизнь — глупо. — Я снова пожал плечами. — А ребята только вступают в жизнь. Тут мы и увидим кто, и как, и куда. Знаю, как они рвались: если бы все поехали, в долине мало было б места. Сделаю все, что могу, ну, а чего не смогу, того не сделаю. Не дрейфь, Андреевич! Одного не могу понять: зачем Фу Шину такие нагрузки? Но, скорее всего, это его жизнь. Единственное, что еще хочу сказать, — продолжал я, — будет тяжко. Ребята решили, что это их жизнь, но наша родная демократия перевернула всем мозги. Я сто раз объяснял, что в жизни не так. Да, Андреевич, лихо ты замутил! Взяли мы самых лучших, тех, кто рвался больше всего, тут-то и узнаем, правильно ли питались и так ли делали дыхательные упражнения. В общем, все тут будет видно, да и психика себя проявит: это ведь не дома щеки надувать и корчить из себя мастеров.

— Смотри, философ, — покачал головой Андреевич.

И по его взгляду я понял, что ни черта я не понял. Он махнул рукой, недокуренные сигареты полетели в арык, и мы направились обратно в дом. По двору бегали женщины, накрывая два длинных стола. На выходе из кухни стояла красивая, непонятного возраста женщина, наблюдая за происходящим. Женщины буквально носились галопом, как хоккеисты по площадке. Пестрые халаты, непривычная обувь, я впервые видел дунганские лица. Над этим стоило задуматься.

— Гришенька, — женщина, улыбнувшись, шагнула к нам.

Мы поздоровались с ней.

— Учитель будет недели через полторы.

И все-таки очень сильный акцент, я с трудом разбирал сказанное. “Странно, — мелькнула мысль, — ведь столько лет живут с русскоязычными.” Из дома выбежала стайка детей и с радостным визгом упорхнула за кухню.

— Сергей, — представился женщине я.

— Зульфия, — ответила она. — Завыти сваих цай пыть. — И она, улыбнувшись, зашла в кухню.

Женщины бегали, расставляя тарелки, дети визжали, таская за собой игрушки. Сколько детей и сколько женщин, пересчитать было невозможно, настоящий дурдом. Мы с Андреевичем поднялись на второй этаж. Разогревшиеся от вступившего в силу солнца, орлы спали глубоким сном. Жена проснулась первой.

— Что мне делать? — спросила она.

— В смысле? — не понял я.

— Но ведь здесь женщины и мужчины отдельно.

— Не знаю, — честно признался я.

— Ладно, разберусь.

Переодевшись, жена пошла вслед за уныло плывущими орлами, которые гуськом спускались по лестнице. Все по очереди умылись в ванной и побрели за стол. В этот раз за столом уже сидели какие-то люди, и до меня дошло, что в огромный двор без ворот может зайти кто угодно и сесть за стол. От еды прогонять в этом доме было не принято. На этот раз женщины сжалились, и на столе появились ложки. В мисках был жирный золотистый плов. Федор снова сел напротив меня. “Что за испытание,” — подумал я. Чуйская долина явно навевала нездоровый аппетит, есть хотелось так, как будто в этой жизни не ел еще ни разу. Федор корчился, мучился, кривился и вздрагивал, но плов глотал. “Да, вот с кем еще будут трагедии! Ничего, выдержим, ведь тяжелее всего Андреевичу.” Все получили по добавке, и даже Федор, несмотря на свои мучения, проглотил ее. Напившись горячего чая, еле двигая ногами, все побрели на второй этаж. А Андреевич исчез на два дня. Проснулись к вечеру. Открыв глаза, я увидел, что Федор совещается о чем-то с ребятами.

— Сергей, — обратился он ко мне. — Мы тут решили, что нужно выпить. Может, быстрее аклиматизируемся.

— Где Андреевич? — спросил я.

— Да он как ушел, до сих пор нету.

— Пейте, — согласился я. — Может, действительно полегчает. Но смотрите, — до меня вдруг дошло, — мы среди мусульман, и, на сколько я знаю, к тем, кто пьет, они относятся очень и очень плохо.

— Мы аккуратно, — заверил меня Федор.

