ГЛАВА 2

ГЛАВА 2

Теперь мне необходимо писать о себе. Конечно же, это самое трудное. Если писатель говорит, что нет вдохновения, не верьте. Это он пугается ошибок прошлого — ведь настоящее родилось в этих ошибках. Наверное, бывают моменты, когда не хватает сил. Вспышками ярких молний память выбивает из рук перья. Я не считаю себя писателем, но уверен, что каждый, кто пишет, не столько хочет открыть кому-то глаза, сколько берет на себя смелость исповедоваться перед многими. Ошибки прошлого ранят в самое сердце.

Нужна ли кому-нибудь эта исповедь? Чувствую, что поступаю глупо: это — очень слабая попытка смягчить ошибки прошлого. Но все же верю, что, глупо спасая себя, помогаю другим. Разве узнал бы кто-нибудь о тайной корейской общине, о первом Патриархе, о Чуйской долине?

Очень тяжело писать о себе, поэтому часто не выдерживаю и говорю «он». Понимаю, что глупо, но он преклоняется перед теми людьми, о которых пишет. Он кланяется им низко в ноги. Своим учителям, ученикам, друзьям и самым тяжелым ошибкам прошлого. Своим подстреленным в лет и кровь нежным, белым птицам-женщинам.

Я родился почти сорок лет назад, в бандитском районе, на окраине города, где еще давно, до революции, появилась невидимая граница, перерезав его пополам. Эти две половины упорно ненавидели друг друга, изо всех сил сражаясь.

Ох, и неспокойное было место! В ход шли дробовики и ножи, самопалы и дубины. Участковые менялись часто, они редко уходили на пенсию — в основном на инвалидность или в гроб. Поэтому я до четырнадцати лет не выходил со двора, в котором царила уникальная атмосфера. Интеллигентные родители. Мама, безумно любившая папу. Папа, не меньше любивший себя. Он был спортсменом, и спорт, как это часто бывает, зародил в нем любовь к соревнованиям, к редким, но очень мощным спортивным запоям и женщинам. Мама боготворила папу, а он становился все равнодушнее и равнодушнее к своей семье.

Бабушка, точно так же истерически боявшаяся и любящая дедушку — здоровенного двухметрового бегемота, который не боялся ничего. Дедуля работал каким-то начальником на заводе, дома каждый день пил горькую с друзьями, изгаляясь над всеми, страшно веселясь от того факта, что все родственники гораздо ниже его плеча. Напившись, он устраивал для себя концерты. Ведь двор, усаженный хризантемами и окруженный мощным забором, так же, как и огромный дом, были его собственностью. Поэтому он занимался экзотическим построением, расставляя всех по росту: папа, мама, бабушка, а уж потом несчастный я.

— Ну что, пигмеи?! — рявкал дедушка. — И в кого вы такие? А ты, — обращался он ко мне, как всегда выдавая мощный шалобон, от которого целый день гудела голова. — Был бы девкой, может, и любил бы. А так еще один урод.

И, махнув рукой, он, пьяно качаясь, уходил в дом в обнимку со своей рыжей любовницей и гогочущими друзьями.

Да, приходится вспоминать самое тяжелое — изуродованное детство. Обычно мы еще долго стояли возле ненавистной клумбы с белыми хризантемами, боясь разойтись, — вдруг выйдет дедушка пострелять по воронам или воробьям из своей любимой двустволки.

Малый рост, слабость и дряблость сделали из меня перепуганное животное, единственное спасение находящее в книжках. Благородные книжные герои тоже сделали свое дело.

Мать рыдала в подушку, дожидаясь отца из затянувшихся спортивных командировок. Бабушка вечно готовила деликатесы, в страхе дожидаясь дедушку. А я ходил между сливовых и вишневых деревьев, вокруг любимой дедушкиной клумбы, представляя себя Маугли, а обшарпанную дворнягу-суку, которую все называли почему-то Тузиком, представлял великим волчьим вожаком. Вряд ли это принесло мне что-то хорошее.

Потом, познакомившись со знаменитым героем Даниэля Дэфо, я начал играть в него. Это было проще, потому что двор всегда был пустынный, и только сука Тузик меняла свое имя, становясь другом Пятницей. Один лишь дедушка почти не менял свой образ, становясь то Шер Ханом, то злобным людоедом. Я всегда побеждал его, мысленно, конечно.

Вот так старая, добрая литература иногда вывихивает мозги, если читается в безумных дворах. И кем только Тузик не была в своей жизни! Она, бедняга, была даже Джульбарсом. Я очень рано научился читать, это единственное, что успела сделать мать.