— Ну-ну, только очень, — посоветовал я.

— А сам что, не будешь? — ехидно спросил Федор.

— Еще и как буду.

— Тогда посылаем гонца.

Печальный гонец пропал часа на три. Он объяснил, что магазин рядом, но все туго понимают по-русски. Я обратил внимание, что гонец белобрысый. Кое-что становилось понятным. Да, попались, тем более, что это далеко не корейская община, где все ясно и понятно, а Чуйская долина, мусульмане, и по всему этому своим жестоким катком прокатилась Советская власть.

На кане появился огромный пласт сала. “Ничего себе, — подумал я. — Это означает, что один из самых толстых орлов больше не взял ничего.” Огромный — это не преувеличение, размером почти с рюкзак.

— Да, родной, — не выдержал я. — Вот оно, правильное питание, которое подходит к любым экстремальным ситуациям и к любому климату.

— Ну, Анатольевич, — засмущался толстый красавец. — Это же на всякий случай, вдруг трудный момент.

— Который уже наступил, — вставил я.

— Да ладно, — потирая руки, широко улыбался Федор.

Мне кажется, что это сало и спасло на следующий день прямую кишку Федора от особо зверского удара. Как известно, сало облегчает и смазывает, не считая жестких ударов по желудку. Всем разлили по стакану водки, по-нашему, по-украински. Выдохнули, выпили, крякнули и вдохнули салом, дружно зачавкав. По ступенькам кто-то поднимался. Дверь открылась, и я едва успел накрыть сало одеялом. На пороге стоял Рашид.

— Кто у вас здэсь самы главны?

Андреевича не было, а Федор так сжался, что пришлось встать мне.

— Здэсь водка совсэм ныльзя, понал?

— Понял, понял, — закивал я головой.

— А тэпэр пошлы знакомытца.

“Ну вот, началось,” — подумал я. После этого момента я полностью опускаю идиотский акцент, с которым говорили в Чуйской долине. Почему, позже будет понятно, тем более, что искусственный.

— Как тебя зовут? — спросил Рашид, когда мы спускались по лестнице.

— Сергей, — ответил я.

Так мы и познакомились, крепко пожав друг другу руки.

— Пойдем, с братьями познакомлю.

Рашиду было лет тридцать, впрочем, нам европейцам, даже привычным к общению, всегда тяжело определить возраст азиата. Мы прошли двор, мост и зашли в ближайший дом, в котором жил старший сын, его жена и трое детей. Аккуратный, чистенький дворик, закатанный асфальтом, над ним — плотной зеленой крышей виноград. За большими домом — маленькая летняя кухня, в ней — стол и кан. На кане сидело трое здоровенных дунган. “Действительно, воинственное племя, — подумал я. — Да и на китайцев не очень похожи.”

Дунгане и уйгуры — два самых воинствующих племени в Китае. Мао Дзе Дун боролся с ними как мог, но это было очень непросто. Дунгане и уйгуры всегда воевали между собой, не знаю почему, но неприязнь у них была необыкновенно сильная. Дунгане — древнее соединение арабов и китайцев, огромные люди, ширококостные, высокие и очень крепкие. Племя, давшее миру величайших мастеров-воинов.

Сулейман, Ахмед и Искандер — мы по очереди пожали друг другу руки.

— Давай курнем, — без особых переходов сказал Ахмед. — Знаешь, что это такое?

Уж мне-то не знать! Сколько вылеченных наркоманов числилось за мной! Они просили, приходя толпами. Нет ни одного наркомана, который бы не мечтал вылечиться.

Запрещая кому что-либо, ты берешь его карму на себя.

От жалости я помогал им и одновременно боролся с невероятным желанием, буквально чувствовал, как демоны за эти благодеяния берут за горло и заставляют хотеть наркотиков. Да, мне ли не знать, что такое гашиш, опий, ЛСД, кокаин и тому подобная дрянь? Имел ли я право не знать, леча людей, изучая психологию и медицину?

Я понял, что начались очередные испытания, тем более, что во мне сидел уже целый стакан водки. Отказаться? В Чуйской долине это, наверное, показалось бы даже не трусостью, а каким-то сопливым малодушием, тем более, насколько я помню, Коран запрещал только алкоголь, да и вообще, откуда я мог помнить Коран.” Вот это попался,” — снова подумал я.

— Почему же не знаю? — ответил я. — Дома покуривал.

— Что, и у вас растет, в Белоруссии? — спросил Сулейман.

Я хотел сказать, что на Украине, а потом подумал: какая ему разница, и, утвердительно кивнув, сказал:

— Растет.

… Канабинол. О нем можно рассказывать бесконечно. К чему это приводит? К пустоте, а пустота может быть только в личности.

Когда-то несколько лет назад ко мне пришла мать ученика. Я тогда тренировал в огромном зале. Она пришла после тренировки, на них я уставал безумно. Я уже пришел домой, жена постелила белые простыни. Наелся каши и выпил МБК, однажды отчим так назвал зеленый чай, который является самым сильным Ян на нашей земле. МБК — моча больного корейца. Мой отчим был стармехом, больше всего ненавидел коммунистов и их систему! Азиатов любил и уважал. Еще бы, пройти Индию, Китай, Японию. Зеленый чай после знакомства со мной он нежно называл МБК. Здоровенный волосатый мужик, одним словом — стармех. Этих людей на кораблях уважают и боятся все. Глотка, которая перекрикивает сердце машины. Когда он говорил, гудели все близстоящие предметы. Только он понимал меня и жалел.

Я напился своего МБК и решил глубоко уйти в сон. Звонок в дверь, на пороге большая, квадратная женщина.

— Вы, вы, — начала нервно говорить она, — вы давали читать моему сыну умные книги.

— Да, был такой грех, и что? — спросил я.

— И вот он читал, читал… — продолжала мать.

— Ну и? — спросил я.

Тогда я еще не написал ни одной книги и опирался на чужие. Да, это была ошибка. Я полностью ее признаю, тем более, что ошибки прошлого ранят в самое сердце.

— Так что же он? — спросил я.

— Он что-то курит, боюсь, чтобы не начал колоться.

— Ну и …

— Вы же педагог, я знаю, вы лечите и воспитываете детей много лет.

— Ну и… — снова поощрительно повторил я.

— Я боюсь за сына, — тихо сказала женщина.

Сулейман, выражаясь современным языком, затаривал папиросу. У него в пакетике уже были приготовленные кусочки прессованной пыльцы конопли, и не просто прессованной, а прессованной от руки. Среди любителей гашиша это называется ручник. По конопляным шишкам елозят руками, плотная масса — самая дорогая и сильная. В других местах она очень ценится. Здесь, в Чуйской долине, почти ничего не стоит, потому что обычные сухие листья на базаре продавались стаканами вместо семечек.

… - Чего вы боитесь? — спросил я у матери.

— Везде наркоманы с трясущимися руками, — ответила она. — Что будет с мальчиком? Почему даже вы, а ведь я столько слышала хорошего, не можете помочь ему?

Я был очень уставшим, мне захотелось понимания, и, может быть, впервые я решил открыться женщине, имеющей семнадцатилетнего сына.

— Вы знаете, кто я? — спросил я.

— Да, поэтому я вам и отдала сына.

— Слушайте. Это сухая статистика. Восемьдесят процентов обитателей сумасшедшего дома никогда не принимали ни алкоголя, ни наркотиков.

— Так что это? — испуганно спросила женщина.

— Вы мне верите?

— Да, — ответила она.

… Сулейман забил папиросу. Для того, чтобы плотные кусочки чуйского ручника нормально разгорелись, там была крошечная щепотка табака. “ Да, — подумал я. — Сейчас будет настоящее испытание.” Облизав кончик папиросы, он чиркнул зажигалкой.

Учитель, ты мне приказал передать привет Фу Шину. Я плохо понял тебя. Ты приказал мне пройти через безумный ад, который зажегся в соединении двух культур — самой молодой и самой древней. Адский огонь. Прости, Учитель, я просто не понял тебя. Может быть, когда-нибудь приеду и покаюсь.