Призрачный папа рано начал стираться в памяти. Он был удивительным человеком. Разве мог я знать тогда, что существуют люди с редкими астрологическими знаками. Оказывается, есть мужчины, которые созданы природой только для того, чтобы жить идеей. У мужчин всегда должна быть на первом месте идея. Благодаря этому держится любовь и семья. Но есть такие, так называемые эзотерические знаки, которые развиваются только сами, и ничего более для них не существует. Откуда было знать это моей маме? Безумно влюбившейся в красавца спортсмена. Да и он соблазнился красивой, в свое время тоненькой девушкой. Как жаль, что не было рядом людей (откуда они могли в то время взяться), которые смогли бы объяснить элементарную астрологию.

Если понятно, от чего больно, то больно гораздо меньше, поверьте моему опыту. Ведь она именно для этого и существует, хотя иногда может помочь и больше, но об этом позже. Водолей-змея — запомните на всякий случай этот знак. Самый скрытный, мистический и ушедший в себя. Из-за этого мать по ночам терзала подушку, обливая ее слезами, и бесконечно ждала своего призрачного и непонятного спортсмена, а он не спеша рос, поднимаясь по ступенькам спорта все выше и выше.

Рос и я, маленькая, бледная, дрожащая от вечного страха, дряблая зверюшка. Потом пришло время школы, жесткой и безжалостной, страх перед которой выбил полностью желание и возможность учиться. Некому было готовить маленького звереныша к трудностям и жестокостям школы — все занимались своими делами. Страдали от любви, от алкоголя, от собственной дурости. Не сложилась моя семья. И если другие дети в школе хоть как-то учились, то я не учился вообще.

Были дети, которые яростно боролись, дрались и царапались, как настоящие звереныши, я не научился даже этому. Потому водила меня мама много лет за руку в школу, которая была совсем рядом. Водила на растерзание более жестоких маленьких людей. Потом к перепуганному зверьку начала не спеша, но уверенно подкрадываться болезнь. Астма — это когда трудно и страшно дышать. И бродил я целыми днями между клумб и деревьев задыхающимся раненым разведчиком, о котором начитался до боли в глазах.

Очень хочется некоторые воспоминания обойти стороной. Но придется все же кое-чего коснуться, хотя бы вскользь, иначе будет просто непонятно, почему маленькому, перепуганному созданию так повезло в этой жизни. Слишком жалкое либо погибает, либо спасается каким-нибудь невероятным чудом. Но до спасения было далеко, и поэтому куда деться от дворов, которые окружали мой печальный двор.

Так получилось, что вокруг жили сплошные дедушкины родственники: сестры, братья, племянники. Как можно выбросить из памяти дедушку Ваню, какого-то родственника моего родного дедушки? Или дедушку Васю, еще одного родственника? Иногда кажется, что мне особенно повезло. Разве нет? Закрадываются мысли, что остался бы без Учителя, если б не эти таинственные дворы. Я жил в них до четырнадцати лет, а потом все резко изменилось. Может, поэтому такая странная и рваная память.

Единственная, кто по-настоящему запомнилась, — самая добрая бабушка. Бабушку Катю не любили все, даже мой дедушка. Но и боялись все. Она никогда не работала на заводе или в конторе, а занималась цветами. Ее называли за глаза спекулянткой. Но я запомнил, как под утро, перечитывая в который раз очередную книгу, увидел работу бабушки. Она была одной из самых лучших цветочниц города. В выходные дни выезжала в центр и ее цветы раскупали мгновенно. Так вот ранним утром, когда небо только серело, я увидел поистине удивительное зрелище. Совсем недавно бабушка Катя вынесла уже проросшие тюльпаны и высадила их в ряды. Как вдруг совершенно неожиданно пошел дождь со снегом. В большом брезентовом балахоне, пока полностью не рассвело, бабушка жгла вокруг тюльпанов костры. Тогда мне это казалось каким-то мистическим актом. А может, так и было? Даже сейчас помню название огромной, выше меня ростом, розовой, слегка подернутой белой паутиной георгины.

— Мадам Самье, — ласково говорила бабушка Катя и гладила потрескавшейся, с въевшейся землей ладонью толстый зеленый ствол цветка.

“Ничего себе спекулянтка”, - думал я. Почему же мой дедушка вместо того, чтобы пить водку, не становится таким богатым спекулянтом? Школа отупила и выбила из колеи окончательно, и поэтому моя издерганная мама начала подумывать об интернате для умственно отсталых. Как же нужно было запугать больное, вечно дрожащее маленькое существо!

Это была новая, только открывшаяся школа, и в нее сразу из других переполненных школ начали отдавать далеко не лучших, с позволения сказать, учеников. Особенно, если учесть сверхбандитский райончик, способный изуродовать еще и не такого интеллигентского выродка.

Наверное, многие помнят, какими были общеобразовательные школы — ни русской литературы, ни украинской, да и вообще ничего. Поэтому и не шла мне в мозги таблица умножения. Никто не объяснил, что и на кого я в этой жизни буду умножать. Зато в интернаты для У.О. отправляли многих, так же, как и в колонии для несовершеннолетних. Только сейчас я понимаю, почему так происходило. Каждый боялся по-своему. Одни боявшиеся замыкались в себе и, сжавшись внутри, становились почти идиотами. Другие боявшиеся выращивали в себе ненависть и, конечно же, от страха превращались в малолетних преступников. Были и уникумы, которые ухитрялись хоть как-то учиться.

Ну, а какой учитель пойдет в такую школу? Вот и шли никакие — такие же безграмотные, перепуганные и никому ненужные. Я не хочу плохо отзываться о самых первых своих учителях, а что делать?… Ненужные ученики презирали и очень часто даже избивали своих ненужных и неуважаемых учителей. В памяти о детстве у меня возникает только одно: никто никому не был нужен — ни в семье, ни в школе. Лишь мать ждала, рыдая в подушку, хотя тоже уже понимала, что рыдает за любимым, но постепенно становящимся ненужным человеком. Эта любовь медленно и уверенно порождала в ней ненависть. Что может дать мать сыну, если в ней пробуждается слепая ненависть женщины, а рядом ходит ее чадо, так бездарно похожее на любимого? Маленький перепуганный зверек был только внешне похож на отца — его духом, внутренним миром не занимался никто. А мать, не понимая этого, начинала ненавидеть даже собственного сына, такого похожего и непохожего.

Моя семья за своими несуществующими проблемами забыла, что детей мало просто кормить — их нужно создавать. Сами они могут вырасти только во что-то невероятное — в основном в искореженных и омерзительных детей хаоса.

Хаос — всегда переходит в гармонию, так же легко, как и гармония в хаос. В нашем мире происходит огромное количество ситуаций и событий. Если их не понять, то и получится хаос. А если понять и пропустить через себя — рождается гармония. Это так же, как мягкое переходит в жесткое, а жесткое — в мягкое.

Нельзя понять себя, если не понято окружающее. Но как мало для этого среднеобразовательной школы! Для этого нужны не обалдевшие педагоги, колотящие младшеклассников линейками по голове и истерически боящиеся старшеклассников. Для этого нужны Учителя, которых в нашем сумасшедшем мире осталось так же мало, как и всего прекрасного.

Мне повезло, — кто-то сжалился. Повезло и Андреевичу. И очень хочется, чтобы повезло вам. Поэтому моя вторая книга о долине Чу для того, чтобы никто больше таких книг не писал. Еще хочется напомнить, что я никогда не считал (думаю со мной такого никогда не случится) себя писателем. Просто мне позволили написать, хотя очень часто Учителя с усмешкой напоминали, что книги пишут только бездарные ученики, — но ведь разрешили. Может, пожалели, но ведь разрешили.

В общем, приходило маленькое затравленное существо из своей проклятой и ненавистной школы, где ученики били учителей, насиловали молоденьких учительниц, издевались над слепыми и пьяными.

Если кто-то не верит, могу повторить: были такие школы, думаю, моя — не единственная. Порой мне кажется, что жил в какой-то сказочной стране. Удивляюсь, когда слышу слова загадочных патриотов: раньше было лучше. Что было лучше? Возникает вопрос. Почему? Может, лучше потому, что “железный занавес” безжалостно придавил несколько поколений? Или лучше то, что мы воспитывались в презрении к Господу? А презрение к древним святым иконам, и огромной веренице уходящей в тысячелетия, живых святых, которые лечили тела и души страждущих? Святых воинов-монахов, которые побеждали врагов, заслоняя аскетичными телами народ? А может, лучше было без истории, которой действительно никто не знал?

И только сейчас, как говорят, в плохие времена, мы начинаем хоть что-то узнавать. Когда ничтожные частицы чудо-знания начинают просачиваться сквозь полурастворившийся “ железный занавес”. Так когда же было лучше?

Тогда, может, когда вместо Библии мы молились на “Капитал” и труды Сталина, а вместо святых Рублевских икон пялились на отъевшиеся, постоянно меняющиеся физиономии временных божков? Когда было лучше?..

Может быть, в момент демонстраций? Однажды родители взяли меня. Я шел перепуганным ребенком и не понимал, почему у меня столько горя и дома, и в школе, а вокруг — радостно орущие, пьяные морды. “Может быть, я самый несчастный? — думал маленький зверек. — Почему же у всех все так хорошо?” Вот какие мысли иногда рождались в умственно отсталых детских головах, зажатых ровненькими клумбами, разбитыми во дворах, окруженными высокими деревянными заборами. И все это в СССР, окруженном “железным занавесом”. И, клянусь, больше ни на какие демонстрации и выборы я в жизни не ходил, за что позже пострадал.