… - Это то, — ответил я испуганной матери, — чего мы с вами не в состоянии предотвратить. Но даю вам слово, — я взял ее горячие руки в свои. — Клянусь — это моя жизнь. Буду стараться изо всех сил. Клянусь, это действительно моя жизнь. Правда, буду стараться.

Она долго и пристально смотрела на меня.

— Знаете, а я ведь читала те книги, которые вы давали моему мальчику.

— Ну и? — опять спросил я.

— Ничего там нет хорошего.

— А сколько вам лет?

Женщина смутилась, опустив глаза.

— Как тебя зовут? — я взял ее за руку.

— Катя, — вздрогнула она.

— А меня Сергей. Знаешь, Катя, я, наверное, младше тебя на пару лет, всего лишь. А ты слышала: глядя в книгу видишь фигу?

Женщина что-то хотела сказать. Я перебил ее.

— Сколько твоему лет?

— Я пойду, — попросилась она, как ребенок.

— Иди, — разрешил я.

Она улыбнулась и вышла, закрыв за собой дверь. Что я еще мог сказать ей?

… В руках у Сулеймана пылала папироса, очередь дошла до меня. Четыре пары глаз уставились на папиросу, дымившуюся в моей руке. Два глубоких вдоха горячего дыма.

Они ждали во мне не кого-то там из Белоруссии, а просто нормального мастера, который приехал к их отцу — великому Учителю. Да и акцента ни у кого не было и быть не могло. Они хранили свой дунганский. Родились здесь все, в стране под названием СССР, где главный язык был русский, вернее, то, что от него осталось, а от него не осталось почти ничего. “Не может быть у них никакого акцента, — понял я после первой затяжки ручника. — Это просто защита от набегающих уродов со всего мира.”

После второй я начал понимать очень даже много, но главное то, что Андреевича нет слишком долго. Страх, эйфория, любовь ко всему миру заполнили меня, а впереди, через мгновение, предстояла еще затяжка. Я сделал ее и передал папиросу Ахмеду. Пока она дошла снова ко мне, мыслей пролетело на тысячу лет вперед. Я ярко ощутил, что попал в тот мир, который может легко сожрать меня с костями, даже не заметив этого факта. Теперь папироса почему-то очень долго плыла ко мне.

Сколько еще будет столкновений со знаменитой чуйской коноплей? А Ням? А Фу Шин? А как выбраться из этого? Где Андреевич? Где ребята? Где жена? Где дом Учителя? Как дойти до него? Наверное, дунгане не подхватят меня под руки и не поведут, болезного, на второй этаж. Где моя мать? Где больные? Ведь я дал им слово, что уехал на пару лет, и еще дал травы и задания. Учитель Ням научил меня лечить тем, что вокруг нас. Он научил, где в окружающем меня есть женское и мужское, все состоит из него. Я оставил дом. Через мгновение понял, что взял жену с собой для собственного спасения. Я и Андреевич, я и жена, я и Ням, я и Фу Шин. Сколько силы, сколько поддержки, сколько счастья!

Стоп, канабинол! Что делает он? Ага, вспомнил: во много раз ускоряет обмен веществ, значит, все нормально. Так, спокойно, что дальше? Тянь-Шань, Чуйская долина, Иссык-Куль. После корейской общины это стало моим. Оно должно поддерживать меня, спасать, давать силы. Почему Андреевич все это называет Тибетом, разве это Тибет? А там Федор, пацаны без присмотра…

Папироса снова, дымя, подплыла ко мне. Я глубоко вдохнул и понял, что получаю удовольствие, настоящее, без страха. Сладкий и горячий дым. Следующая затяжка была похожа на глоток раскаленного чая, который глотнул не боясь, удивившись, что нет ожога. Горячо и радостно. Ожидание необыкновенного. В то же мгновение вспыхнули сосновые волны, их зелень была необыкновенно сильной, выедающей глаза. Верхушки сосен скребли голубое небо. Юнг, Ням, лабиринт дракона, раненый брат по общине. “Нет, — подумал я. — Дети Фу Шина помоложе, да и послабей, и игры у них, вообщем-то, детские. Размечтались.”

Смех у меня разрастался в груди, хотелось открыть рот и захохотать на весь мир. Но сосновые волны, мягко колыхнувшись, выплеснули слабость из головы и груди. Мне оставили самое ценное и, как считается, самое сильное — пятка, последняя, самая сильная затяжка, та, которую нужно вдохнуть в себя всю. Не оставишь же ни то и ни се другому. Вот я ее и втянул.

Лабиринт дракона, Ням, Юнг, Андреевич, ученики, жена, мои больные, мать, отец, отчим, зеленый взрыв, снег, махаоны Маака, мертвые бабочки размерами с две ладони, падающие с неба. Упавший цветок возрождается бабочкой, упавшая бабочка возрождается птицей, поющей… Снова взрыв, на меня пристально смотрят четыре пары глаз.

— Ты пил до этого? — спрашивает Сулейман.

— А что? — улыбнулся я. — И сала кусок съел. Знаю, что колбасу не едите, а вдруг там сало.

— Изучал, профессор, — на чистейшем русском сказал старший брат.

— Знаешь, Рашид, нет. Просто всегда пытался быть человеком. Все не изучишь, нужно чувствовать.

— Ну, Сулейман, — Рашид засмеялся и пожал плечами, — здесь нам не повезло, не подфартило. А представь себе, как вы все нам надоели.

— Знаю, — в лоб ответил я. — Знаю, что остохерели.

Молодые пацаны посмотрели на меня с уважением.

— Да, — хлопнул себя по лбу Ахмед. — А молоко детям? Поедешь с нами, тут недалеко.

— Поеду, — согласился я.

Они встали и вышли из летней кухни. А как встать мне? Я три раза глубоко вздохнул, в четвертый раз задержал воздух на несколько секунд, но встать все равно не смог. Мозг никак не действовал на двигательную систему. Я сконцентрировался и залез вовнутрь себя. “Я помогу себе,” — упорно заставлял я себя. Во мне сидел маленький я и управлял рычагами. “Прямо как в машине,” — мелькнула мысль. Встал медленно и так же медленно начал выходить из летней кухни. Одной рукой, внутри себя, я поднимал левую ногу, а затем правую и с трудом переставлял. Выйдя в наступившую темноту, пошел на звуки незнакомой речи. Возле огромных размеров джипа сидело четверо братьев и курили еще одну папиросу.

— Смотри, тагэ (старший брат — дунганский), — обратился Сулейман к Ахмеду. — Вышел. Ну на еще, — и он протянул мне папиросу.

Гордость разыгралась во мне не на шутку, я взял остатки папиросы и одним вдохом убил ее. Братья быстро заговорили друг с другом на незнакомом языке. Перевода не нужно было — и так ясно, что они не просто удивлены, а даже испуганы. Тагэ сел за руль, остальные братья уселись сзади, уступив мне место рядом с водителем. Чего стоило подняться мне, знал только я внутри себя. Не спеша, с равнодушным лицом я уселся рядом со старшим братом и захлопнул дверь джипа.

… На окраине города в старом Китае жил Учитель, великий мастер боя с стиле пьяницы. Его никогда никто не побеждал, он был мудр и владел силой слова. Учеников было немного, какой бы ни был мастер, а все же пьяница. Учитель брал к себе неудачников и тех, у кого мало что получалось. Он сидел на лужайке, покрикивал на своих учеников и пил из огромного кувшина, всегда стоящего рядом. Когда кувшин становился пуст, старик нетвердой походкой уходил в дом, вновь наполняя его. Иногда Учитель вставал и показывал технику, техника была удивительной, непобедимой. Ученики обожали его, другие мастера даже не пытались вызвать его на бой. Все хорошо помнили, чем кончаются поединки с пьяным мастером. Но всегда говорили, махнув рукой, что драться с пьяницей не стоит, да и вообще, он просто пьяница.

Однажды к Учителю пришел проситься в ученики один молодой аристократ. Родители на него махнули рукой, и пьяный мастер был последней надеждой. Юноша не мог справиться с пристрастием к алкоголю. “Вот перетерплю, научусь и буду пить, как старый Учитель, посмотрим, что скажут мои родители,” — думал молодой аристократ. Учитель долго смотрел на него и на его подарок: два больших кувшина с вином.