В двадцать лет, приехав из корейской общины, которая дала силу, умение лечить и понимание людей, я нашел девочку, ставшую другом и помощником. Тогда еще не понимал, что иду рядом с ней уже не одну жизнь. Люди узнали о том, что лечить болезни возможно, они поверили и ринулись в мою семью. Еще хочу напомнить: в те “хорошие времена” медицины никакой не было, потому что не существует соцреалистической медицины, без всякой там мистики и так называемого шарлатанства. Вот тогда меня, шарлатана, и привлекли. Ох, и досталось на суде за нехождение на парады и голосования. Адвокат долго тужился, пытаясь придумать мои положительные качества и вдруг:

— Но ведь он же член профсоюза!

А потом, бедняга, сразу смутился. Билет оказался просрочен, а место работы подозрительное. Я признался во всем, даже в том, что виновен в смерти Рамзеса II. Мудрые судьи не знали, что у древних был закон: “Лечащий кого-то, но будучи сам болен, подлежит смертной казни.” Представьте, сколько бы валялось расстрелянных врачей под стенами больниц. От этого закона никогда никому не уйти. И больной врач только лишь быстрее умирает вместе со своим пациентом.

* * *

Но эти воспоминания — потом, а сейчас перепуганный звереныш шел из школы и его мучила самая главная мысль: чтобы зайти в свой двор, нужно было сделать огромный, чуть ли не в полпоселка крюк. Калитка дедушки Вани совсем рядом — зажмурься и, крепко сжав портфель, на этот раз не забытый в школе, всего-навсего пробеги через двор родственника, главное не наткнись на него.

Дедушка Ваня — герой войны, вечно недовольный всем миром. Что бы он ни делал, где бы ни ковырялся в своем дворе, у него всегда на груди висела самая почетная солдатская награда — медаль “За отвагу”. Зимой она висела на старой фуфайке, летом — болталась на грязной майке. Я был уверен, что даже ночью он не снимает ее.

Удивительный человек моего детства, тем более, что понять ребенку это было невозможно. Я часто сидел под забором, возле помойной ямы и наблюдал за ним в небольшую дыру. Дедушка Ваня был нормальным человеком: рубил дрова, рыл, как крот, в огороде, но когда его взгляд вдруг попадал на медаль, он падал на землю и, долго ползая по-пластунски, что-то резко выкрикивал, кидая далеко вперед любые предметы, попадающиеся под руку — то ли картошку, то ли молоток. Родственники, давно перестав удивляться, на час, я точно засек время, ровно на час — уходили в дом. И так бывало два-три раза в день. Особенно воинственно это смотрелось зимой.

Так мы и жили по разным сторонам забора. Один заканчивал свою неудачную жизнь, другой начинал, также неудачно.

И все же дедушка Ваня меня однажды сильно напугал. Увидев, как я наблюдаю, видно, перепутал с кем-то. Сейчас понимаю, что он хотел взять меня в плен. Можно себе представить, с каким визгом улепетывало маленькое, дряблое создание от перескочившего одним махом высокий забор старого бойца с медалью на груди. В тот раз мне повезло: камень, молоток и еще какие-то предметы пролетели мимо головы. Я еще долго вспоминал бегущего дедушку, кричащего что-то по-немецки. Но желание выжить победило даже дедушку Ваню. Спасибо моему родному деду по папе — выстроенный им туалет был настолько прочным, что выдержал мощные натиски старого разведчика, который изо всех сил лупил по его двери кирпичом.

… Очевидно, дребезжащий самолет на меня как-то особенно подействовал, а может, высота. Но детство, о котором давно не вспоминал, проносилось перед глазами, как на цветном экране. Опять вспомнилась моя добрая двоюродная бабушка Катя, которую за глаза называли спекулянткой. Единственный человек, не давший умереть с голоду мне и матери, когда отец ушел навсегда. Бабушке Кате часто не везло, наверное, из-за доброты. И, конечно, из-за мужа — дедушки Васи. Да и я ее не радовал. Бабушка не имела детей, а дряблый зверек среди множества дворов был самый маленький и ростом и возрастом. Бабушка Катя то ли любила меня, то ли жалела, но это чувство было очень сильное.

Следующая история будет мучать меня до конца жизни. Сын дедушки Вани все же решил жениться. И как положено — три дня свадьбы. Мои родственники не были бедными. Три дня веселья, море людей и океан самогона. Дедушка Вася тоже был из другого мира. Ниже бабушки Кати на целую голову, но шире всех знакомых и соответствующие кулаки. На войне он не был из-за какой-то болезни. Тихий, пугающий всех своей робостью, но, когда выпивал, даже дедушка Ваня прятался от него.

Помню случай, когда пьяный дедушка Вася пришел в гости к моему дедушке, пройдя сквозь забор, ограждающий клумбу с белыми хризантемами и даже не заметил. Мой дедушка его не боялся, но мужа своей сестры почему-то уважал.

Свадьбу гуляли. Я тихонечко сидел на краешке лавочки за детским столом. Детей было много, и кое-кто попивал самогон, им не мешали. А я, наевшись, смотрел на гуляющих и любовался своей красивой, молодой бабушкой Катей, безостановочно хлопотавшей, уносившей пустые тарелки и прибегавшей с полными.

— Эх, хороша у тебя жена, — сказал какой-то незнакомый мужик, мрачно сидящему за столом дедушке Васе.

— Хороша, — подтвердил тот, вставая и выпивая очередной стакан. — Катя, иди сюда! — крякнув после стакана, позвал дедушка Вася. — Да, очень хороша, — подтвердил он и погладил подошедшую жену по плечу. — Забирай.

И дедушка с размаху саданул бабушку в челюсть. Бабушка даже не охнула, а когда пришла в себя и открыла рот, чтобы дать заглянуть в него участковому врачу, который тоже гулял на свадьбе, то выяснилось — двойной перелом челюсти.

Первый раз в жизни страх откатился в сторону и на меня накатила ослепляющая ярость. Хилый зверек решился отомстить. Этой же ночью, пробравшись во двор дедушки Васи, перед сараем, где он хранил свой инструмент, я натянул крепкую и толстую медную проволоку. Утром с переломом ноги увезли бабушку Катю. Ну зачем моя бабушка со сломанной челюстью на рассвете пошла в дедушкин сарай? Может, за топором для него? Наверное, я спаситель — это и успокаивает.

Все дети себя чувствуют глубоко несчастными, творя при этом невероятные вещи, которые пугают даже взрослых. А может, мне это только кажется и они действительно несчастны из-за нашего непонимания? Слишком часто мы попрекаем их тем, что должны давать абсолютно бескорыстно. Почему забываем, что даны они нам для испытания по закону великого Космоса? Почему забываем, что мы подвержены необыкновенно сильному животному стремлению продолжать и отстаивать свой род?

Мы забываем об этом и, когда появляется самое дорогое в жизни, начинаем упрекать его даже за еду и ночлег, совершенно забывая, что мучающее нас чадо родилось и растет в другое время. Окружающий мир меняется с невероятной скоростью, в нем постоянно появляется что-то новое. А мы, родители, не понимаем или просто не хотим понять этого. Мне не повезло еще больше, с самого начала жизнь обрушилась беспощадно на тело и душу маленького звереныша.

… Самолет вдруг громко задребезжал, затрясся и начал падать. Страх ударил в голову, а потом в пятки. Я получил мощный толчок в бок и открыл глаза.

— Успокойся, Серый, так должно быть — обычная воздушная яма, — и Андреевич снова закрыл глаза. Так не пугался давно. Может, в корейской общине? Нет, там была борьба за Школу. Что ж — снова детство.

Вот наконец и настало то время, когда напряжение между отцом и матерью выросло до предела. Загадочный папа вытянул из мамы все силы. К тому времени он работал заведующим кафедрой физвоспитания, карьера стремительно поднималась вверх. Отец приходил редко, уже откровенно пренебрегая нами. А мать медленно и упорно превращалась в истеричку, ослепленную ненавистью и любовью. Она уже не водила меня за руку в школу, а полумертвая, приходя с работы, валилась на свою кровать с растерзанной подушкой.

Две комнатки. Обычный сарай. Часто просыпался по ночам от капающей на меня с потолка воды. Если капает с потолка — значит дождь.

Мать похудела и почернела, она ничего не ела и даже перестала ходить на работу. А я бродил по кухне, хрупая по белым осколкам разбитой посуды. Вот и пришла полная свобода: теперь мне можно выходить со двора, не ходить в школу и делать все, что угодно. Маленький зверек стал нужен только самому себе.

Опомнитесь, родители, и не повторяйтесь, за это не будет спокойствия ни в том, ни в этом мире!

И только лишь бабушка Катя часто сидела возле матери, положив перед кроватью завернутую в газету еду. Сперва она кормила меня, а потом сидела возле матери, держа ее за руку и беззвучно плача.

Но была у меня в жизни еще и невероятно смешная история. В четырнадцать лет я не знал, чем отличается мужчина от женщины и откуда берутся подобные мне. Ведь спросить было не у кого.

Мой первый детский испуг был огромен и чист. Битая посуда, которую мать не убирала уже несколько дней, на этот раз захрустела особенно сильно — по ней шел мой отец. Человек, никогда не повышающий голоса и не показывающий эмоций. Он забрал меня в спортивный лагерь, наверное, замаливая свою вину хотя бы перед вступающей в силу астмой. Никогда я еще не был в лесу, тем более в таком далеком и огромном. Отец рассчитывал, что, может, там в свои четырнадцать лет я перерасту.