— Ты знаешь, что пьяному учиться нельзя?

— Знаю, — согласно кивнул тот.

Мастер распечатал один кувшин.

— Я не пью такое паршивое вино, — сказал он, одним ударом разбив два кувшина. — Пью только свое.

После тренировки ученики крепко спали, не спал только один, сильно мучаясь с похмелья. Юноша не выдержал и крадучись пошел к месту Учителя на поляне. Большой кувшин притягивал к себе. Трясущимися руками бедняга поднял кувшин и жадно глотнул из него — чистая, родниковая вода. Умник сел и глубоко задумался.

… К чему я вспомнил эту легенду, не знаю. Но тогда, в джипе, стало ясно, сколько смысла, непостижимого и многогранного, в этой старой легенде.

— Держи, Серега! Уже взяли, — услышал я издалека голос старшего брата.

И он мне сунул две трехлитровые банки с молоком, которые я прижал к бокам.

— Братья придут позже, — он захлопнул дверь с моей стороны, и мы поехали.

Машина заехала в открытые ворота и остановилась возле летней кухни, в которой я дегустировал "чуйку".

— Я сейчас к жене заскочу, — сказал Ахмед, — а ты иди и отнеси молоко в дом Учителя, отдашь матери.

Ахмед выпрыгнул из джипа и растворился в темноте.

Чернота. Ярко горит свет в доме у Учителя. Свет ярко горит там, но здесь — абсолютная чернота. Странная Чуйская долина, в ней свет практически растворяется, горит только в одном месте, освещая очень небольшое пространство. “Так, — подумал я. — Настроиться и тихонько выйти со двора.” Вроде бы вышел. Арык должен течь в обратную сторону. Я должен идти против течения. Вдруг в голову ударила мысль: “А как же дыхание для видения в темноте?” Аккуратно прижимая к себе две банки, не решаясь их поставить на землю, я задышал. Через несколько минут понял — черта с два что-то получится, и снова пошел. Остановился, представил, как разбил банки. Стало невесело, пошел снова. Начало доходить, что испытания еще впереди, а это лишь бледная тень. “Жрут там водку с салом, сволочи, а тут приходиться…” — И сразу же споткнулся. Выручила любимая стойка дракона. Почувствовал, что стою одной ногой на довольно таки высоком камне. “Разбросали тут!” — злобно подумал я. И вдруг громко расхохотался. “Молчать, собака!” — приказал сам себе. “Слава Богу, вот он, мост — брошенные две бетонные плиты через арык.” Пройдя через мост, я зашел в ярко освещенный двор. Из-за высокой каменной стены свет совершенно не попадал на дорогу.

Двор был полон. Мои орлы сидели за столами и что-то усердно жевали. Федор толкал какую-то заумную речь. Все замерли, глядя на меня. По выражению лица гарема и удивленным лицам детей и гостей понял, что эта история им слишком знакома, но все были удивлены: видно, не каждый горемыка заходил во двор с целыми банками. Я надулся от гордости, банки чуть не выскользнули из рук. “Стоять!” — мысленно приказал себе. Из кухни вышла мать.

— Ну, что уставились? — грозно рявкнула она.

Подбежав, Зульфия забрала банки, и я сразу испугался. Мне показалось, что из-за легкости оторвусь от земли и полечу к огромным звездам.

— Бедненький Сырожа, — Зульфия покачала головой, а потом, повернувшись, погрозила кулаком во двор. — Вот приедет Учитель, все расскажу.

За столом усердно загремели кто палочками, кто ложками. Гарем по-прежнему забегал галопом.

— Мне еще к Ахмеду, — гордо объявил я и повел себя к мостику.

— Смотри, пришел, — с удивлением вытаращив глаза, выдавил из себя Ахмед.

Четверка братьев была поражена.

— А теперь рассказывайте, — я сел, воткнувшись в них взглядом.

— Что рассказывать? — спросил Ахмед.

— Все, — ответил я. — Всю правду.