Сказав все это матери, он взял меня за руку, посадил в машину какого-то своего друга, и мы поехали в сосновый лес. Ехали по длинным дорогам — начальник спортивного лагеря госуниверситета, а рядом с ним его недоделанный сын. Отца я боялся и уже тогда не любил. Впервые увиденный горизонт переполнил восторгом. Начальник лагеря швырнул меня на попечение студенток, а сам исчез. Первый испуг — до него осталось два дня. Он был до смешного невероятен: два маленьких, тоненьких, пучеглазых поваренка. Через годы я назвал их лягушками. Царевны-лягушки, две сразу, которые вывернули зверенышу мозги наизнанку. Священные царевны-лягушки. Я когда-нибудь придумаю за них молитву. Что было бы без них? Они пришли из сказки, самой невероятной, которую бледный зверек узнал в своей жизни.

Как выразить свою признательность Создателю? Как найти этих сказочных большеротых существ, которые покинули меня навсегда? Они были тонкие и прозрачные, невероятно сильные и жадные к тому, что считали своим. Две юные женщины, смело взявшие по топору дровосека в свои белые руки. Кто же заставил их сделать это? Мне иногда со страхом кажется, что они были отданы в жертву маленькому зверьку. Не слишком ли огромная жертва? (Две прекрасные девочки, которые никогда не будут рожать, потому что не хотят этого). Как часто они мне снятся, и во сне я ненавижу и проклинаю себя, а потом, просыпаясь, начинаю выдумывать оправдания, чтобы успокоиться.

Они — не жертвы, просто Создатель сжалился надо мной и создал их из солнечных лучей, лесной паутины и одуряющего запаха хвои.

Ох, уж эти две маленькие царевны-лягушки! Я рассказываю сам себе о них невероятные сказки и верю в них. Лягушата во снах возвращают меня в детство, о котором не имею права забывать никогда. Где же вы, печаль моя, боль, счастье и спасение? Я кланяюсь вам, я преклоняюсь перед вами, я верю, что вы не оставите меня хотя бы в памяти и в тревожных снах.

Откуда же берутся женщины, которые не любят мужчин ни душой, ни телом? Почему женщина выбирает себе женщину? Я очень жалею, что тогда не спросил у лягушат. Сейчас мне и так все понятно, но насколько бы в этой жизни стал сильнее, если б спросил у них. Я уверен: лягушата не утаили бы от меня ничего. Но мне, одинокому и затравленному, в том далеком детстве было все равно. Но почему две маленькие лесбиянки совершили это со мной? Может, они были действительно космические пришельцы? А может, тупость и невежество, которые полностью обволокли нынешних мужчин, сотворили такое?

Женщина — ты одна из величайших сил в мире, ты создаешь и, если не рожаешь детей, то спасаешь уже рожденных. Это я знаю точно.

Женщина — созидающая так же, как и земля, великий космический Инь. Как бы ни изуродовало тебя человечество, ты, женщина, все равно непобедима. Исчезает на земле мужское семя, становясь слабым и никчемным, порождая в тебе уродливых детей. А ты, женщина, маясь и обливаясь слезами, в гиблом одиночестве растишь их как можешь. Тебе нельзя уродоваться и гнить. Иначе разве сможешь ты зачать, выносить, родить и хоть как-то воспитать? Изменяться можем мы — надутые и невежественные мужчины, уже наполовину потерявшие свое лицо, давно не несущие никакой идеи. Ты на это не имеешь права, иначе на тебе закончится все.

Ночью в горячем хвойном лесу, поддавшись каким-то немыслимым, но безгранично великим женским инстинктам, то ли от жалости, то ли от мудрости два маленьких лягушонка срывали с перепуганного звереныша одежду, а он сидел, ничего не понимая, и испуганно дрожал.

— Мальчик наш, — захлебывающимся шепотом повторяли они. — Мальчик наш…

Огромная сила была в этом захлебывающемся приглушенном шепоте. Они выпили вместе с горькими слезами мое уходящее детство, мои болезни и мой страх.

— Мальчик наш…

Я раз и навсегда понял, что в этой жизни теперь по-настоящему буду боятся только их. Горячие губы, дрожащие лапки, душистая, упоительная волна, ставшие мягкими, сухие и колючие хвойные иглы.

Как они нашли друг друга? Как же должен был обидеть их окружающий мир, красивых, тоненьких девочек! Сколько ласки и женской силы они отдали мне, маленькому и несчастному.

Мозги навыворот. Я полюбил их, я рвался к ним, как никогда и ни к кому за всю жизнь. Даже сейчас люблю маленьких, тоненьких, почти прозрачных, большеротых и пучеглазых. Действительно, мое столкновение с женским было огромным и невероятно чистым. В мои четырнадцать лет в мой изуродованный мир спустились два тонких белых ангела.

Нежность, мягкость и красота без мужественности и силы — так и получилось триединство. Пугающее, но не безобразное. Оно было правдивое, а правда — это Бог. Представьте Бога без правды. Веру, надежду, любовь — без правды. Сколько бы силы возвратилось на землю с ожившей правдой! Будьте правдивы в обычных отношениях друг с другом!

В лабиринте дракона Учитель открыл мне правду, но об этом позже. Сейчас нужно вернуться к маленькому зверьку, который в одно мгновение превратился не в мудрого и взрослого, а в озлобленного, сильного зверя, ненавидящего все и всех, кроме своих лягушат.

Мы шли в ночной лагерь по трескучему сосняку и были очень счастливы. Потом через несколько дней я потерял лягушат навсегда. Вот и вся история моего беззащитного детства, после которого пришла юность — сильная и яростная. Прощайте лягушата! Но если захотите появиться, я жду вас всегда. Чего вы так испугались, что внезапно бросили все: кухню, лагерь и меня? Я не осуждаю вас, значит, так было нужно.

Новый этап в жизни такой же идиотский, как и жизнь до него. Ненависть, неконтролируемая и без страха, — что может быть отвратительней. Школа глупости, я в ней промучился семь лет. Восьмой год мучилась она, и у меня не было жалости.

Лягушата покинули меня. Не предали, а покинули. “Так нужно, — думал я, заливаясь своим уже не детским горем. — Да, значит так надо.” И я озлобился на людей. Бесстрашно и жестоко. Общаться не хотелось ни с кем. Все короткое лето было в моем полном распоряжении.

Оказывается, есть дикие цветы, а не только “Мадам Самье” и белые хризантемы. На цветах огромное количество жизней. Есть деревья и травы, есть мудрые жуки, с важными усами и сильным, кусучим ртом. Есть змеи и лягушки, кричащие и красиво поющие птицы. Есть тайный мир, не книжный, а живой. Как поздно я узнал об этом! Я наблюдал за незнакомым и таинственным миром, впитывая его в себя каждой клеточкой тела, всей душой.

Оказывается, есть чудеса. Дворняжка, охранявшая лагерь, виляла хвостом, испуганно облизывая мне руки, а ведь я не сделал ей ничего — ни хорошего, ни плохого. Жук, которого я усердно пытался напугать — дул на него, засыпал песком, сшибал пальцем, все равно не убегал, вырывался, когда я отпускал его, и катил дальше свой тяжелый навозный шар. “Кто же умнее? — думал я. — И в чем заключается разум? Для чего собака мне лижет руки? Для чего жук катит свой шар?”

Глядя на голубой мир, я понял: меня обманывали все — и взрослые и дети. И я их миру объявил бессмысленную войну.

Добро и зло родились в даосской легенде, которую рассказал мне Фу Шин, доброй, наивной и простой, как все главное в этом мире.

Старый монах прошел все испытания молитвами, дыханием, голодом и холодом. Он считал, что победил демонов и решил в своей жизни совершить последнее. Собрав благовония и взяв маленькое изваяние своего Будды, он пошел к самому дальнему и высокому, священному монастырю древности. Фигурка Будды давно стала с ним единым. Путь был тяжелый, все время вверх. И вот наконец священное место. Из последних сил пройден коридор. Вот она — священная стена. Монах выбрал нишу и поставил в нее Будду, свое Я. Он считал: еще немного — и будет высшее просветление. В других нишах тоже стояли Будды. И жалко стало монаху себя и трудов своих. Он вспомнил, как хотелось есть в ледяных горах, как замерзал и какой долгий путь к священной стене. Старый монах достал из-под одежды свой единственный лист бумаги и, скрутив в трубку, приставил к лицу Будды. С другого конца поджег благовония, на которые потратил последние деньги, больше у него не было ничего.

— Пусть вдыхает только он — мой, выстраданный, — с жалостью подумал монах.

Пришло время забирать Будду и уходить в горы. Отняв от лица трубку, монах увидел, что у его Будды черное лицо. Вот так и родились черные и белые, темные и светлые школы на земле.

Вот это и есть самое главное и личное — личный апокалипсис, который гораздо страшнее того общего, который нам пророчат. Разве не из личного родится он? Вот где, оказывается, мудрость и тот страшный демон — это мы, это каждый из нас.

Фу Шин сказал, что объявивший войну всегда проигрывает. Не желающему воевать войну не объявят. Но это уже даосизм. Учителю было тяжело объяснить мне Дао, самое загадочное течение на Земле, рождающее великих Учителей, воинов, благодаря которым еще держится наша Земля среди звезд, — путь недеяния. Слишком многие путают его с ничегонеделанием.

Недеяние — это когда не вмешиваешься в то, что происходит вокруг, а пытаешься понять происходящее. Поняв, начинаешь понимать себя, а дальше понимаешь свои необходимые действия, свое место на Земле. Но для этого есть космические законы, законы воина, воина телесного и духовного, воина света. Ведь тело с духом едины. А мы часто пользуемся только лишь чем-то одним. Какое же это личное и одновременно космическое? Разве Космоса нет в нас или нас нет в Космосе?