Они начали рассказывать наперебой печальную историю, вернее, ту ее часть, которую знали, ту ее часть, которая предназначена для них. Их проблемы были самые земные, не имели отношения ни к Школе, ни к философии. Они знали только то время, когда отец уже был признанным Учителем. Время суеты, постоянно приезжающих людей со всего мира.

— Чем дальше, тем хуже, — жаловался Ахмед.

Конечно, я его понимал. Демократия открыла путь к великому Учителю, и посыпались на их головы экскурсии, у которых была только одна цель — поглядеть на Великого Учителя, а их по обычаям нужно садить за стол. Не посадишь — что люди скажут. К ним бы так хоть раз нагрянули. Да и ученички эти то по пятнадцать человек приезжают, то по двадцать. Да еще и приключения всякие привозят, если бы хоть нормальными людьми были, а то просто идиоты. В холодильник лезут, сжирают, гады, все подчистую. За стол лезут грязные, заросшие. То по женской половине бродят, неизвестно откуда взявшиеся. Но там женщины с ними, слава Богу, справляются. А ведь из-за стола не выгонишь, лепешку изо рта забирать не будешь, хоть дети их иногда удачно камнями забрасывают, что с детей возьмешь — святые маленькие люди. Только они могут по неведенью обычай нарушать. Так до того дошло, что если кого выгнать нужно, детям приходится взятки давать.

Младший, по древним обычаям, всегда слушается старших. Но где и в каком писании сказано, что им приказывают выгонять гостей? Вот и получился у малышей современный бизнес, но вот что обидно: есть и такие, которых выгонять нельзя. И таких большинство. Выгонять боязно, вдруг отец узнает. Интересно то, что Фу Шина все дети называли Учителем. В общем, жизнь нелегкая. Легче всех, конечно же, было Рашиду. Женатый, трое детей, свой дом. В дом Учителя он приходил командовать. После женитьбы отдельно жить права не имели. Жена должна год отработать в доме родителей мужа, год — это минимум, а так — до тех пор, пока не женится следующий брат. После Рашида собирался жениться Ахмед. Так что старший брат скоро становился самостоятельным, а значит — продолжателем рода и уже самым старшим в доме — и своем, и отца. Для Рашида было только два авторитета — отец и мать.

Я вернулся к детям, уж очень была интересная тема. Главарем этой маленькой шайки была шестилетняя Джисгуль, самая младшая дочь Фу Шина. Внимательно слушая Рашида, я понял, что с Джисгуль нужно подружиться. “Наши дети страшны, какие же должны быть чуйские?” — подумал я. Очень не хотелось попасть под град камней, да и вообще хотелось многое понять.

А братья все рассказывали и рассказывали о своих горестях. Из этих рассказов я не вынес ничего толкового. Но ведь и рассказано толком ничего не было. Может, я не задавал вопросов — а зачем они, ведь все рядом? Может, стоит разобраться самому?

— Да, ребята, а может у вас есть выпить?

— Ничего себе, — ахнул Ахмед.

Рашид выбежал и вернулся с бутылкой. Я медленно налил себе полный стакан какой-то прозрачной жидкости. Ахмед внимательно посмотрел мне в глаза.

— Да, — кивнул он головой. — Сосед попросил, стариков уважать нужно, ноги больные, растирать нужно. Чистый спирт.

“То же самое, наверное, случилось и с Федором,” — тешила только одна мысль, что не будет удара по прямой кишке.

— Пока, — выдохнул я и, махнув рукой, поплыл к выходу.

К мостику дошел благополучно. Во дворе женщины уже давно протерли столы и, сев на лавочки, щебетали друг с другом. Мужчин не было, они отдыхали где-то в другом месте. Я не спеша пошел к лестнице, ведущей на второй этаж. Все внимательно смотрели на меня, даже дети застыли на мгновение. Я понял, что никто из них никогда не видел так четко и прямо идущего человека.

На втором этаже все еще не было Андреевича, зато царило оживление. Орлы с Федором уже пили китайское пиво.

— Присаживайся, Анатольевич, — и Федор помахал здоровенной, непривычной формы бутылкой. — Пиво будешь?

— Буду, — сказал я и рухнул на кан.