Законы воина. Мне пришлось давать по ним полный отчет Патриарху только для того, чтобы он хоть что-то сказал. Сколько таких приезжало к нему. Патриарх не побоялся открыть себя, а значит, ему было тяжелее всех.

Но сейчас я лечу в самолете и не могу уйти от воспоминаний. Память, наверное, самый главный и опасный дар Создателя.

Больше всех глупый пацан, конечно же, возненавидел женщин. Он не мог понять их. Ведь первое столкновение с лягушатами было искренним и бесхитростным. Изменившемуся в одно мгновение зверенышу казалось, что женщины совсем не такие, как в книгах, и уж конечно не такие, как его волшебные лягушата. Думаю, женщины простят меня за это, простят за тех в кровь израненных птиц, которых я не щадил в своей начинающейся жизни.

Склоняю голову перед ошибками прошлого, склоняю голову перед тобой — великая страдалица женщина, нет ничего прекраснее тебя. Потому, что ты умеешь прощать. А если что-то и не нравится мужчинам, то это только потому, что женщины давным-давно живут без них. Земля медленно и уверенно входит вместе с человечеством в состояние Инь. Женское обволакивает все, становясь непобедимым.

В самолете воспоминания детства прервались, и я вспомнил в какую катастрофу мы втянули нашу мать-планету.

Женское — обволакивающее, втягивающее в себя, взращивающее в себе. Вспомните беременную женщину. Ведь она — Земля, взявшая в себя семя. Но какое семя, есть ли у нее выбор?

Мужское — сильное, стремящееся вперед. Много ли сейчас такого? Неужели из-за этого мы должны перейти в животное состояние?

Очень похоже, что мусульмане в чем-то были правы, но потом запутались, как и все люди на Земле. В природе один сильный самец забирает себе много самок, но сила человека — в разуме, а разумный не должен и не может быть физически слабым. Неужели мы переходим в животное состояние, неужели только этим можно спасти нашу планету? Где ты, семя земли? Где вы, мужчины, от которых хотят детей, мужчины, перед которыми преклоняются женщины, с радостью вбирая в себя?

Это был один из моих страхов, очень сильных. Учитель, безжалостно глядя в упор на меня, все рассказал. Технический прогресс — это неизвестно куда спешащее человечество. Скорее всего, спешащее к собственному концу. Спешили есть, жить, получать удовольствия. И, как мудрецы не пытались докричаться, никто не понял, что обрабатываемая впрок пища, заводы, создающие ложные удобства, животные, подготовленные на убой, зловонно дышащие машины — это все обволакивающее Инь.

И не виновата ни в чем женщина, потому что Инь этот — искусственный, который в общем-то и создан умными, идущими вперед мужчинами. Они все сделали для собственного удобства, а потом размякли, разжирели, расплылись, утратив свое собственное предназначение, преобретя различные заболевания, конечно же, инистые. Нет ни одной болезни на сжатие, мир воспалился, разрыхлился и загнил. Никто из мудрых людей, наверное, не против прогресса, но все против безумия и невежества.

Еще человечество совершенно забыло о том, что есть физическая любовь, переведя ее в порнографию. А ведь физическая любовь — это избавление от болезней, нормальная психика. И разве не Бог нам приказал соединить тела? Оглянитесь вокруг и подумайте, можете ли вы это. Что можете создать вы — мужчины, без долгой, упоительной страсти, просто желающие сбросить свое гнилое семя? Задумайтесь над этим, вчитайтесь в эти строки, не пренебрегая ими. Хотя уже почти не осталось, подчеркиваю — почти, возможности для нашего спасения. Легче всего пренебречь этими страницами. Это действительно легче всего…

И все же женщина вышла из положения как могла. Выход оказался больше похож на безумие и обычное разрушение. А разве может быть что-нибудь другое, если инь умирает без ян, разве может жить только пол-сердца?

Силой души, силой чувств, эмоциями, отчаянием взяла на себя женщина все в этом мире для его спасения. Этой силой она берет распадающегося мужчину и усыновляет, потому что материнские инстинкты — одни из самых сильных на земле, хотя вряд ли спасут что-либо. Создается семья, вернее, черная пародия на нее. Она живет с ним только потому, что жить с кем-то надо.

Женщина — самый великий созидатель материального на земле. Но мир рушится. Она, женщина, живет с нелюбимым, без наслаждения, а рядом — дети, но не такие, каких бы хотела. И женщина постепенно переходит в состояние отчаявшегося мужчины, мужчина — в состояние пустоты. Вот и получается — и не женщина, и не мужчина, и не дети, хотя вообщем-то и любимые.

Здравствуй, апокалипсис! Наверное, сейчас многие, дочитав до этого места, закроют книгу. Что ж, действительно страшно!